Passenger

      Они патрулировали вместе и конкурировали во всём. Двадцать три и двадцать четыре года, второе и первое место по стрельбе среди Департамента, пятьдесят и сорок девять задержаний в месяц.       Между ним и Гэвином Ридом было что-то больше, чем просто общее дело: при виде его небритых щёк и мятых футболок Ричарду хотелось выдавить себе глаза; в патрульной тёмно-синей форме его хотелось придушить и трахнуть. Хотелось оторвать его длинный язык. Хотелось, чтобы он никогда не замолкал.              Хотелось, чтобы он разбился на своём мотоцикле — не будет мозолить глаза. Хотелось, чтобы Гэвин Рид проехался по нему пару раз на всей скорости.       Он-то совсем не такой. Выглаженные рубашки, белоснежные майки, брюки с острыми стрелками, начищенные до блеска ботинки, аккуратные узлы галстуков, идеально уложенные волосы. Ничего лишнего на столе, в машине всегда чисто.       Ричард Стёрн не отрицал, что ему нравилось, когда в его порядок вклинивался, словно нож в мягкое масло, Гэвин Рид. Как выглядела его машина, пахнущая из-за него крепким кофе и сигаретами, его по́том после погони, мятной жвачкой, сомнительной едой из забегаловки, в которую он, Ричард, сам его возил. Ричард Стёрн не отрицал сомнительность своих фетишей.       Они возвращались с ночного патруля, когда он впервые узнал.       — Брось меня у парковки.       Рид зевнул и потёр саднящие глаза. Его тёмно-зелёная футболка смялась за ночь. Они ездили по городу, но ничего не нашли. Было спокойно. И скучно.       — Ты не сможешь поймать такси сейчас, — хотелось предложить подвезти до дома. Пришлось покрепче сжать руль.       Гэвин фыркнул и поёрзал на месте. Ему хотелось чего-то интереснее простой поездки по городу этой ночью. Ричарду хотелось тоже.       — Я смогу доехать, детка.       Они остановились на светофоре. Рид похлопал по карманам куртки в поиске сигарет. Ричард заметил это и в очередной раз напомнил:       — Не стоит курить внутри машины.       В чужих руках чиркнуло колёсико зажигалки. Рид выпустил дым в потолок, нахально улыбаясь.       — Не для того ли ты купил пепельницу, чтобы я курил, Ричи?       Стёрн цокнул. Живот скрутило от своего имени на чужих губах.       Они молчали с минуту. После непримечательного патруля Рид и сам начинал скучать, и Ричард был готов самолично ограбить заправку или какой-нибудь круглосуточный магазин, может, даже убить кого-то, а после бежать, только бы разогнать кровь в чужом поджаром теле, только бы услышать его сдавленные хрипы, увидеть потемневшие от удовольствия глаза.       Ричард услужливо вытащил из подлокотника стеклянную пепельницу. Гэвин усмехнулся и выкинул окурок в окно. Это ощущалось как плевок в лицо. Захотелось прострелить Риду колено.              Ещё помолчали. На фоне дребезжало радио. Гэвин открыл бардачок, чтобы бросить туда свою пачку. Усмехнулся. Помимо прочего там лежала его любимая жвачка, смятая двадцатка и парочка зажигалок. Он был бо́льшим владельцем этой машины, чем Ричард.       — Ещё чуть-чуть, и мы будем надрачивать друг другу в подворотнях. Знаю, ты мечтаешь об этом каждый день.       — Ты часто говоришь о сексе со мной. Тебя возбуждают служебные романы?       Рид развалился на пассажирском, закинув руки за голову. Ричард видел, как задрался край его футболки. До Департамента ехать ещё пять минут.       — О, да. Хочу, чтобы ты скрутил меня и разложил на заднем сиденье этой чистой-почти-моей тачки, Ричи.       Кадык тяжёлой гирей перекатился под тонкой кожей шеи. Он знал, что Гэвин заметил это.       За секунду между ними снова завязался узел из искрящихся оголённых проводов. У Гэвина чесался язык, и вот они оказались тут. Смотрели друг на друга, испытывали прочность той струны, — субординации — о которую каждый день точили свои ножи и жгли спички. Одного взгляда вниз, на намеренно открытый участок живота с тонкой полоской волос, было бы достаточно, чтобы она истончилась и лопнула.       Но Ричард отвёл взгляд на дорогу. Шутка-просьба, шутка-предложение, шутка-вызов — всё исчезло, вылетело через приоткрытое окно полицейской машины. Они замолчали. Риду снова стало скучно, он злился: Ричарда было невозможно заставить говорить пошлости, он был способен только отбивать атаки. Пай-мальчик.       — Здесь, — сдавленно выпалил Рид и схватился за ручку, готовый выпрыгнуть из машины в эту же секунду.       Они не попрощались. Зато Ричард, словно завороженный, смотрел, как Гэвин Рид, его коллега и «друг», перекинул ногу через чёрный мотоцикл с поцарапанным боком, надел шлем, поправил свою кожанку и вылетел со стоянки. Этот образ — Гэвин на красивом громком байке, его сдавленный голос, его тело, которое он много раз видел в раздевалке, но никогда таким, облепленным футболкой на ветру, — стал его «Римской Империей».       — Подвези меня.       Струна лопается и больно бьёт по рукам. Рид дёргается, так и не повернув ключ зажигания.       Они оба разукрашены ссадинами и синяками. У Рида кровит разбитая губа, у Ричарда рдеет скула — особо весёлое патрулирование. Их смена кончилась десять минут назад, отчёты сданы, как и несостоявшиеся семнадцатилетние воры.       Гэвин мог бы съязвить, уколоть, но он не хочет спугнуть эту редкую птицу — Ричарда, который сам напросился к нему. Вместо этого он шелестит одними губами:       — У меня нет второго шлема.       — Ничего.       Удар под дых. Ричард Стёрн — его правильный, послушный Ричи — отказывается от правил. Смотрит на него так. Просит. Во рту мгновенно становится сухо.       Ричард быстро оказывается сзади. Для проформы говорит адрес. Гэвин кивает, тоже для проформы, и мгновенно его забывает; Стёрн плотно прижимается к чужой спине, задыхается — виноваты водитель и скорость, с которой они едут. Ему срывает башню. Он больно кусает Рида за загривок и чувствует, как напрягаются мышцы живота и спины под его руками, как резко раздувается чужая грудная клетка. Гэвин ускоряется — Ричарда бросает в пот. Рёв мотора стреляет по барабанным перепонкам. Они отрываются от земли после каждой маленькой кочки, и яркие пятна фонарей пробивают сетчатку, как гвозди.       Рид тоже отпускает себя. Наваливается спиной на чужое тело, подставляется под прикосновения, сам тянется рукой назад и сжимает чужое бедро. Разбейся они прямо сейчас — ему было бы всё равно. Пусть его, их мозги потом соскребают с дороги их же коллеги.       До квартиры добираются быстро — не ждут лифта, бегут по пролётам, обгоняя друг друга, соревнуются, задыхаются.       Ричард впечатывает Рида в дверь, как только он её закрывает. Он оттягивает разбитую губу, и Гэвин стонет, красный от бега, льнёт всем телом; притираться почти больно.       Они оба идиоты, вот в чём соревноваться не приходится. Шутка-призыв, молчание-отказ, молчание-призыв, шутка-отказ — и так целых два года. Гэвин мстит за это, когда со всей силы толкает Ричарда в стену у самой двери спальни. Стёрн под ним гулко стонет: Гэвин постарался, чтобы удар пришёлся на стёсанную щёку.       — Мы могли разбиться, — рычит Гэвин утробно, расстёгивая дрожащими руками чужие джинсы. Дыхания не хватает, он громко хрипит в чужой загривок.              Стёрн под ним беззвучно смеётся. Он знает, что сказать.       — Я хотел бы этого.       В глазах темнеет. Рида толкают на кровать.              Они быстро, яростно целуются, звонко сталкиваясь зубами. Опять борются за первенство. Гэвин рычит в чужие губы, тянет за волосы, кусается, — в этом они похожи — а потом Ричард ставит колено между его ног, и Рид сдаётся:       — Ричи, пожалуйста… — его потряхивает, он реагирует на все прикосновения, как на разряды тока.       Стёрн задирает чужую футболку и расстёгивает ширинку его джинсов. Гэвина под ним ломает, когда он на пробу проводит по возбуждённому члену рукой. Стёрна ведёт от одного только вида взмыленного, дрожащего от напряжения Гэвина, которого он так хотел убить когда-то и всегда хотел, с красными губами и тёмными от возбуждения глазами. Все свои слова Ричард форматирует в три глубоких, очень болезненных укуса.       Они целуются, пока Ричард быстро ему дрочит. Рид задыхается, стонет в поцелуй, готовый разорваться на тысячи кусочков просто от того, что сейчас с ним происходит. Он тянет руку к чужой растёгнутой ширинке и хватает ствол, — не хочет отставать — но не успевает ничего сделать: в несколько движений Ричард доводит его до разрядки, и он изливается себе на живот. Гэвин тяжело дышит и еле держит глаза открытыми; смотрит пьяно, наконец улыбается. Ричард сам тянется вперёд, подставляет шею под поцелуи и укусы и стонет, когда Рид решает закончить начатое. Гэвин передёргивает ему, крепко сжимая член, доводит до пика и наконец расслабляется, довольно раскинув руки в стороны.       У него на животе стынет их сперма, сам он мокрый, разморённый. Стёрн не может оторвать глаз. Он падает рядом и повторяет холодными пальцами глубокие следы от своих зубов на чужой коже. И смотрит, смотрит, смотрит. На мокрое тело, расплавленное истомой, на алые губы и вставшие соски, на полоску волос внизу живота. Рид стягивает футболку и вытирает себя. Они оба просто дышат некоторое время.       — Ты идиот, — сипит Рид тихо и целует. Аккуратно, без напора и зубов.       Ричард смеётся ему в губы и гладит по щеке. Ему всё ещё нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Гэвин отстраняется и фыркает.       — Придётся тебе отказаться от своих ублюдских рубашек в пользу водолазок на недельку-другую.       И, довольно улыбаясь, прикладывает сухую ладонь к ярким отметинам на чужой-своей шее.