Давай, въеби мне ещё!

— Ты нахуя к Ире полез? — пустая гримёрка эхом отражает пропитанный ядом голос Саши. Глеб вопросительно вскидывает брови в ответ, обдолбанный мозг работает медленно, считай, не работает вовсе. Почему Саша не уехал сразу после выступления? Его дожидался? Глеб специально приехал на площадку позже, часа за три до своего выхода всего, чтобы с бывшим другом не пересекаться, а теперь в глаза ему смотреть избегает; мутный взгляд останавливается где-то за чужой спиной. — Где твоя хваленая мужская солидарность, а? — напирает, вынуждая непроизвольно шаг назад сделать. — Думаешь, если мы с ней расстались, теперь её во все щели ебать можно? — Я... — слова не успевших прийти на ум оправданий застревают в глотке. — Ебало завали. Он никогда не видел Сашу в гневе, оттого искажённое сейчас злостью и обидой — на него злостью и обидой, на Глеба — лицо напротив чужим выглядит, неестественным. Словно впервые за долгие годы знакомства Глеб осознаёт в нём не милого мальчика для подпевок, благоговейно смотрящего ему в рот, а мужчину, которого он, не задумываясь, задел за самое больное. И ведь в курсе был про всю их историю, сам Сашку после расставания утешал, но под кайфом границы морали стираются напрочь. С Ирой было хорошо и сейчас не стыдно ни капли. — Не думал, что ты такой собственник, — Глеб пробует усмехнуться, но даже собственный голос его подводит, и смех выходит фальшивым совершенно. — Как ебучая собака на сене. Мне похуй, че у вас там было, сейчас она свободный человек... Кулак в челюсть прилетает неожиданно и, вообще то, больно. Глеб инстинктивно прикладывает ладонь к месту удара и распахивает глаза, неверяще глядя на когда-то почти лучшего друга. Приплыли. У Саши волосы взъерошены в полный беспорядок, а красные от недавних слез глаза смотрят с такой ненавистью, что гнилое Глебовское сердце панически пропускает пару ударов. Беглый взгляд на дверь гримёрки — заперто. Саша спиной отрезает ему все пути к бегству, возвышаясь посреди маленькой комнаты угрожающим высоким силуэтом. Прийти в себя от молчаливого шока у Глеба не занимает много времени, адреналин ударяет в кровь и он, не думая, бьёт куда-то в грудь. У него мало сил, он на ногах то едва держится, но, судя по тому, как неприятно морщится Саша, ответный удар оказался вполне ощутимым. — Ахуел? — руку тут же перехватывают, сжимая запястье почти до хруста. Может, и ахуел. Глеб выебистый, сам всегда нарывается и лезет в самое пекло, к нему проблемы липнут как к луже пролитого пива на полу. Он привык не сдерживаться в выражениях и безрассудных поступках, но действительно огребать за них ему приходилось редко и, тем более, не от людей, которых считал близкими. Его редко воспринимали всерьёз, скорее, как местного дурачка, за которым весело наблюдать: черт его знает, что в очередной раз выкинет, а значит, пускай живёт пока. Он привык не нести за себя ответственность, поэтому и пялится сейчас то на Сашу, то на собственную руку, в чужой зажатую, думая, что наверняка останется синяк, и как он вообще докатился до жизни такой. Глеб безуспешно пытается вырваться из железной хватки, и предплечье простреливает болью. — Придурок, отпусти, — шипит сквозь стиснутые зубы и изворачивается так, чтобы отросшими ногтями внутреннюю сторону Сашиной руки поцарапать. Себе же хуже делает, вывернутое запястье ноет противно. — А я ведь тебя другом считал. Едва Глеб успевает отдернуть внезапно освободившуюся руку, как новый удар выбивает весь воздух из лёгких. Он отшатывается, упираясь лопатками в стену, но тут же соскальзывает вниз от резкого пинка коленом в живот. А вот это уже реально все грани переходит. Сашей, кажется, движет уже не обида, а какая-то животная ярость, он словно видит в Глебе источник всех проблем, каждого своего несчастья, и бьёт со всей дури. Глеб рефлекторно поджимает колени и смотрит вверх загнанным зверем, понимая, что слишком слаб сейчас чтобы дать отпор. За закрытыми дверями пусто, только отдаленно слышатся чьи-то голоса, и он не уверен, что если закричит, кто-нибудь станет вламываться в гримёрку только ради того, чтобы спасти его бренное тело. Он давно всех заебал, что-то отдалённо похожее на сочувствие к нему испытывают только фанатки, да и те, наверное, увидев его сейчас, зажатого у стены, жалкого, испуганного, сбежали бы в ужасе. Никто не услышит или сделает вид, что не услышит. Никто не придёт. — Мне тебе руки сломать, чтобы ты их на кого попало не распускал? — Саша наклоняется над ним и Глеб накрывает саднящее запястье второй рукой. Хочет что-нибудь ответить, как-нибудь съязвить, чтобы хотя бы словесно создать иллюзию того, что он не совсем ещё беззащитен, может постоять за себя, но удар под дых заставляет согнуться пополам. Больно до жути, судорожные попытки схватить воздух ртом приводят только к сухому жжению в глотке. Легкие надрываются. Чувство, будто ему уже все кости переломали, но он знает, что на этом не остановятся, чувствует, что сегодня ему пиздец. Перед глазами всё плывет, и Глеб всё же закрывает их в наивной надежде, что если будет сидеть смирно, его оставят в покое. Саша скорее в покойниках его оставит; он грубо хватает его за волосы и тянет голову вверх только за тем, чтобы ударить в лицо. Тонкая кожа на скуле разрывается, окрашивая алым всю щеку. — На меня смотри, тварь, — голос словно приглушен, смысл слов с трудом прорывается через пелену боли. — А то что? — несмотря на всю плачевность своего положения, Глеб вскидывает подбородок и оскаливается вызывающе. В следующую же секунду он сдавленно вскрикивает и чувствует во рту металлический привкус. Пользуясь секундной передышкой, ощупывает зубы окровавленным языком, с удивлением обнаруживая, что пока все на месте, и сплёвывает на пол, вновь поднимая взгляд. Он и сам не понимает, откуда в нём привычная наглость взялась, учитывая, что всё тело ломит хуже, чем на отходах, но карие глаза загораются азартом, встречаясь с заплывшими яростью серыми. Ему уже терять нечего, он смотрит на бывшего друга и широко скалит испачканные кровью прокуренные зубы, словно призывая выбить их к чертовой матери. Насколько Саша успел его возненавидеть? — Ты ебанутый. Хриплый смех слетает с разбитых губ, когда при очередном ударе по рёбрам он слышит подозрительный треск. Глеб захлёбывается кровью, но не отводит взгляд. Забавно, как всего за несколько дней он стал Саше настолько противен, что тот обрушивает на него, совсем не сопротивляющегося, множество ударов, теперь уже, кажется, даже не глядя, куда бьёт. Если он его прикончит, вряд ли получится свалить всё на состояние аффекта. И дело ведь даже не в том, что Глеб трахнул его бывшую, вряд ли одного этого было бы достаточно, чтобы без зазрения совести избивать его до полусмерти. Глеб мудак, оставляющий за собой следы из разбитых сердец и сломанных жизней, каждый раз, говоря с ним, ты словно подцепляешь незримую заразу от желчи, сквозящей в каждом его слове. Если вырвать ему язык, он больше не сможет говорить, и мир сразу станет чуточку чище. Если размозжить ему череп об угол ближайшего стола, всё человечество вздохнет с облегчением. — Давай, въеби мне ещё! — смеется безумно, перебиваясь булькающими звуками. В залитых кровью глазах уже ни капли осознанного. И вдруг всё прекращается. Саша отпускает его волосы, позволяя обмякшему телу рухнуть на пол с глухим стуком. Отшатывается от него, как от прокаженного, глядя испуганно, словно резко придя в сознание только когда чужое почти погасло. Не добил все-таки, сволочь. Пялится на окровавленного Глеба, на котором своими же руками живого места не оставил и, сука, всхлипывает. Жалостливо так, как маленький ребенок, осознавший свою ошибку, но не желающий её признавать. Ещё пара минут и пришлось бы вызывать ментов. Глеб вздыхает разочарованно, чувствуя, как глубокий вдох отдаётся резкой болью в грудной клетке. Глеб вздыхает разочарованно, понимая, что момент упущен и он всё ещё жив. Гнилое сердце не остановилось, Саше духу не хватило его вырвать. И именно за это Глеб будет ненавидеть его до конца своей блядской жизни. — Иди ты нахуй! — истерично вскрикивает Саша и, даже не удосужившись смыть кровь с рук, пачкает ей дверную ручку, позорно скрываясь в коридоре. Пустая гримёрка эхом отражает пропитанный булькающей в легких кровью смех Глеба.