Unholy

      Октябрь 2005 года. Я запомню навсегда тепло в воздухе того утра, запомню бабушкин ярко синий платок, которым она любила в те годы повязывать голову, ее вопрос: «Хочешь сегодня в садик или к маме на работу? Или поедем домой?». Запомню, как перед глазами мелькали рисунки на стенах детской поликлиники, а чей-то бархатистый голос, по-видимому, слышимый только мной, настойчиво шептал: «Домой. Нам надо домой, как можно скорее». И я без колебаний ответила бабушке: «Едем домой».       На часах примерно 9 утра. Я шагаю по улице, стараясь соблюдать правила своей любимой игры: ни в коем случае не наступать на трещинки в плитке. Иногда правила приходится нарушать, потому что я не поспеваю за бабушкой. Она уже в солидном возрасте, но ее походка все также стремительна, и желательно бы не отставать от нее.       Мы садимся в маршрутку. Какие-то странные женщины со слегка перекошенными лицами сидят друг напротив друга и что-то оживленно обсуждают. Бабушка держит меня за руку. Никто еще не знает, что в наш маленький цветущий город спешит смерть.       Дома я переодеваюсь в свои любимые песочного цвета шорты, похожие на те, что обычно носят путешественники, выслеживающие грозного льва в сафари. Мы как раз садимся завтракать, когда раздается звонок. Я поднимаю трубку и слышу голос матери, она просит передать трубку бабушке. - Мам, тут повсюду стреляют! Слава богу, что вы дома! - на том конце провода крики, неразборчивый шум и ее дрожащий голос. Я уже десятки раз слышала эту дрожь, я знаю, что она вот-вот расплачется. - Никуда не выходи, спрячься, слышишь? - Я не выйду! На улице стрельба, некуда бежать!       Две сотни вооруженных до зубов бандитов напали на город. Две сотни озверевших существ целились в безоружных прохожих, детей и стариков, женщин и мужчин. Прикрывая свои деяния именем Аллаха и псевдо-благими намерениями, они стреляли людям в спины, калечили и убивали чьих-то мужей и жен, матерей и отцов, чьих-то детей.       Они решили, что их политические распри превыше всего. Якобы их религия хочет жертв, хочет невинной крови. Может быть. Но это их религия, не моя. Я тоже называю своего Создателя Аллахом. Но мой Аллах никогда не просил войн. Он хотел лишь нашего уважения и любви к себе, но никак не страха. Вероятно разница между моим и их Аллахом только в одном: в том, что несут в своих сердцах их последователи.       Но мне 5 лет. Я пока не понимаю всего этого. Я только слышу испуганный голос своей матери и вижу ужас в глазах бабушки. Но мне отчего-то спокойно. Всё тот же бархатистый голос изнутри твердит: «Не бойся, с вами всё будет хорошо».       Хаос на улицах города, плач раненых, близких погибших, - всё, чего добивалось зло в обличье двух сотен мужчин.       Большая их часть была убита, кто-то сдался, кто-то бежал…. Постепенно всё вернулось в норму, насколько это было возможно. Но память о десятках убитых мирных жителей и служителей закона осталась навсегда. И едва ли эти смерти можно хоть чем-то оправдать.       И хотя эта беда обошла мою семью стороной, этот месяц все же забрал у меня близкого человека.       В следующие месяцы после произошедшего в детском саду, всё мое окружение стало состоять из врачей.       «Наблюдай за молоточком, хорошо?», «Она пережила стресс, такое случается с детьми с неокрепшей психикой», «Нужна работа с психологом, думаю, что это поможет ей заговорить», «Ничего страшного, всё поправимо».       Но мне так не хотелось говорить. Мое молчание приносит спокойствие в дом. Никто не ругается, мне не надо выбирать ничью сторону, не надо решать проблемы взрослых. Словно время в доме застыло и все погрузились в свои думы.       Но это не может длиться вечно. Постепенно боль унимается. Вот только я больше не хочу, чтобы воспитатели прикасались ко мне, расчесывали мои косы. Тайком от родителей я отрезаю свои кудри до самых плеч. - О господи! Куда подевались твои косы? - Пара ярко голубых глаз смотрит на меня вопрошающе. Я не смогла объяснить этого разъяренным родителям, не смогу объяснить и тебе. - Мы сами в шоке, Оль! Такого мы точно не ожидали! – отвечает за меня мать.       Оля – мамина коллега. У нее блестящие глаза, ямочки на щеках и уставшая душа. Мама говорит, что от нее постоянно пахнет спиртом. Не знаю насколько это правда, ведь для меня она пахнет добротой и доверием.       Она немногим старше мамы, у нее есть сын и муж. Она никогда не жалуется, никогда не говорит мне ничего о себе, а говорит только о том, о чем обычно принято говорить с детьми. Мы часто смотрим в окно, обсуждаем прохожих, их смешные походки в зимнюю скользкую пору, их яркие красивые платья и рубашки в летнюю жару. А стоит какой-нибудь мушке залететь в кабинет, Оля ловит ее в ладонь и выпускает на улицу. Это первый на моей памяти человек, способный на такую доброту, первая, кто проявляет эту доброту ко мне. Она первая из взрослых, с кем я вновь начинаю разговаривать. И она моя первая страшная потеря.       Только став старше я узнаю ее историю. Узнаю, что ей не повезло выйти замуж за пьющего человека. Что она молила свою мать простить ее за эту ошибку и разрешить вернуться домой, но та, испугавшись позора, велела ей жить и терпеть. И Оля терпела, а вскоре и сама запила.       Ее забрал рак. Последнее воспоминание о ней – это разваливающийся барак, деревянные стены и протекающая крыша. Это ее иссохшее тело, которое кажется таким крошечным среди одеял.       Она не понимала, что умирает, она никого уже не узнавала. - Рася, ты пришла! А что случилось? Я тебя ждала вчера, конфет принесла, а ты не пришла. Все-таки в садик решила пойти? – она улыбается с нежностью и не подозревает, что уже больше двух месяцев с момента постановки диагноза она не ходит на работу. - Да, тетя Оля, но зато я пришла сегодня. Попьем чаю?       Ее муж ставит на стул у постели три чашки, но наливает чай только в мою и мамину. - Ее все равно стошнит. Это бесполезно. Вы не волнуйтесь, она даже не поймет.       Внезапно в комнату заходит их сын, хватает куртку и выбегает на улицу, даже не глядя в нашу сторону. - Это кто был? – спрашивает она у мужа. Мама тихо вытирает слезы. - Не обращай внимания, это сосед наш, Вовка, куртку свою у нас забыл. - А, хорошо. Ты ему мою отдай, холодно сегодня. Опять заболеет, чего доброго. - А ты в чем будешь ходить? - А что я? Ко мне утром голубь прилетал, сказал, что мне больше вообще ничего не понадобится.       Утром следующего дня мы узнали, что ее не стало.       На похороны пришли немногие. Плакали коллеги, плакали соседи. Но не ее семья.