Лиха не ведала, глаз от беды не прятала Быть тебе, девица, нашей – сама виноватая! Над поляною хмарь Там змеиный ждет царь
За него ты просватана.
***
Руки Ливия, совсем не нежные теперь, сжимают её плечи: — Совсем дурная? — он шипит так, что стоящие рядом косо поглядывают, — И себя погубишь, и меня, и эпистата! — А что прикажешь делать? — Эву не слишком заботит насколько громко она говорит, и что подумают другие. — Я должна жрать тут апельсины и заливаться вином, пока ему кости ломают?! Шок и неверие уже прошли. Теперь всё сознание затопили ярость и горечь. Ливий зло усмехается и рук не убирает, но говорит тише, в надежде, что Эва поймет его немую просьбу - не ори. Он склоняется над ней в тихой ярости: — Эва, а план-то у тебя есть? Может, поделишься? Вопрос очевидный, лёгкий и небрежный. Паника в её груди бьётся буйной птицей, слабея с каждой попыткой произнести обдуманную стратегию, придать форму хоть какой-нибудь идее. Эва перебирает варианты возможного побега для Рэймсса, но каждый из них ощущается песком, который скользит между пальцев, как бы крепко она не сжимала кулак. Незримый Бог, как же хорошо жилось всего пару часов назад. — Я... — Эва по инерции, вслед за Ливием, говорит тише, — попрошу Амена его освободить. «Не согласится.» - одёргивает она себя в следующую секунду, - «Дие не дал поблажки, и тут не согласится. Да и сам подставится сильно. Фараон подобного не простит.» — Ты сама себя слышишь? — на лице Ливия вспыхнул ужас, но он тотчас подавил его, — Рядом с Рэймссом хочешь оказаться? Я тебе сразу стул принесу в пыточную. Какой предпочитаешь, милая госпожа, с подлокотниками, чтобы ногти было удобнее вырывать, или без? Слова Ливия ощущаются, как удар бича. Что-то внутри Эвы мгновенно рухнуло наземь, словно ей подрубили ноги. Горечь обжигает горло и глаза, заставляет захлебнулся воздухом. Девушка сжимает голову в плечи, обнимает себя руками, будто это могло защитить её от слов. Ливий одёргивает себя. Его лицо, жесты, голос, весь он смягчается сразу. — Эва, прости... Прости меня. — он берёт её за плечи, разглаживая кожу, как складки, — Извини меня. Я не должен был... Она поднимает на него взгляд. Глаза мокрые, но лекарь вдруг встречает в них неожиданную твёрдость. — Он сможет бежать? Если я всё подстрою, найду путь и узнаю, как вывести его из дворца? «Рэймсс бы ради меня попытался. Он бы всё сделал, если бы нашёл хоть один вариант.» Ливий поджимает губы. Нужно взвесить каждое слово, если он не хочет довести дело до беды. Эва так остро отреагировала, когда узнала, что друг в пыточной, хоть за руки держи, чтобы точно не побежала сама к охотникам. С другой стороны, Эвтида не дура, а те, кто посчитал иначе, уже пожалели об этом. Железо тоже горько звенит на наковальне, только от того становится крепче и острее. Лекарь присматривается к Эве ещё раз. Лезвие. Тонкая и острая, но хрупкая ли? Внимательные и чуткие глаза Ливия смотрят на Эву прямо, без лишний мягкости, чтобы услышала его единожды: — У него раздроблены колени. Ударили по ним палицей. Левая ключица сломана, а обе почки отбили. На спине рубцы от кнута. Ногти вырвали почти сразу. Сегодня утром ему проткнули глаз гусиным пером. Взгляд Эвы гуляет где-то в стороне, не моргая. Лекарь рассматривает её так пристально, что замечает узор паутинок вен на бледной коже лица. Он мысленно перебирает слова, как инструменты для лечения, чтобы утешить её. Дать ей понять, что она не одна. Ливий касается ладонью её щеки и хочет сказать что-то, но слова застревают в горле, когда он натыкается на холодный, порозовевший от застывших слёз, взгляд. Женские губы произносят чёткое и уверенное: — Тогда убей его.***
— Амен? — нерешительно окликает Тизиан, после пары минут полной тишины. Фараон ушёл, дав чёткую задачу. Он не ставил условия и не предлагал ничего взамен. Его слова прозвучали как истина, которая не предполагает иного исхода, кроме озвученного. Оставил за собой последнее слово. Амену кажется, что он разрезан, но почему-то не истекает кровью. Голубые глаза вгрызлись куда-то между плитками на полу. Может, действительно что-то случилось с кровью, и он на самом деле ранен, раз лицо, и без того светлое, утратило цвет? В похолодевших висках застучало сердце, да так громко, что не слышно голоса друга и хрипа шезму в углу. Эпистату мерещится, что стены исчезли, и нет здесь ни Тизиана, ни черномага, ни потолка, ни пола. Наверняка глаза или разум подводят его, раз Амен вместо языков пламени, лижущих стены пыточной, видит чёрную кровь, стекающую водопадом из обвисшего, как у старой ящерицы, горла. Чёрная кровь льётся на белоснежные ткани, пока сухие мужские руки инстинктивно тянутся к надрезу. Только вот ни золотые перстни, ни власть в этих руках не могут остановить нахлынувшую лавину царской крови. Амен дотошен во всём, за что берётся: знает, как сделать надрез, достаточно глубокий, чтобы смерть пришла неминуемо, но не сразу. И слух предал Верховного эпистата, раз он слышит, как проиграли негромко и грозно трубы, и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий приговор: «Цареубийца...» Амен глух до собственного дыхания, но слышит крик той, что составляет всё блаженство его дней. Видит её стан, обтянутый мягкой бронзовой кожей и пластичными мышцами. Короткие, бессвязные мысли спотыкаются об образ той, что сейчас ждёт его, не подозревая ни о чёрной крови, ни о приговоре, который объявят ему уже сегодня на закате. Идеи о смерти и бессмертии показались вязкими, глупыми и совершенно бессмысленными. Если раньше трусость казалась одним из самых страшных пороков, теперь же Амен уверен - это самый страшный порок. — Герса сейчас в Мендесе? — бесцветным голосом спрашивает Амен. Тизиан кивает неуверенно. К чему тут его Герса? — Да. — отвечает Тизиан, головой показывая, что там, где-то далеко, слева, на севере, ещё стоит портовый город Мендес, — И наш сын, Низам, с ней. Амен коротко кивает своим мыслям. — Отыщи Эвтиду и приведи сюда. Она на приёме, среди гостей, вместе с Пеллийским лекарем. Не вздумай сказать ей про Фараона. — Голос Амена звучит спокойно, почти небрежно. Он разворачивается на пятках и движется в сторону выхода, — Когда я вернусь, проследи, чтобы она села на корабль до Мендеса и возвращайся обратно во дворец. — Куда ты? — В порт.***
Эва громко сглотнула, не отводя от Ливия взгляд. Кажется, что-то царапает ей горло. Она ясно чувствует, как внутри неё растет ощущение холода, как при прикосновении к трупу. Это ощущение она хорошо запомнила, когда Реммао впервые позволил ей практиковаться в некромантии. В груди осталось свежее ощущение заражения, словно она прикоснулась к чему-то мерзкому, и сама стала частью этого. Но это кажется ей чем-то... правильным. Есть определенные вещи, которые должны причинять боль. Во всяком случае, если она не хочет стать кем-то, вроде её матери. Убить черномага, которого пытают в ходе расследования, значит помешать этому самому расследованию. «Саботаж.» - заключает Эва. Приговор, который вынесут ей и Ливию, если правда всплывёт на поверхность, - «Прямая гарантия смерти без суда и каких-либо разбирательств. Сравнимо только с угрозой жизни члену царской семьи, или самому Фараону.» Они стоят в тишине ещё немного, пока проходящие мимо вельможи воркуют, потягивая сладкое вино. Эвтида не дожила бы до своих лет, будь она наивной. Она прекрасно знает, о чем просит. Её больше беспокоит причастность ко всему этому Ливия. Его губы сжались в прямую линию. Он застыл посреди людского сонмища. Как человек, который сознательно посвятил свой труд спасению людской жизни, Ливий понимает её ценность лучше многих. В каком-то смысле это стало камнем преткновения между ним и Рэймссом. Тот, как некромант, ближе к умершим, пока Ливий тянет людей к жизни. По какой-то причине между лекарем и Эвтидой подобная стена не выросла. Может, потому что Эва ближе к онейромантии, или ещё по какой причине, он не знал. Да и не важно это теперь. Важно сейчас принять и осознать факт того, что ему придётся убить человека. И не потому что Эва просит его об этом. Как бы Ливий ею не дорожил, взять на себя ответственность оборвать чью-то жизнь кажется серьёзнее и выше человеческих привязанностей, даже таких тёплых и дружеских. Лекарь соврал бы, если бы сказал, что ещё сегодня утром сам не подумал о том, чтобы незаметно отравить Рэймсса. Вероятно, эта мысль пришла Ливию на ум, когда он увидел белое длинное перо, торчащее из глазницы, в том месте, где глаз частично вытек, ещё не успев потерять форму окончательно. До этого утра Ливий никогда бы не подумал, что человеческий глаз на ощупь так отчетливо напоминает виноградину без кожицы. За все годы врачебной практики он не сталкивался с подобным. И не желает более. Ему отвратительно, и дело тут не в органах: Ливий видел разное за всё то время, что занимается медициной, и давно уже охладел к тому, как человеческое тело может выглядеть. В общем-то, как люди выглядят снаружи и внутри, лекарь знает отлично. Чего Ливий не переносит, так это того, что его откровенно водят за нос. Привыкший к тому, что его слово при дворе Фараона далеко не последнее (и неспроста), он умел ставить на место каждого, не обнажив клинка. Необязательно быть хмурым эпистатом, чтобы проходящие мимо склоняли головы. Саамон получил дозволенье от фараона заниматься чёрной магией в качестве жреца. Эвтида, милая госпожа, никому зла не желала, и лекарь за многое её уважал от всего сердца. Хитрюга она, да, но без злого умысла. Да и хитрость эта женская в ней Ливию всегда нравилась. О ремесле Рэймсса македонянин знал мало, но сомнений в том, что дело охотников исключительно праведное это не убавляло. Так уж сильна разница между этими тремя шезму? Что такого случилось, что судьбы их так разнятся? С Дией лекарь был практически не знаком, но в то, что она как-то причастна к хвори верилось с трудом. Ровно как и Рэймсс, пусть он и не вызывал симпатии. А Эвтида? Она ли виновата в том, что хворь каждый день отнимает по ребёнку у матери, разделяет любимых и выкашивает скот? Если Эва окажется на том стуле в пыточной, его так же приставят ходить к ней между допросами. Лечить раны, зная, что завтра на их месте появятся другие, ещё более ужасные. Растирать мазь по краям разрезов и молиться, чтобы она не сработала, лишь бы это всё закончилось. Просыпаться утром, зная, что придётся открыть злосчастную дверь и поразиться человеческой изобретательности. Уходя в постель, знать, что как только Ливий закроет глаза, он снова увидит дверь пыточной. Продлевать человеку жизнь, да ещё и такую, пока его окончательно не забьют, как собаку. Чего ради? Ливий своему ремеслу предан больше, чем большинство мужчин своим жёнам. От того Пеллийскому и мерзко: подобное оскорбление не только врачебному делу, но и ему лично. Чем заслужил? Эва замирает перед ним с каменным выражением лица. Единственным признаком недавних эмоций стали её опухшие, покрасневшие глаза и кончик носа. Если Ливий откажет, она поймёт. У него есть причины для отказа, и ругать его за это, как минимум, глупо. «Мне не впервой убегать, а для него это будет конец карьеры, а то и жизни. В конце концов, я сама могу попробовать проникнуть к Рэймссу и отравить его. Ливию даже не придётся марать руки. Если перережу горло, заметно будет. Лучше отравить. Подумают, что умер от ран, проверять не станут. Незримый Бог, о чём я думаю...» Память услужливо подсунула воспоминания из Гермополя и Фив. Рэймсс был тем, кто разделял с Эвой общие тайны, был своим среди охотников в поселении. Во всей толпе он был единственным, кто чувствовал то же, что и Эва, когда казнили Дию. Когда Реммао напал на Эву, Рэймсс прыгнул к ней в окно, попрощаться, прежде, чем убежать. Эва вспомнила, как он принёс хек в библиотеку в Фивах, как пошли вместе на заказ и убегали от отряда охотников. Они оба были ещё детьми, когда Реммао взялся её учить. ...раздроблены колени... левая ключица сломана, а обе почки отбили... на спине рубцы... ногти... проткнули глаз... «Какова вероятность, что на его месте могла быть я?» Вопрос, который терзает Эву уже давно: как быстро она окажется в пыточной перед охотниками. Этот страх сидел в ней так долго, что стал особенной частью сознания. Эва обладала способностью уснуть где угодно, будь то мягкая постель эпистата, стол в библиотеке или простынь на полу храма Тота. Но стоило скрипнуть двери, или громко крикнуть птице за окном, Эва тут же просыпалась. Сначала она боялась отчима, затем стала боятся охотников, а когда увидела казнь Дии, сон стал особенно чутким. В тот момент, когда Амен взял её на руки и вынес из дома Реммао, она вдруг почувствовала, что страх ушёл. Рядом с Аменом ей не грозили ни пыточная, ни Сет, ни что-либо другое в мире. Страх оказаться на том кресле, где сейчас сидит Рэймсс тоже затих, когда эпистат, посадив её на свой стол, легко раздвинул её ноги и пообещал, что никто и никогда не причинит ей никакой боли. Её словно разбудили после затяжного сна. Рэймсс просидел всё это время в пыточной, пока Эва была тут, среди вельмож и благовоний. Осознание того, что друг сидит там исключительно потому что не смог приспособиться, как это сделала Эва, и попался, впилось горькой иглой в сердце. Эва ничем от него не отличается. У одного наставника обучались, вместе в Фивах оказались, под носом у охотников за ручку ходили. Создалось чёткое впечатление, что Эвтиде просто повезло, и теперь решение убить Рэймсса, чтобы избавить его от мук кажется... «Нечестно...» Эва уставилась в пустоту, пытаясь собрать мозаику из всего, во что превратилась её жизнь за несколько минут. — Уймись, Ако! Твой трухлявый папирус даже паршивая овца сосать не будет! — Заткнись, Чензира! Мой отец начальник охраны Фараона, пусть только попробует показать зубы... — смуглый юноша, который упомянул служанку в саду, теперь брёл в сторону Ливия и Эвы, держа в руках пустой кубок. Ливий прищурился. Не скрывая презрения и гнева, он шагнул вперёд и закрыл Эву рукой. — Ты... — изрядно пьяный Ако указал на Эву пальцем, игнорируя Ливия, — Я поговорить хочу только... — Госпожа с тобой разговаривать не будет. — громко отчеканил Ливий. — Правильно, господин лекарь, — подоспел тот, кого Ако назвал Чензирой, — Простите молодого господина. Вино Фараона так хорошо, что не оторваться, вот и юноша перебрал. — Чензира крепко схватил Ако за худые плечи, оттягивая на себя, — Не сердитесь, будьте милостивы. Эва взглянула на пьяного мальчишку. В самом деле мальчишка - локон юности ещё не срезали. Ей с детства знакомы такие: наступает тот возраст, когда они пытаются выделиться на фоне остальных, чтобы казаться мужественнее, доказать, что они уже не дети, и с ними надо считаться. Заканчивается такое обычно и смешно, и грустно. «Увидел, что Амен ушёл, и решил выкатить грудь колесом? У самого волосинок над губой больше, чем на этой самой груди.» — Скажи... — упрямо продолжает Ако, — Хочешь со мной поехать? У меня дворец тут, в Мемфисе... Ты в жизни своей таких садов не видела никогда, я тебе покажу... Я тебе покажу как... Кулак Ливия с хрустом проходится по его лицу. Взвизгнувший малец вырывает руку из хватки Чензиры и прижимает к сломанному носу. Гости оборачиваются, как сурикаты, услышав сдавленный вопль, и теперь наблюдают как с лица молодого господина капает кровь. Непонятно, что пугает больше: согнувшийся в три погибели сын главы охраны Фараона или сам Ливий Пеллийский. Не склонный к насилию, взвешенный и обаятельный лекарь всегда был выше сумасбродного махания кулаками. Тем более, лекарь обязан беречь руки. Особенно те, что дотрагиваются до тела владыки Египта. Эва в ужасе подскакивает к Ливию, берёт его руку. Смотрит растеряно, то на кулак, то в глаза лекарю, шепчет сдавленно: — Зачем ты? Он бы мне ничего не сделал, а ты... Фараон разгневается, Ливий! «Я скажу, что сама спровоцировала. Решат, что не справилась с чувствами в высшем обществе или обвинят вино.» Ливий впервые за всё это время улыбается по-настоящему: — Разгневается? На меня? Даже выговора не сделает, милая госпожа. Эва удивлённо уставилась на него. Амен говорил, что сам только рад набить тут морду каждому второму, но это Менеса не обрадует. Она вдруг впервые задумывается: у кого из этих двоих при дворе больше власти? Ливий ей подмигивает: — Перестань, Эва. Я же не мальчишка и знаю, что делаю. Пар нужно было выпустить. Не бери в голову. Он мягко освобождает руки из женской хватки, чтобы тщательно растереть фаланги. Эва присматривается к нему. Ливий и в самом деле немного оживился сейчас. Словно смахнул с себя ненужные излишки из эмоций и дурных мыслей. Возможно, в этом действительно есть смысл. Мужчины машут кулаками, чтобы показать, что им не всё равно, чтобы доказать что-то всем вокруг и себе, чтобы забрать или защитить. Может, ей тоже стоит попробовать? Она искоса глядит на мальчишку, которого уже уводит стража. Но они не успевают распахнуть двери сами - их открывает Тизиан. Тизиан твой прямо сейчас не дитя укачивает, а срезает кожу с шезму... Эва инстинктивно делает маленький шаг назад, ближе к Ливию. Тизиан видит перед собой двух стражников и юного господина, которого они несут, и сразу придерживает им дверь. ...ударили по ним палицей... рубцы от кнута... вырвали почти сразу... проткнули гусиным пером... Она почувствовала себя антилопой, которая случайно обнаружила жёлтый отсвет львиных глаз в темноте. Глаз, которые уже давно следят за ней. Стоит дверям захлопнуться, и Тизиан уже рыщет взглядом по залу. Натянутой тетивой от напряжения, разум обращается к чему-то безопасному, к детству. Прежде, чем отпустить детей гулять, мама Исмана учила их, твердила из раза в раз: если наткнулись на дикого зверя - не бегите. Не дайте понять, что вы напуганы. Тизиан быстро находит её и Ливия в толпе вельмож, обрадованных новой темой для обсуждения. — Здравствуй, бедовая госпожа. Догадываюсь, что из за тебя у юного Ако кровь носом льёт? — Тизиан обращается к Эве беззлобно, с улыбкой, как к старой подруге. Он кивает Ливию. Видимо, оба уже виделись сегодня. «Догадываюсь, где.» Эва натягивает на лицо ухмылку, мельком поглядывая на руки охотника. «Смыл кровь. Не стал пугать вельмож. А может, не в них дело, а во мне...» От Ливия снова повеяло холодной злобой. Присутствие Тизиана стало ярким напоминаем о причине, по которой македонянин был не в духе. «Если Тизиан здесь, то где Амен?» — И я тебе рада, Тизиан. Поздравляю с рождением наследника. — Эва старается придать голосу теплоты, чтобы не показать волнения. Благо, тут и врать особо не приходится; она действительно рада, что он обрёл счастье с Герсой. Всё таки, отчасти «виновата» в их сближении Эва. Упоминания сына хватает, чтобы охотник зарделся и смущённо почесал затылок. — Спасибо, Эва. — Обращается он уже по имени, — Герса тебе привет шлёт. Всё спрашивает, когда ты и Ливий приедете навестить. При упоминании бывшей помощницы, взгляд Ливия, вроде, немного оттаял, но он решает воздержаться от поддержания беседы. — Передай Герсе, что я буду рада навестить её и поздороваться с ребёнком, как только решим дела в столице. — Эва искренне улыбается, пока изучает взглядом двери, из которых вышел Тизиан. ...тебя ждёт работа, и я жду, что ты приступишь к своим обязанностям с усердием... Амена у дверей нет. В глазах Тизиана мелькает нечто такое, что заставляет напрячься, упереться ногами в землю и задержать дыхание. — Кстати об этом, Эва. — улыбка сошла с его лица. Что-то нервное, как хвост гремучки, задребезжало в воздухе. — Амен зовёт тебя по делу. «Ловушка.» Эва больше не скрывает напряжения. Кончики пальцев и виски сковало холодом, и она надеется, что этого льда хватит и в её голосе: — По какому, охотник? Мысли роятся назойливыми мухами, и каждая хуже предыдущей. Тизиан врёт или скрывает - это вычислил бы даже ребёнок. Фараон всё же наказал Амена, и теперь очередь Эвы? Поэтому Тизиан ничего не написал им? Рэймсс что-то сказал о ней? Амен нашел маску шезму, которую она так и не выбросила, и теперь хочет лично с неё шкуру спустить? ...Взамен лишь об одном прошу. Не врать мне... Мозаика ложится складно, как ни посмотри, но узор пугает. Эва мысленно ударяет по ней кулаком, и кусочки подпрыгивают, затем снова, как по команде, ложатся уже иначе. Только вот иной узор не лучше предыдущего. Где сам Амен? Он бы пришёл. Если бы знал, что ей что-то угрожает, он бы пришёл за ней. Даже если она сама виновата, даже если он нашел маску, он бы сам пришёл за ней. Его нет. Он пытает Рэйммса? Заперт? Убит? Эвтида всё так же улыбаясь Тизиану, сжимает руки в кулаки. Ногти оставляют красные полумесяцы на нежной коже ладоней. Если Эва сейчас обед для льва, то охота началась. Взвинченные ноги готовы в любую секунду оторваться от земли и рассечь воздух. Лучшая защита - нападение. Она не одна, с ней Ливий. Они в зале, полном людей. Это тебе не поселение, где заправляют охотники. — Какое у него дело ко мне, Тизиан? — спрашивает Эва, не скрывая в голосе ни льда, ни надменности. Он понял. Она по глазам видит, что понял. Ливий тоже слышит. Они говорят одно, но тишина кричит на другом языке. Пеллийский напрягся, как кошка перед прыжком, но нападать первым не спешит. Хватит с него сегодня размахивания кулаками, а то подумают, что ему самому лекарь нужен. «Тизиан бы не предал Амена.» - рассуждает Эва, - «А что если угрожали Герсе или их сыну?» Мало. Слишком мало информации, времени ещё меньше, и работает оно против неё. Тизиан нахмурился. Медлит с ответом, затем спешно произносит: — Он не сказал. «Кто бы мог подумать? Сукин сын не может выдержать мой взгляд.» - Эвтида зло усмехнулась. - «В Гермополе ты не был таким робким.» Не набросится же он на неё посреди зала, чтобы потащить в пыточную? Ему дури не хватит, да и Ливий не даст. Эва сама, следуя примеру лекаря, выпустит пар, и выносить придётся уже второго человека со сломанным носом. Многовато за один вечер, но кто в этом виноват? — Эва... — говорит Тизиан значительно тише, — Прошу, иди со мной. Она никогда его таким не видела. Его взгляд теперь практически умоляющий. Он вдруг снова стал охотником, который украдкой советовался с Эвой о Герсе, отчитывал за ехидство и выгораживал перед Аменом. Сомнение проскальзывает в сознание и оседает на связках прежде, чем кончик языка отчеканил бы категоричное «нет». Ливий резко оборачивается, и Эва машинально следует за его взглядом. Снова охранники. Те же, что увели отсюда Амена. Если и стоило уходить вслед за Тизианом, то теперь поздно. Пеллийский хватает её за руку. — Не дури. — шепчет ей Ливий, не отрывая глаз от приближающейся охраны. — За истеричку меня держишь? — шикнула Эва, тем не менее, сжимает его руку крепче. Он усмехается и сжимает в ответ. «Кто их подослал? Они заодно с Тизианом, или это из за пьяного мальчишки?» Эва позволяет себе на мгновение обернуться на Тизиана, прежде, чем перевести взгляд на охранников. Ощущение, что она в ловушке подступает к горлу, как вода, и неясно когда стоит задержать дыхание. Ей остаётся лишь вздёрнуть подбородок и проявить стойкость. «Да поможет мне Рененутет, да будет жить она на пути моём.» Вспомнились стены их с Аменом спальни, и тот кувшин, который ему полюбился. Нет, всё же надо было развернуть ту колесницу и поехать обратно. — Господа. — лекарь первым подаёт голос, — Мои действия были оправданы, и я могу объяснить свое поведение. Произошло недоразумение между мной и юным господином Ако. Дело в том, что… — Господин Пеллийский, — прерывает его басистый голос охранника, — При всём уважении. — он слегка кивает головой, зная с кем разговаривает, добавляет, — Мы пришли за госпожой. За ней прислал Фараон. Любой человек бы испугался таких слов. Тизиан вдруг перестал казаться таким страшным, а стул в пыточной неизбежным. Эва поворачивается к Ливию машинально. Вдруг, ей послышалось? В его светлых глазах отражается такая же беспомощность. Он тут не поможет. Они оба это знают. Вода покрыла изгибы талии и копну чёрных волос, струящихся по спине, затаилась у самых губ. Прежде, чем Эва задержит дыхание, она выдает чёткое и спокойное: — Хорошо. Она чувствует, как вода заволокла её лицо и сомкнула гладь на макушке. Чувствовал ли Исман подобное, когда его проглотили воды Нила? Охранники взяли её под руки и повели по грандиозной лестнице, в сторону трона Менеса. Ей остаётся только повиноваться течению и надеяться, что её не несут мимо львиных котей в пасть крокодила. — Эвтида! Она оборачивается на голос Пеллийского. Тизиана с ним уже нет. Ливий кивнул. Медленно и выразительно. Так же, как и сама Эва когда-то кивнула ему, признав его правоту в том кто она такая на самом деле. «Я убью Рэймсса, Эва.»***
Из за хвори торговля обросла рядом ограничений. По указу Фараона появились определённые запреты, которые, как обещалось, носят временный характер, и будут упразднены, как только хворь спадёт. Находились и такие торговцы, в основном из Македонии и Персии, которые по собственной инициативе старались обходить Египет стороной, боясь заразиться, и отдавали предпочтение торговле в Фессалии, Фракии и Спарте. Местная торговля и вовсе сузилась до нескольких северных городов. Практически никто не желал идти южнее Абидоса, тем более в Фивы. Остальные шли на свой страх и риск от большой нужды в деньгах. По сравнению с былыми временами, сейчас порт Мемфиса практически пустовал. В такой час переполнены только таверны, да и там уже народ начинает расходиться. Шанс найти капитана корабля, который готов отправиться этим утром в Мендес катастрофически снижается. Точнее сокращается до одного. — Да легко! — отзывается в итоге капитан, чей корабль, полный рабов, должен отправиться на рассвете в Македонию. — Мы идём мимо Мендеса, за определённую плату подкинем. Сколько? — Одна. — отрезал Амен. Амен не представился, но капитан и без этого понял, что перед ним не простой гражданский. Фиолетовая накидка, золотые украшения, хорошая ткань, чистая и здоровая кожа. Этот человек говорит, ходит и сложён, как военный. Не говоря уже, о знаменитых белёсых волосах и коже. — Женщина, значит? — щурится капитан, растягивая свою мысль, как капли молока по кошачьим усам, — Это меняет дело... С бабой на корабле всякое может случится. Амен сжимает челюсти. Охотничьи глаза тоже видят человека насквозь. Успешный капитан торгового судна не только ведёт его по волнам и руководит матросами, но и искусно ведёт дела. Человек, не умеющий договариваться о цене, не долго пробудет капитаном. Да и закончится его жизнь быстро и бесславно. Амен прекрасно понимает к чему идёт этот разговор, но договариваться о скидке нет ни времени, ни желания. Минимум усилий, максимальная отдача. Он молча заносит руки за голову, и через секунду слышится характерный лязг металлической застёжки. Увесистое украшение из золота, инкрустированное лазуритом. Тонкая ручная работа. Анатомически идеально прилегает к горлу с возможностью регулировки. Капитан ожидал, что ему подкинут монету. Ну, две. Если сильно повезёт - три. В зрачках отражается блеск ожерелья, заставляя тотчас протрезветь. Амену приходится самому взять капитана за руку и вложить в неё украшение. Мужчина, застывший в недоверии к реальности, задирает голову, чтобы взглянуть на эпистата и рассмотреть на его улице усмешку. В холодной голубизне глаз нет ни намёка на шутку. Расчётливый ум капитана быстро переплетает одну нить мыслей с другой и получает отчётливую картину: человек такого уровня не стал бы платить столько ещё и в такой час за простую женщину. Жена или дочь, либо сестра, ну может, мать. Кто-то из них. В любом случае, такого дорогого груза ему ещё не приходилось возить никогда. Мгновенно в капитанскую шею тараном врезается рука Верховного эпистата. Амен легко приподнимает капитана одной рукой до уровня своих глаз. Тот сипло дышит, хватая ртом воздух. Глаза ошарашено таращится на белого охотника, не понимая, чем его разгневал. Кажется сам Анубис клацнул пастью перед носом капитана, когда тот слышит убийственную ярость в голосе: — Хоть волос с её головы упадёт, и я твой хребет через глотку достану.***
— Проходи. — впервые в жизни к Эве обращается лично Фараон. Женские ноги касаются мраморных полов по-кошачьи тихо. Пышные цветочные гирлянды, приторный запах розового масла и тёплый свет масляных ламп в приёмном зале сменились на тонкую нотку сандала и голубые дымки благовоний. Сквозь белоснежные ткани над кроватью и окнами льётся необыкновенный, похожий на храмовый, лунный свет. Здесь полнейшая тишина, и прерывает её только скрежетание пера о папирус. Эва тенью проходит вглубь помещения и находит Менеса за столом. Пока он записывает что-то, она пользуется возможность осмотреться. Огромная, размером с кровать, тигриная шкура занимает место под столом, за которым работает Фараон. Видимо, одно из главных украшений комнаты. Уж точно самое яркое, даже в таком приглушённом свете. Менес отрывается от письма, чтобы кончиком пера молча указать Эве на стул, и снова продолжает что-то записывать. Время тут контролирует он, потому и ему решать, когда они начнут разговаривать. Во всяком случае, Эва надеется, что они будут разговаривать. Она замечает на столе несколько склянок с каким-то знакомым травянистым запахом. Кажется, в Гермополе она видела что-то подобное в храме Тота и на столе у Ливия в Фивах. «Точно. Опиум, смешанный с чем-то... молоко?» Очевидно, это те настойки о которых говорил Ливий. — Ты помощница лекаря? — спрашивает Менес, продолжая писать, не взглянув на Эву. — Нет, государь. — осторожно отвечает Эва. — Общаешься с Ливием Пеллийским и рассматриваешь склянки от снадобий, но не помощница лекаря... — растягивает Фараон в какой-то мягкой задумчивости, — Кто же ты, тогда? Извилистое слово «шезму» гибко обвивает язык. Создаётся ощущение, что человек, сидящий перед ней, знает больше, чем она. Особенно, что касается того, как и когда её настигнет погибель. Ему бесполезно врать. — Я... училась письменному делу в Гермополе. Потом Верховный эпистат взял к себе писарем в Фивы. Менес никак не реагирует, словно и не слышит её вовсе. Просто продолжает писать. — Отец, получается, отпустил незамужнюю дочь с мужчиной в поселение охотников? — в голосе проскользнула легкая усмешка, словно он не поверил или же сделал вид, что не поверил. — Я никогда не видела отца. — оправдывается Эва, — Мать о нём ничего не рассказывала. — Мать, значит... — мужские пальцы ловко макнули заострённую палочку в чернила из чёрной сажи, — И где она сейчас? «Надеюсь, в истерическом припадке на том свете, от того где и с кем я сижу.» — Мертва. Уже давно. Менес молча кивает, продолжая записывать. — И как же тебя зовут, сирота? — Эвтида, государь. — Эв-ти-да. — пробует он за языке. Прямо, как Сет в их первую встречу, когда сам назвался Ашем. Он отложил палочку для письма и теперь пристально глядит на Эву. Она впервые смотрит Фараону в глаза. Злато-карие, как песок в жаркий полдень, почти жёлтые. Если бы взглядом можно было резать, этот точно был бы опаснее хопеша. Проникающие в самую душу, видят всю твою слабость, никчемность и безобразие. Под таким взором станет не по себе даже опытному воину. — Стало быть, из за тебя, Эвтида, мой лекарь распускает руки на моих гостей? Легкие и рёбра сковало когтями, не давая вздохнуть. Где-то под когтями сжалось сердце и рухнуло вниз, как тяжёлый плод с дерева. — Ливий очень выручил меня, государь. — каждое слово кажется хрупким и подбирается с особой бережливостью, словно сейчас на одной чаше весов жизнь Ливия, а на другой этот стол с тигриной шкурой, — Один юный господин изрядно выпил и начал оскорблять меня, поэтому... — Я понял, не продолжай. — перебивает он своим монотонным голосом, какой был у него на аудиенции, — Ако уже давно доставляет мелкие неприятности своими выходками. Так бывает, когда у щенков режутся зубы, и они начинают кусать хозяйскую руку. — Вы не накажете Ливия? — А ты находишь его достойным наказания? — Менес скользит тонкими ресницами по Эве с интересом. — Нет. — поспешно выдала она. Фараон молчит. Его ничто не выдает, кроме закравшейся на уголке рта растянутой ухмылки. Золотые глаза глядят куда-то в глубь своих мыслей. — Ливий Пеллийский человек самоуверенный. Что ты думаешь о нём? — интересуется Фараон. — Он... Я бы сказала Ливий это человек, у которого даже голос носит медикаментозный характер. Менес смеётся тихим, грудным смехом. От такой неожиданной перемены, Эва позволяет себе короткую улыбку. — Да, пожалуй, ты права. Это его самое короткое и точное описание. — золотистый свет его глаз бликует, как свеча в тёмном подвале, — Этот македонянин человек тщеславный, но его тщеславие не даёт ему быть плохим лекарем. Даже лекарем средней руки. Царская спина расслаблено, вторя изменившейся атмосфере, откидывается на спинку кресла. — Он не будет наказан. Эва вдруг обнаруживает, что последние несколько минут едва дышала. — Спасибо. — Не благодари. — негромко говорит он, вернувшись к своей монотонной интонации, — Ты к этому решению никакого отношения не имеешь. У тебя нет власти распоряжаться судьбой лекаря Царя Египетского. Даже если он ещё ученик. Эва смиренно опускает глаза. Обвиняет он её или просто констатирует факт - неясно. — Мне кажется, власть, государь, это контроль. Я не могу контролировать господина Пеллийского и никогда не претендовала на подобное. — Контроль. Ты думаешь, поэтому уважают царей? Потому что они контролируют? Это, по-твоему, власть? — Не совсем... — неуверенно растягивает она. Ясно, что каждое неверно выбранное ею слово может в следующую секунду стать последним, — Я думаю, что человек, даже обладающий властью по праву рождения, не сможет удержать её, говоря о её обладании. Власть приходит, когда ты её показываешь. Жёлтые глаза Фараона сужаются, словно он нащупал что-то интересное для себя, тонкое, едва уловимое в воздухе. Как змея, почуявшая добычу кончиком языка. — Интересные рассуждения для сироты из Гермополя. Откуда такие познания? — Я долго наблюдала за Верховным эпистатом, государь. Она замирает, ожидая его реакции. Эва чувствует себя так, словно зашла глубоко в воду, где дно может оборваться в любой момент, а каждый шаг грозится сорваться во тьму. — Расскажи мне о нём, Эв-ти-да. «К чему тебе это? Ты сам знаешь, кто он, так для чего тебе вдруг понадобилось мнение наложницы?» — Амен очень требователен к другим, но в первую очередь к себе самому. Он никогда ничего не делает вполсилы. Точёные губы Фараона изгибаются в подобии улыбки. — И снова точно, Эвтида. Никогда ничего не делает вполсилы это, пожалуй, лучшее его описание. Глаза Менеса, обрамлённые чёрными бровями, снова погрузились в какую-то глубину, невидимую никому, кроме его собственного разума. Эва чувствует землю под ногами, но в следующую секунду дно обрывается. — Тогда ты ответишь мне, сирота из Гермополя, и в ответ этот вложишь всю свою честность. Ты жена Амена? Мир вокруг замер. Резкие, словно из алебастра высеченные, черты его лица, жгучие глаза, его голос, отдающий неясной вибрацией в рёбрах, всё его существо кажется настолько острым, что может разрезать воздух, если шевельнёшься. — Да. «Догадался? Амен ему сказал? Тизиан раскололся? В любом случае...» Менес кивнул, довольный ответом. — Хорошо. Над Ливием Эва действительно власти не имеет и судьбой его не распоряжается. Вот только Амен многое нарушил ради неё. Не убил её, хотя должен был. Не взял в жёны публично, как следовало человеку его положения. Теперь Эва молит всех богов, чтобы по её вине, его не казнили. — Амен решил скрывать брак, потому что знает, что есть те, кто может воспользоваться его слабостью. — Эва никогда и ни с кем это не обсуждала. Тот факт, что первым человеком, которого она посвятила в подобное, стал сам Менес Второй кажется, мягко говоря, странным, — Амен предан тому, что он делает больше, чем кому-либо. Ничто не должно мешать его работе. Фараон вдруг улыбается совершенно иначе. — В этом они с Пеллийским похожи, да? — Вообще-то... да — она вдруг понимает, что никогда об этом не задумывалась. Видимо, Менес сделал какие-то выводы для себя. — Глупо отбирать у собаки любимую кость, а затем ждать от неё преданности — говорит он, глядя куда-то мимо Эвы. «Это я-то кость?» Он кидает на неё взгляд, похожий на некую смесь игривости и усмешки. — Вот сижу с тобой, девочка, и за всё это время у меня ни разу не заболела голова. Видать, добрый знак богов. Эвтида улыбается краешками губ. — Если у тебя есть какая-то просьба к Царю Египта, — вдруг говорит он, — Сейчас самое время её озвучить. «Исман!» - кричит сознание, почти в истерике. — Моего брата убили, государь. Я хочу найти тех, кто это сделал. Фараон выгибает бровь. — Разве твой муж не может этого сделать? Неужели, у моего лучшего пса настолько отказывает нюх? — с грустной задумчивостью произносит он. Эва неожиданно для себя открывает новую сторону Фараона - он актёр, который в любой непрочной для него ситуации принимает вид мудреца-провидца с претензией на абсолютное знание собеседника. Ему лишь нужно сделать вид, что он чего-то не знает, и собеседник сам развернёт ему ответ. Человек, обладающий властью не только по праву рождения, но и заслуживший её. В нём есть надменность и строгость, но строгость эта не издевательнская, а производственная. На нём, как и на Амене, лежит ответственность, которую он несёт с подобаемым достоинством. Дворец Фараона сегодня показал себя Эве не только неким сакральным местом, где божественное касается смертного, приобретая форму, вкус и цвет. Это ещё и место, где выживает сильнейший, способный выжидать, быть изворотливым, тихим и ядовитым. «Иначе, он бы просто не дожил до своих лет.» - отмечает она. Приятное чувство теплится в груди от осознания того, что у Эвы есть нечто общее с самим Фараоном. Её ответы становятся более гибкими и менее конкретными: — Он не говорит о работе в стенах дома. — Что ж, разумно с его стороны. — кивает Менес и глядит на розовую полоску рассвета на горизонте, — Хорошо. Ступай к мужу, Эвтида. Фараон тебя услышал. Впервые за последние часы Эва не чувствует ни страха, ни гнева, ни отчаяния. Лишь приятное волнение, словно солнце нежно коснулось её озябших плеч. Ноги сами несут её к выходу. Осталось найти Амена. У них осталось несколько часов, они переночуют здесь, а к полудню соберут вещи и отправятся домой. Ливий жив, сам Фараон поможет ей найти убийц брата, осталось ещё чуть-чуть... Глухой удар тела заставляет её обернуться. Паника давит на лёгкие, когда она видит Фараона, рухнувшего на тигриную шкуру. — Государь? — она подскакивает к нему, касается плеча, прежде, чем крикнуть, — Стража! Лекаря! Он хрипит. Его клафт свалился, обнажая лысую кожу, плотно прилегающую к черепу. Эва бегло осматривает его, пытаясь найти кровь, ушибы, хоть что-нибудь. Хоть какую-то причину. А затем у причины появляется голос из-за спины: — Здравствуй, шезмочка.