Inseparables/Неразлучники

В это же самое время стены ничем не примечательной съёмной квартиры переживают исключительно редкое явление – Лирика в гневе. -Так, альфийская ты дурында, вот сегодня я тебя отсюда не выпущу, пока ты наконец-то мне по-человечески всё не расскажешь, - Есенина нервно расхаживает по комнате, отчаянно жестикулируя, сотрясая воздух и бросая возмущённые взгляды на притулившуюся в кресле подругу, - Мне это уже порядком надоело! То ты меня третьи выходные пытаешься куда-нибудь вытащить, когда я на дежурстве, то сама игнорируешь, то от любого телефонного звонка и сообщения шарахаешься, как от чумы… И вообще ты сама не своя с тех пор, как затеяла всю эту бадягу с прикреплением к НИИ для защиты диссертации. Донна, что с тобой всё-таки происходит? – произносит уже мягче, примостившись на подлокотник того же кресла, и смотрит выжидающе. Миражница явно не торопится отвечать, но взгляда не отводит – видимо, обдумывает каждое слово, с которого стоит начать откровенный разговор по душам. Ещё пара секунд – и она решилась бы, но тихий писк мобильника прямо у неё под рукой срабатывает как эффект разорвавшейся бомбы. Борясь с желанием отшвырнуть ненавистный сейчас аппарат подальше, будто змею, Искательница мельком косится на дисплей и, прикрыв глаза, обессиленно выдыхает: -Всего лишь Лондон. Можно пренебречь. Еся с досадой качает головой. «Лондон» и «можно пренебречь» из уст их ходячей катастрофы в последнее время звучат раз по сто на дню. Нет, сам факт безразличия к несостоявшемуся бывшему как раз-таки удивления у неё не вызывает, но чего-то же Ламанчская определённо боится, как огня! И это «что-то» почти стопроцентно связано с институтом, в котором ей так неожиданно загорелось восстановиться. День, когда логик решила вернуться в родную «альма-матер», Лирик забудет ещё нескоро. Тогда эта чокнутая почти что в приказном порядке вытянула её на встречу в их любимое кафе и с нездорово сияющими глазами поведала, что ходила в отдел аспирантуры и докторантуры и наводила справки, как можно прикрепиться к кафедре для защиты без зачисления. Оказалось, что можно, но нужно иметь научного руководителя и чёткий план. Тогда же Донна вспомнила про доцента Штирлица, помогавшего ей делать первые шаги в магистратуре, связалась с ним и даже о чём-то договорилась. На вполне резонные Есины вопросы «зачем?» и «почему же ты в аспирантуру не пойдёшь?» только рукой махала: «Ты мой график видела? Четыре класса плюс одно классное руководство, какая из меня аспирантка?». Но вот возвращение на кафедру стало для Ламанчской идеей-фикс – теперь в её речи постоянно проскальзывало эмоциональное «да едрить их всех белой логикой!», «с научным Штирлицем третий глаз нужен» и совсем уж непонятное «болевые сенсорики, фанатики, извращенцы!». Ну и коронный «ёп-перный бакалавриат!», куда же без него. С этим со всем у этика мириться ещё как-то получалось – тем более, начинать научную деятельность почти с нуля, как задумала Искательница, и впрямь непросто. Особенно в среде, по словам той же Искательницы, «населённой сплошь рационалами, рассадниками паники и криворукими гениальными Аналитиками». Но вот какой бес вселился в Донну сейчас – это непонятно даже ей, несмотря на многолетнюю дружбу. Многочисленные просьбы о встрече, уходы в игнор и дрожь от безобидных телефонных уведомлений наводят на прескверные мысли. Например, о шантаже. Но это же Ламанчская – полтора с кепкой метра хаоса, ходячий нерв, душа нараспашку, чем её можно шантажировать? Да и кому это надо? Не Джеку же – насколько ей известно, расстались квазитождики вполне цивилизованно, можно сказать, друзьями. Нет, дело явно в другом... «Если только…» - в уже кипящей от всех этих головоломок Лирической голове крутится что-то очень знакомое и близкое, но поймать мысль «за хвост» всё никак не выходит. -Есь, - теперь уже неожиданно вклинившийся в нестройные мысленные цепочки голос логика заставляет миражницу вздрогнуть, - Скажи пожалуйста, а ты о Жуковой давно ничего не слышала? -Жукова-то? Да давненько ничего не писала, уж почитай месяца два, - припоминает Есенина, гадая, к чему бы этой ненормальной вспоминать лишь случайно знакомую деловичку, - Как с Драйзером тем жутким развелась, так и… - и тут её наконец-то осеняет, - Донна, так в этом дело? Это он, да? Он тебе названивает и написывает? Опять за старое принялся? -Я не знаю, Есь, - голос Искательницы непривычно монотонен и безжизненен, - Кто-то узнал, что я возвращаюсь в нашу махину. Ну и начал писать мне гадости, попрекать прошлым, Достоевским… И ещё всякое нести, что даже повторять стыдно. Я сразу подумала, что Драй, но понять не могла, зачем ему это – у него же семья, Жукова и далее по списку… Но если, как ты говоришь, она его бросила – то всё понятно. -И ты молчала, - этик смотрит на подругу с укором, но тут же без слов её обнимает, понимая, насколько ей сейчас важна хоть какая-нибудь поддержка. Следующие полчаса квартира тонет в захлёбывающихся Ламанчских рыданиях вперемешку с испанскими словами разной степени цензурности и успокаивающих Есиных «ну тихо, тихо, столько же разгребали – и это разгребём, конфликтёр твой свалит несолоно хлебавши». Донна благодарно кивает и ёжится, ища плед, шаль или ещё что-нибудь, во что можно закутаться. Лирик приносит мягкую домашнюю широченную кофту и протягивает подруге, на что та вновь с благодарностью улыбается. Идиллию прерывает дверной звонок. Увидев, что логик опять принялась дрожать и паниковать, миражница жестом её останавливает, веля сидеть на месте: -Донна, без истерик. Это свои. Но немного внезапные, признаюсь честно, - и идёт открывать дверь. Искательница всё же следует за ней и в следующий же миг застывает изваянием, увидев на пороге Штирлица («Ну ладно ещё, у меня будущий научник из их же братии, грех возмущаться») в сопровождении двух некогда пропавших без вести бродячих инфантильных созданий, в миру именуемых Гексли. -Господа противоположности, сохраняем спокойствие, не делаем резких движений, - всеми силами стремится сгладить неловкость Есенина, - Сейчас вас могут начать «едрить вашей болевой по триста раз на дню». Дельтийцы, впрочем, в пояснениях не нуждаются – испепеляющий Ламанчский взгляд красноречивее всяких слов кричит «где вас полгода носило, черти окаянные?!».