mountains – message to bears
Чонгук не выдержал и подключил гребанные наушники. Юнги, казалось, сидел в его голове. Нет, это уж точно. Он совершенно точно сидит в его голове. Иначе, Чонгук бы давно свихнулся, с самого первого дня его исчезновения. — Гук-а, расскажешь, что случилось? Можем просто помолчать и сбежать со следующей пары домой. Я знаю, ты хочешь. Я пойду с тобой. — Хочу. Но не могу, Юнги. Мне еще надо тебя найти. Мысленно смахивая образ плывущих в пространстве мятных волос и кошачьей ухмылки, Чонгук сконцентрировался на одной точке, перебирая в голове, к каким группам он не подходил с вопросами о Юнги. Но все в университете знали – он пропал, а Чонгук его ищет. Спросит, узнает, найдет Юнги, а потом они вместе свалят с этих пар, и кажется, никогда больше не расстанутся. Чонгук не подпустит к нему никого даже на расстояние пушечного выстрела. Никогда в жизни не выпустит его из своих рук и поля зрения. Даже не уснет, прикует его к себе наручниками и да, даже в туалет с ним будет ходить. Плевать на все правила. Когда он его найдет, никогда больше не позволит им расстаться. Сминая лицо в руках, Чонгук особенно сильно давил на глаза подушечками пальцев. Юнги как-то на дурную голову сказанул, что если вот так надавить, перед глазами начнут плыть всякие узоры и картинки. Говорил, что любил так делать в детстве, пока мамка не прописала по лбу. Вот Чонгук и перехватил привычку. Песня шла по третьему кругу, но ему казалось, что она заела на начале. «Мы могли убежать До рассвета Ты же знаешь, у нас всегда была возможность Так говорят горы, так говорят горы» — Эй, Чонгук! Ну уж нет. Не надо сейчас с ним разговаривать. Ему ведь только на секундочку стало легче. — Когда ты уже снимешь этот свитер? Ты ходишь в нем уже сколько, месяц? Два? Да я даже не знаю, сколько времени уже прошло с тех пор, как твой друг решил сбежать отсюда. — Чонгын, не лезь к нему, — тихо сказал кто-то из студентов. — От тебя скоро за километр будет пасти. Ты его вообще стираешь хоть? Знаешь, как говорят психологи? Есть стадии принятия неизбежного. — Чонгын, если ты сейчас же не прекратишь, я выгоню тебя из аудитории, — прощебетала старенькая преподша с беспокойным взглядом. — Отрицание, гнев, торг, депрессия и долгожданное принятие. Мне кажется, ты сейчас в депрессии. Ну ничего, стоит тебе выкинуть свитер, прекратить ебать мозги всему университету со своими идиотскими листовками, и ты наконец примешь, что твой драгоценный Юнги сбежал куда подальше. Из этого города, от всех нас. И не взял тебя с собой, потому что ты ему особо и не был ну… — Чонгук! Удар. Удар. Еще один. В ухо. В челюсть. Сначала он бил, пока Чонгын сидел за партой, но после четвертого удара тот повалился на пол, и Чонгук продолжил бить его уже в горизонтальном положении. Больше всего хотелось ударить в висок. Или ровно между бровями. Или просто взять эту пустую голову-болванку в свои руки и начать херачить ей прямо по твердому полу, обшитому светлым линолеумом. — Чонгук, прекрати! Ты убьешь его! Изо рта того, кому сейчас Чонгук подправлял лицо, удивительно, ничего больше не вылетало. Он, кажется, видел лишь один зуб, улетевший куда-то влево. Чонгук не помнил, сколько по времени занял весь процесс перевоспитания, но помнил, что от боли внутри вдруг внезапно все отключилось. Вся мораль, инстинкт самосохранения, последние ниточки здравых мыслей. Чонгук никогда не дрался, как-то повезло. Но сейчас он понял, что имеют в виду, когда говорят «слетел с катушек» или «сорвало башню». У него действительно сорвало башню и бил он до тех пор, пока Хосок и ребята не начали оттаскивать его силой. Все-таки, это был учебный процесс, пара была в самом разгаре, и, кажется, Чонгук переборщил с разгаром. Хоби схватил его за плечо, со всей силы пытаясь отодвинуть его от Чонгына слабыми худыми руками. То ли в порыве этой тупой беспомощной боли, то ли случайно, Чонгук влетел локтем тому прямо в его красивый (Юнги вообще говорил, будто он его сделал путем нехитрых и распространенных операций) нос. Чонгук очень быстро остановился, с никаким выражением лица отходя в сторону от всего происходящего. Преподша убежала звать на помощь, ребята столпились, кто-то начал снимать – все по классике. Но совершенно непривычно было видеть такой неверящий взгляд Хосока. Да, он сделал это, не чтобы ударить друга. Не знал, что будет аж до крови. Но глаза Хосока стали настолько сложными, настолько неправильно наполненными всеми возможными эмоциями, что Чонгуку вдруг еще больше захотелось разодрать себе грудь, выпуская такое зудящее от боли сердце. Чувства вернулись и хлынули с новой силой. Как ни странно, вернулось все, кроме сострадания к этому блядскому петуху, посмевшему открыть рот в сторону Юнги. Он никогда не даст такому ублюдку, как он (и кому угодно другому) говорить о нём в таком ключе. Не в мою смену, как говорится. Чонгуку всё это время казалось (он надеялся), что больнее уже и быть не может. Что вся эта беготня и все эти переживания – верх его страданий. Но нет. Сейчас он точно и отчетливо понял – потолок достигнут. И, кажется, больше он правда не выдержит. Мысленно он извиняется перед Юнги за трусость и сбегает с пары, даже не подумав забрать свой рюкзак. Оставляет все позади. Залитый кровью Чонгына пол и самого Чонгына, кажется, отключившегося еще до последнего удара. Хосока, который не отводил взгляд черных маленьких глаз. Парту Юнги, стул, на котором тот качался. Ему хочется домой. И хочется успокоиться. Чтобы перестало так сильно болеть. «Больно, больно!» – всё, о чем он думает. И всё, что он говорит, пока бежит до дома. Смотрит в глаза прохожим, хватает их за плечи, приговаривая: — Больно, больно, больно… Спотыкается и раздирает ладони в кровь, пока скулит: — Больно! Добегает до подъезда, летит вверх по лестнице в квартиру, хватаясь за разбитые руки. Распахивает дверь, навзничь падает на ковер. Закрывает глаза и пытается отдышаться. Просто дышит, как учила мама. — Дыши, Чонгук-и, все хорошо, — говорила она нежным голосом, гладя его мягкие волосы, перебирая их пальцами. Он шептал без остановки, сам не понимая, что именно. В этот момент он перешел в какое-то бессознательное состояние, которое сам никак не смог охарактеризовать. И так приятно было лежать на пыльном холодном ковре, не ощущать ничего. Пока, конечно, его из этой неги не выдернули. — Чонгук! Открой дверь! — глухой стук и звонкий голос медленно, но верно продирались в его сознание и уши. Злость начинала вскипать, а Чонгук не успевал даже понять почему. Мысли совсем отстали от происходящего, работала только мгновенная реакция. В мыслях — «вот бы вишневую крепкую сигарету», а на языке какие-то пожелания смерти и крики. Какие-то грубые резкие фразы. В дверь не перестали долбить, пока Чонгук не начал бить в ответ. Барабанил кулаками по двери, пока не сбил костяшки к чертовой матери. Орал, что есть мочи. Хотя внутри уже почти ничего не осталось. Чонгук поплыл по волнам непроглядной темноты в сознании, было всё равно. Тронулся таки умом. Ну, в какой-то момент это же должно было произойти. Хосок ушел, не слыша и не видя, как Чонгук разрывает все фотографии, рвет на себе черноту свитера с жутким скрипом, в голове находясь на колесе обозрений в парке, с Мином, уложившим голову к нему на колени. Раздалбывает табуретки и швыряет их в стены своего карточного домика, пока думает о том, как Юнги заставил его устроить вечер красоты и выдавить всякие гадости у себя на лице. Давил, пока не пойдет кровь, тут же протирая каким-то аптечным тоником для проблемной кожи. Срывал голос, почти треская пресловутое зеркало с отпечатками пальцев, плавая в воспоминаниях. Как вдруг, очнулся. Надоело уже ему, если честно, что его туда-сюда таскает. Из воспоминаний в реальную жизнь и наоборот. Хочется какой-то стабильности. Чонгук открывает глаза, обнаруживая крик, застрявший где-то глубоко в горле. И понимает, что наделал. — Нет-нет-нет… Нет-нет-нет! Нет! Трясущимися, как от какого-нибудь Альцгеймера, руками, он берет куски фотографий, глядя непонимающе. Как он мог, тут же вся его жизнь? Он даже не знает, где в его квартире скотч, чтобы все это заклеить. Где метелка, чтобы собрать остатки разбитой вдребезги мебели и перьев из растерзанных подушек. Он совершил непоправимое. Даже если все собрать и склеить, оно не будет, таким, как прежде. Как старая фарфоровая ваза, которую пытаешься собрать, но даже после этого она протекает, как бы ты не заливал ее клеем. Как и Чонгук, внутри которого что-то совсем безотлагательно изменилось. *** Уже вечереет. Ему пора выйти на улицу. Кусочки фотографий прилипли к одежде, с рук и носа капает кровь. Он идет к двери. Ноги путаются и не слушаются, пока Чонгук направляет их к выходу из подъезда. Он минует все местные магазинчики, покидает свой район. Шагает по мосту. Начался дождь (первый раз за все это время!), а он даже не взял с собой зонтик. Нужно отзвониться Юнги, чтобы он поставил греться ванну. Как только он вернется домой – весь продрогнет. Он набирает номер вслепую, щелкая на вызов. Гудки, гудки. Он что там, заснул? Гудки, гудки. Гудки, и еще гудки. «Абонент не отвечает. Оставьте голосовое сообщение после короткого звукового сигнала». Ладно, Чонгук оставит. — Юнги, идет дождь, я замерз, набери мне ва… Тело как-то странно и резко двигается, позвоночник выгибается влево. Шея выворачивается в неестественном положении. Рука тоже полетела куда-то в сторону. Руки разве так летают? Они должны быть присоединены к телу, а не находиться где-то на расстоянии. Сердце вдруг успокоилось, ритм так вообще – совсем остановился. Глаза Чонгука ударились куда-то в череп, и он уверен, сияли так же, как и фары машины, с которой он столкнулся на пешеходном переходе. Больно не было. ***fourth of july – sufjan stevens
Гудки телефона Юнги перебивали капли дождя. Как-то этот телефон совсем не ожидал такого резкого появления влаги. Пара минут – и он отключился полностью и навсегда. Юнги почему-то не торопился ответить. Он был занят своими делами. Ему сейчас не до Чонгука. Точнее, занято своими делами его тело (оно перестало быть похоже на его через две недели на жаре), прижатое где-то между ветками в лесу, на расстоянии чуть меньше, чем полкилометра от границы Пусана. В лес он не любит ходить, но обстоятельства сложились иначе. Сыграли с ним злую шутку. Все получилось вообще не так, как он хотел. Он думал, что Чонгук не проснется до самого обеда, и он успеет прошмыгнуть в магазин, набирая в корзину всякие его любимые вкусности. Возьмет хорошее кофе, банановое молоко, пару пачек рамена и сладких сладостей, от которых лично ему сводило рот. Но Чонгуку нравилось, а в то утро было какое-то обостренное желание его порадовать. И потом признаться, что дружба, это конечно, замечательно, но перейти на следующий этап было бы еще приятнее. Он был почему-то уверен, что Чонгук с ним в этом бы согласился. Обстоятельства решили иначе. Эти обстоятельства подъехали на темно-синем фургоне, схватили Юнги за ворот белой футболки с принтом Металлики и затащили на задние сиденья. Сказать, что он был к этому не готов – ничего не сказать. Но что тут поделаешь – судьба решает все за нас, не спрашивая и не интересуясь, а хотим ли мы этого? Он трясся в этом фургоне, как килька в консервной банке, пытаясь спросить, что происходит, пока заливался слезами. Человек в фургоне был удивительно молчалив, может вообще был немым. Денег ему дать? Что, футболку захотел? Юнги был жив, когда его начали бить каким-то тупым предметом по голове, но уже к третьему удару все внезапно и, к счастью, закончилось. В голове тогда не было ничего, кроме мыслей о Чонгуке. Любом – улыбающемся, злом, спящем, воодушевленном. Потом, когда голову последний раз посетил этот самый тупой предмет, все мысли пропали и начался мрак. Но ненадолго.