Её зовут Маша, она любит Сашу...

На кухне стоит вкусный запах. Саша сегодня весь день у плиты провозился за надобностью наготовить еду, чтоб хватило на целую неделю — до следующего его приезда, — Маша всё равно домой приходит только под вечер, много, зная её любовь забывать о еде, не съест, а потому всего того, что он сотворил, ей точно должно хватить. За окном — вечер. С двадцать шестого этажа высотки на Котельнической сквозь туман блестела яркими огоньками Москва. Слышны гулкие звоны клаксонов летящих по шумным проспектам машин. Улицы пестрят разноцветными зонтиками — люди спешат домой, глядя на начинающийся дождь. Город готовится к новой рабочей неделе. Маша, расположившись на уютной софе просторной кухни, листает ленту видеозаписей, постукивая ноготочками в такт касаниям на экране. Давно она не заглядывала в электронные воспоминания — и как же повезло, что однажды, Сашу не послушав, все же решилась собрать их всех в одном месте. Теперь в любой момент можно окунуться в события десятилетней — а то и куда больше, — давности и вновь пережить забытое мгновение. Видеозаписей в самом деле много. Коротких — некоторые длятся даже меньше десяти секунд, — но оттого не менее забавных. Вот, например, две тысячи тринадцатый. Метро. Вагон поезда. Саша, насквозь промокший после их пробежки под стеной ливня, стоит и задорно смеётся. А затем отчего-то пританцовывает, смотря в камеру и покачивая головой. На лице сияет радостная улыбка — он потом подходит ближе и телефон забирает, переводя камеру на неё саму. Сквозь шум вагона слышит она собственный хохот — бежали специально совершенно в другую от метро сторону. В этот день у них была годовщина — ровно десять лет назад Саша ей предложение сделал. Впервые после венчания. И хотя до этого момента они уже несколько веков считались мужем и женой, он всё же решил устроить всё… иначе. Так, как Маша всегда мечтала. Саша взял её за руку и вывел в самый центр Парка Горького… а затем, стоило только ей произнести заветное «Да», вдруг легко подхватил в объятия и закружил вокруг — до веселого визга, до приятного головокружения… и поцеловал. Ласково, тепло и нежно — так, как, кажется, ещё никогда не целовал. Поцелуй под дождём стал самым приятным событием дня — и ровно десять лет спустя они решились его повторить. Ещё одна памятная дата — уже позднее, — две тысячи пятнадцатый. Апрель месяц — Денискин день рождения, юбилей. На улице в некоторых местах ещё снег лежит, как будто Петербургская весна и любая другая — времена года принципиально разные. Саша, судя по его виду, празднует интенсивнее всех и удовольствия, очевидно, получает куда больше. Сияет в улыбке, и от улыбки этой расступаются грозящие весь день поливать город дождём тучи, открывая взору яркое тёплое солнце. Денис стоит в каком-то жутко забавном колпаке, чьё происхождение вызывает подозрения, а рядом пополам сгибается от хохота Даня. За щеки его берет, «рыбку» делая и голову брата в камеру поворачивая — тот, сгорая от смущения, шепчет ему что-то явно нецензурное, но тут же рядом оказывается Саша. Сгребает в охапку, и с «рыбкой» стоят уже оба — на заднем плане слышится заливистый Машин хохот от вида мальчишек. Отец от сыновей не отстаёт — ветер так кудри растрепал, что некоторые на лоб упали, да до того забавно — аж глаз не видать! А вот её любимое — две тысячи девятнадцатый. Их с Сашей день — дата венчания. Обычный день, даже не юбилей, а каждый год позволяют они себе его только вдвоём провести. Маша не знает, отчего вдруг решилась взять в тот день в руки камеру. Снимает сначала себя — хвастается новым макияжем (научилась, дескать, стрелки вниз рисовать, и понравилось так, что по-другому как-то уже и не шибко хочется), потом костюмчиком — эту белоснежную толстовку Камалия потом так облюбовала, что целый месяц пыталась выбить, где она её купила. Маша, конечно, так и не сказала. Наконец, переводит камеру, показывая антураж квартиры на Котельнической — прошла у них на днях генеральная уборка и перестановка, теперь всё в аккуратных бело-бежевых тонах: зимой не слишком темно, а летом — намного свежее. Ещё мгновение — и объектив под лёгкий Машин смех ловит Сашу. Он стоит, опираясь рукой на стол, и, улыбаясь, молча смотрит на жену. Маша снова переводит камеру — говорит, что он сегодня весь день смотрит на неё вот так, а причину объяснять не хочет. Хотя она, конечно, догадывается, и сейчас всем об этой самой причине расскажет… но он не даёт ей этого сделать. Подходит совсем близко, и камера снимает нежный, манящий своей неожиданностью поцелуй. Оба позволяют себе отстраниться ещё совсем не скоро, но после Маша улыбается, переводя многозначительный взгляд с Саши на телефон, и видеозапись заканчивается. И зачем она только это сохраняла… личное же! Очень. Она не замечает, как лента цветных видеозаписей заканчивается, и теперь перед глазами оказывается что-то похожее на… хронику? Точно, хронику. Любопытство всегда было Машиной изюминкой, играющей порой с ней злую шутку, и в этот раз она тоже не решается закончить просмотр. Кадры сменяют друг друга, и вскоре она видит картину, которую, была бы воля, предпочла бы забыть хотя бы на сегодня. Зима. Промерзший до предела город. Мимо объектива камеры неторопливо проходят люди, едва передвигаясь по твёрдым сугробам. Площадь города кажется ей подозрительно знакомой, и на заднем плане она вдруг замечает шпиль Петропавловской крепости. Ленинград… Она хочет выключить — не хватает сил смотреть Блокадную хронику, как и не позволяет совесть наблюдать за всем, что пришлось пережить этим людям, — однако в следующее мгновение она видит два силуэта, в одном из которых узнает знакомые черты… это Саша. Он идёт куда-то вперёд — в застывшем взгляде помертвелого серебра сложно прочитать что-либо, кроме забвения, — похоже, он сам не понимает, куда именно ведут его ноги. Знает только, что надо… следом идёт маленькая девочка. Едва успевает за ним — он это замечает и останавливается, оборачиваясь к ребёнку. Малышка обвивает его спрятанную в карман пальто руку варежками, и они готовятся пойти дальше… но тут посреди площади падает без сил какой-то мужчина. Саша на него пустой взгляд опускает. Стоит так секунду, две… на третью молча переступает заледеневшее тело и уходит прочь, уводя с собой и девочку. Машу бросило в холодный пот. Сердце пропустило удар. Он отреагировал на чужую смерть так… так… спокойно? Что ещё он видел, если так реагирует? Что должен был увидеть, чтобы так реагировать? Безмолвно, безразлично — так, словно это вошло в порядок вещей и происходит спонтанно, повсеместно… это в самом деле было так. И от ужасов пережитого, неизвестности и страха перед тем, что ещё мог видеть Саша — её милый, дорогой Саша, чьи серебряные глаза сияли при виде неё искренним детским восхищением, — ей становилось страшно. Как… Как может он после всего этого спокойно смотреть на неё своими глазами — этими не по годам взрослыми, видевшими тысячи и тысячи смертей глазами, от одного взгляда в которые по телу пробегает неприятный колючий холодок. Такой блеск Маша всегда видела в зеркале и надеялась, что никому другому — даже заклятому врагу, — пережить того, что было с ней самой, не удастся, но Саша… взглянув тогда в его глаза, она всё поняла. Всё точно так же, как с ней — если не ещё хуже. Как может он после всего этого так лучисто и искренне улыбаться ей? Делать вид, что всё хорошо — веселиться от души, смеяться, светиться от счастья, кружить её в своих объятиях, одаривая десятками милых кротких поцелуйчиков, шепча на ухо одним им понятные приятные милости?.. Как может после всего этого её любить? Он видел слишком многое. Ещё больше пережил. Пережил то, от чего другим на его месте впору было бы сойти с ума или лишиться рассудка, утопая в жгучей ненависти к ней самой и всему, что с ней связано, но он… он продолжал любить. Не мог ненавидеть, не мог отвергать — кого угодно, только не её. Их связывало нечто настолько сильное и крепкое, чего просто так не ощутить, не разрушить… она часто спрашивала у него, мол: « — Как же так, Саша? Как ты смог… простить?» Саша на это лишь улыбался. И от улыбки этой сжималось сердце — она была чистой, без злого умысла. Он улыбался так, как улыбается лишь ей одной, и в ответ она слышала его спокойный, чуть хрипловатый голос: « — Потому что я видел и обратную сторону, Маш. Как было тебе тяжело, как было страшно, когда пришли они. Я не в праве был винить тебя и не смел судить… как и не смог бы ненавидеть. Кого угодно, только не тебя. Никогда, Маш». По щекам скатились слезы. Он этого не заслужил… — Маш? Всё хорошо? Она не догадывается, как сейчас на него смотрит. Он обернулся только чтобы взять со стола приправу — замариновать курицу, — и нашёл её… такой. Сидящей без чувств, с застывшим во взгляде ужасом смотрящей на него, не моргая. По щекам текли слезы, а телефон — очевидно, главный виновник произошедшего, — слабо подрагивал в руке. У неё всё тело в озноб кидает, и она понять не может — от холода или накатывающего отчаяния. — Что с тобой? Небесная лазурь её взгляда дрогнула, словно в неё вдохнули жизнь. Телефон отправляется в сторону ближайшей подушки. Она глаз от него не в силах отвести — смотрит до упора, не позволяя себе сомкнуть век. Ему даже страшно становится — последний раз подобный эпизод истерикой закончился. — Саш… Саша… — Что, милая? — откладывая прочь многострадальную приправу и подходя ближе. Садится рядом с ней. — Скажи, что случилось — не бойся. Только не молчи, Маш. — Я… хронику смотрела, и там… там ты был, Саш. — Так, и что? Её трясёт от ужаса. Он это видит и ручки маленькие в ладонях сжимает. — Успокойся, слышишь? Не надо. — Не могу. — Почему? — Потому что там Блокада была… Жмурится, изо всех сил стараясь не дать волю чувствам, моргает часто-часто, не выпуская слёзы. Тело колотит, руки леденеют. Ещё и Саше, как назло, уезжать через два часа… Саша уже слабо верит, что куда-то уедет. Он здесь нужен — пожалуй, так, как нужен бывает редко. Встаёт, быстро воду в граненый стаканчик наливая, и возвращается к ней. Придерживает, глядя, как дрожит в её руках стекло и стучат о прозрачное покрытие зубы. Едва заметно хмурится — когда-нибудь точно запретит ей пользоваться телефоном. Ну что это, в самом деле, такое? Знает же, что не может спокойно такие кадры переносить — да кто может, в здравом-то уме?! — зачем тогда смотрит? Она в немом жесте на него глядит. Ждёт, пока стаканчик в сторону отложит, и вперёд подаётся. Обнимает так крепко, на сколько хватает сил. Сжимает в объятиях, личико в водолазке тёмной пряча. Не плачет — да разве же от этого легче? — а сердце разрывается от обиды и горечи за самое дорогое, что есть в её жизни. В голове лишь один вопрос: « — Почему именно ты, Саша?» Почему он, а не она?.. очень хочется спросить об этом небо, но нельзя. Саша никогда бы не простил ей таких мыслей. Успокаивается далеко не сразу. Лишь когда под лёгкими поглаживаниями по спине стихает последний тревожный очаг, позволяет себе, наконец, устроиться чуть выше. — Прости меня, Саш, — едва слышно произносит куда-то ему в шею. — Не хотела устраивать очередной концерт… — Не извиняйся, — тихо, не переставая успокаивающе гладить хрупкую спину. — Как ты себя чувствуешь? Переживает… ещё бы. Ей после рождения Арсения наказали: нервничать нельзя. Последствия от этого могут быть далеко не самыми приятными. Да разве ж она кого послушает? — Всё хорошо… — поднимая на него взгляд и легко улыбаясь. Замечает, как хмурятся его тонкие брови. — Правда, я в порядке… а вот у тебя курица стынет. — Бог с ней, с курицей. Можно и новую сделать. — Как это — новую? У тебя же поезд через два часа. Саша на это вздыхает так, словно ответ очевиден был с самого начала, а затем вдруг произносит: — Не поеду я никуда. — Почему? — глупый вопрос. Она бы на его месте тоже отказалась, глядя на устроенное представление. Улыбается как-то виновато: — Со мной останешься? Он не спешит с ответом. Вновь в охапку чудо свое сгребает, носом в пшеничные локоны утыкаясь. Вьющиеся пряди приятно щекочут лицо, от них веет отдалённым вкусом клубники — и когда только Маша успевает так часто покупать новые шампуни? — и Саша в очередной раз убеждается в правильности своего пока ещё не принятого решения. Как можно оставить её здесь? Это было возможно, пока она не посмотрела очередную… в общем, то, чего ей видеть явно не стоило. А теперь выбора у него нет. Либо уезжай и мучайся потом в угрызениях совести, гадая, как она и что с ней… либо оставайся. — Останусь, Машенька, — в локоны целуя. — Я здесь сейчас куда нужнее.