Unholy

      Чтобы найти среди воспоминаний о детстве хоть одно светлое, нужно постараться. Но мне все-таки удалось.       Раннее утро, первые лучи солнца заливают обычно тусклую спальню. За стеной слышны голоса и смех бабушки с мамой. Я рада слышать этот смех – он раздается в доме слишком редко. По комнатам уже разлился сладкий запах свежей выпечки. Скорее вылезаю из постели и босиком бегу на кухню, чтобы застать момент. Бабушка как раз накрывает на стол. Привычный холод голубых стен старенькой кухни в это утро сменяется теплым оранжевым светом, в котором танцуют пылинки. Мне 4 года. И я едва ли осознаю, что таких утренних часов, когда солнце входит в эту кухню, очень много, а это утро стало теплым только лишь из-за этого смеха.       А дальше как по накатанной: ссоры, демонстративные истерики, взаимные упреки… - Не ешь, оставь ребенку. - Она все равно не будет это есть. - Я сказала - не ешь! - Да для тебя все важнее меня, твоей родной дочери!       Я в соседней комнате, слышу крики и с замиранием сердца жду, когда распахнётся дверь, влетит переполненная гневом мать и прошепчет: «Довольна? Мне даже есть в этом доме нельзя! У нас же всё для тебя любимой!»…       И весь день как в тумане. И, наконец, наступает ночь. Я лежу в постели, утирая слезы ладошками, пытаясь унять свое сердце. Оно от обиды бьется так громко, что кажется, будто две женщины, лежащие по бокам от меня, слышат каждый его стук, каждый мой тяжелый вздох. Я не хочу, чтобы они слышали. Снова отругают за слезы, или даже хуже – высмеют. И я все еще не понимаю за что. Я в чем-то провинилась, в этой ссоре виновата я, а иначе разве мама говорила бы мне такое, разве бы она злилась на меня? Но я не понимаю, что в очередной раз я сделала не так. В этих размышлениях я засыпаю еще до того, как слезы высохнут на моих щеках.       Новый день. Завтрак, который не лезет в горло. Я наблюдаю, как мама проносится мимо бабушки, вижу лицо последней, как бы предвещающее продолжение вчерашней ссоры. Но она решает промолчать. -Давай быстрее, опоздаем в садик, да и мне потом на работу.       Через час мы переступаем порог ненавистного мне здания. Я знаю что меня там ждет. Я туда не хочу. - Мам, не надо, пожалуйста. Можно я с тобой на работу пойду? Я не буду мешать, честно-честно. – Меня тошнит от этих разукрашенных стен, от цветных витражей в окнах, от лестницы, ведущей на второй этаж, как на плаху.       Но мама неуклонна сегодня. Обещает, что все будет хорошо, вечером она придет за мной, мне надо только дождаться ее. - В конце концов, может тебя обижает кто-нибудь? - Нет. – Меня никто не обижает. Но я знаю, что все ненавидят меня молча. - Ну вот и всё, зачем же так сопротивляться тогда?       Мы поднимаемся на второй этаж. За дверью в конце коридора уже шумят дети. Играют в игры, в которых никогда не было и не будет места для меня. Мама целует меня на прощание и уходит. Очередной день, который надо просто пережить.       Очень скоро приводят и Мишу. Это, пожалуй, единственный ребенок, от которого меня не воротит. Миша добрый, нежный ребенок с румяными круглыми щечками, одетый очень бедно, но все-таки аккуратно. Миша – мальчик, который однажды попал с семьей в аварию, в ней он потерял обоих родителей, ногу и глаз. Видимо поэтому он очень быстро становится объектом насмешек со стороны остальных детей – богатых, хорошо одетых, обласканных и самое главное - «целых». Обычно это только обидные слова, но сегодня на предобеденной прогулке на него кидаются с кулаками. И в отличие от воспитателей, я не могу на это не отреагировать. Я оттаскиваю наглого белобрысого мальчишку от его беззащитного «противника», прижимаю к стене, и с моих губ слетают неожиданные для меня самой слова: - Еще раз подойдешь к нему, и я тебя убью, понял?       Мальчишка ничего не отвечает, только ухмыляется. А уже через полчаса я стою вместе с ним в кабинете воспитателей. - Ну и с чего ты взяла, что можно такое говорить кому-то? – голоса двух взрослых, сидящих передо мной за столом с важностью судей, заставляют меня виновато опустить голову. Я понимаю, что такое нельзя было говорить. Но разве мои слова были более жестокими, чем удары, нанесенные бедному мальчику? – Кто ты такая и кто дал тебе право кому-то угрожать? Извинись сейчас же.       Я поворачиваюсь к стукачу – а иначе я не знаю как его назвать – и нехотя извиняюсь. Его глаза красные от слез, наверняка липовых, а лицо снова расплывается в ухмылке. - Нет, пусть извинится по-настоящему. А иначе я расскажу все папе и маме.       Одна из воспитательниц, очевидно разжиревшая от подачек родителей, видимо хорошо знала как надо извиняться перед обиженными детьми: - Встань на колени и извинись снова.       Я в смятении, меня бросает в дрожь от злости и обиды. - Давай-давай, а не то я расскажу твоей маме о твоем отвратительном поведении. Ей будет очень стыдно за тебя. – последние слова оказывают на меня нужное воздействие. Мне кажется, что у меня нет выбора: я опускаюсь на колени и прошу прощения. – Все, можешь идти.       Не найдя в себе сил заглянуть кому-то из них в глаза, я выбегаю из кабинета в слезах, обиженная на весь мир, но больше на саму себя. Запершись в туалете, я обещаю себе, что больше никогда не стану кого-то защищать. Кажется, что хуже уже некуда.       Но жизнь всегда найдет новый способ ударить тебя под дых.       Прошло н-ное количество времени. Из памяти еще не стерлось чувство стыда, еще жил страх перед обещанием доноса на меня моей матери. Даже внезапно поднявшаяся температура была в радость – только бы оттянуть момент их с воспитательницами встречи. Но от этого не убежать.       Снова утро, снова грязный забор в трещинках. Я осмелилась вновь умолять маму не оставлять меня здесь, среди цветных стекол и черных людей. - Еще лестница впереди, еще можно не оставлять меня здесь. - Не говори глупостей. Мне надо работать. Кто тебя кормить будет? Не съедят же тебя здесь!       Словно из ниоткуда появилась воспитательница с ее неизменной дурацкой оранжевой помадой на губах. - Что, не поддается дрессировке, да? Давайте, - она вдруг схватила меня за запястье и вырвала из рук матери, - я сама ее отведу.       Мамина фигура быстро скрылась за дверью, а сильная рука воспитательницы потащила меня вверх по бесконечно длинной лестнице. На площадке меж этажами меня в воспитательных целях несколько раз ударили головой о стену. Сопротивляться дальше мне уже было невозможно.       Я перестала говорить. Понадобилось длительное лечение, чтобы я снова заговорила и рассказала что произошло. В свое оправдание этот взрослый человек сказал только, что я просто попала под горячую руку.       Следующая пара лет - цепочка стычек с детьми с металлическим привкусом на губах, разбитый нос, каши с комочками, молоко с пенкой, отвратительная белесая масса в моей тарелке против воспитательских тарелок с чистейшими порциями мяса, ежедневные обеды с мальчиком за столом напротив, выблевывавшим буквально все, что он поглощал. - Пока не съешь свой обед, спать не пойдешь. И бассейна тебе не видать! – слышен голос сверху. Я бы с удовольствием поела из Вашей тарелки, госпожа воспитательница. Но так как мне такой возможности не представляется, я останусь за столом. Не думаю, что я много теряю.       А по ночам, пока мама с бабушкой спят подле меня, мое тело сковывает страх, когда ко мне является человек, чья неестественно высокая неподвижная фигура не отражается в зеркалах.