Зазнобы

       Края родные! Березы, ели, поля золотые, изумрудные, синеющие вдалеке… Собранные стога сена за окном промелькнули, речки, крыши маленьких домиков — всё сменилось знакомыми панелями, машинами, дорогами, родненькой серостью, которая взгляду тоскующему показалась яркой картинкой. Душа скучала! По каждому домику, каждой травинке, каждому лицу русскому!        Поезд сбавлял скорость. Колеса всё отчетливее отбивали свой такт, поскальзывая на рельсах. Проводница пробежала по вагону, быстро крича:        — Казань! Казань!        Вокруг все завозились, закопошились. Марат спрыгнул с верхней полки, поправил форму и, сдернув сумку, первым пошел в сторону тамбура. Не было терпения ждать остановки. Если бы не пути, он бы уже выскочил, хоть через открытое окошко! Он дома! Дома! Дома!        Из вагона выскочил первым. Весь трепетал, как птичка, вылетевшая из клетки. Столько счастья и свободы никогда не переполняло его раньше! Ветер вбивался в легкие, спирал дыхание, теплый, родненький, мешал вдохнуть себя! Щекотал кожу, обнимал лицо, лез пальчиками в глаза и вызывал нити слез. Это всё ветер, не сердце!        Не терпелось ему видеть любимого, не терпелось увидеть семью, мамочку, повидать Вовку, обняться… Не терпелось к пацанам вернуться, побазарить по душам, увидеть улицу… Улыбался широко, сверкая рядом зубов, щурился от яркого, но уже мягкого августовского солнца… Шел, солдатик зеленый, с военной выправкой по знакомым дорогам к выходу с вокзала. На последние купил сигарет на развале у остановки. Нормальные сигареты пьянили никотином. Махра с Афгана никогда не сравнится с ними, родненькими и дорогими. Глаз облизывал жадно каждого гражданского, каждое лицо хмурое, каждую деталь обстановки. Будто вот-вот под ногами снова зыбкий песок, над головой палящее пекло, в глазах пыль и в календаре еще впереди мучительные месяцы войны…        А так и не скажешь сразу, что больше пьянит: Родина или хороший табак.        Всю дорогу в автобусе ноги плясали сами собой, беспрерывно стуча пятками о пол. В зеленой форме военного он привлекал внимание окружающих, одобрительные, сочувственные или полные уважения взгляды ласкали его сильную фигуру. Солнце грело щеки и уши, но здесь оно было приветливым, щадящим, и Марат радовался ему. Глаз впитывал всё, радовался каждому зеленому листочку, каждому встречному, каждому малышу и каждому старику, каждой жизни в любой букашке, которая только попадалась ему… Радовался Марат асфальту родной Казани под ногами.        Первым делом забежал на квартиру любимого. Сердце два года скучало, томилось, руки писали самые теплые письма, в любви бесконечно признавались ему одному… Не получая ответа. Хотелось запах его родненький ощутить, хотелось знать, что ждал… Раньше матери родной Марат его хотел увидеть. Постучался в знакомые деревянные двери. Снова и снова. Но никто не открывал. Вздохнув, Суворов цокнул:        — И где он? Ладно!        Бросив идею, парень прыгнул на перила и покатился вниз, на выход. Улыбка все равно не сползала с лица. Увидит еще!        Следующие двери ему открылись сразу. Марат даже не стучал — просто ручку дернул и та поддалась. Мамочка, любимая, привыкла по его детству дверь всегда открытой держать, чтобы он, бегая туда-сюда с улицы и обратно, ее не дергал. Так теперь и остается открытой, когда отец на работу уходит…        Мамочка, любимая, смотрела телевизор, сидя ко входу в гостиную спиной. Марат подкрался тихо, остановившись в дверях. Так не терпелось ее увидеть, что сапоги не снял, а те и не отстукивали по дереву пола тяжестью, подыгрывая ему. По телевизору крутили новости дембеля московских солдат с Афгана. Марат улыбнулся добро, наблюдая чужое счастье на экране.        Остановился, ближе не шел. Не решился пугать милую так сильно, чтобы над ухом ей шептать, но тихо, веселья не тая, сказал:        — Мам, ты бы это… Дверь закрывала. Придет еще кто нехороший.        Диляра вскрикнула, вздрогнула и с испугом повернулась к нему. Но лицо ее тут же охватила счастливая радость. Глаза блеснули слезами. Она мигом поднялась на ноги, в два шага подлетела к нему и накинулась, едва не сбив сына с ног. Мягкие, теплые губы ее зацеловали его лицо с такой любовью и заботой, что Марат не смог не покраснеть. Мамочка… Она показалась ему такой маленькой и тоненькой теперь, когда он вернулся совсем другим человеком. Такой хрупкой и беззащитной, такой нежной… Марат обнял ее крепко. И она смогла ощутить его сильные руки, касающиеся ее бережно, и сильное тело, которое обнимала в ответ. Любименький мальчик пах потом и солнцем, и ставшей пыльной за путь домой одеждой… Маратик вернулся — слезы счастливые, горькие, больные, теплые хлынули с глаз. Вернулся, ежик волос его под пальцами щекотал кожу… Вернулся, горячий и загорелый, родненький… Вернулся, живой и здоровый, Маратик… Глаза так и наполнились слезами горячими, губы тянулись в улыбке, нос шмыгал. Она держалась… А нос его уткнулся ей в шею, вдохнул покрепче… И Диляра совсем заплакала, затряслась в руках его, жалась к нему и целовала снова, а лицо его мокло от ее слез, соленых, обжигающих, полных большой, материнской любви…        — Ну, не плачь, — уговаривал он ее шепотом.        А она никак не могла остановиться. Руки ее гладили его макушку.        — Поверить не могу, что ты приехал… Я так боялась за тебя!        Тон надорванный, но полный радости, облегченной и большой, терзал сердце. Казалось Марату, чего же плакать? Он же вернулся! Чего же теперь бояться?.. А глаза мамины так смотрели, как будто и не надеялись когда-то снова увидеть. Марат смотрел в них, обнимая голову ее руками, пальцами большими нежно стирая крупные слезы.        — Я дома, — тепло утвердил он.        Наконец, отстранившись от него совсем нехотя, она стерла с лица влагу, посмотрела на него полными любви глазами, слипшиеся реснички ее тронули сердце Марата, заставив улыбнуться, будто бы говоря громче голоса: «Ну, что ты плакала, мать? Ведь жив я!»        Налюбовалась им таким. Окрепла от слез, оправилась. Отмерла. Диляра засуетилась:        — Давай, садись! Я тебе покушать сделаю!        Так привычно сквозила забота в ее голосе… Теперь точно дома! Марат улыбнулся, как пару лет назад, и смущенно просил:        — Не кипишуй, мам…        А сам улыбался только шире, как ребенок малый: приятно вернуться в родное гнездо, где тебя, как и прежде, встретят, окутают любовью, накормят… Марат так скучал по ласковым рукам, по семье…        На кухне мама бросилась готовить. Хоть яичницу, хоть супчик какой разогреть ему, что-то быстренькое… Котлетки с картошкой… Ай!        — Вот, чего не написал? Я бы тебе наготовила, сделала пирожков, жаркое… А ты! Поросенок! У меня же дома только папа ваш остался, ему разносолов не надо…        Хмурое ее личико, озадаченное столом, умиляло его. Хлопали дверцы шкафов, холодильник, стучал ножик о дощечку, пахло так кухней, едой, родными... Знакомо до ужаса. Как же Марат скучал по дому!        Хотя здесь всё давно изменилось. Но заметно это было только Диляре. И она с этим смирилась. Дом этот никогда, даже по возвращении Марата, уже не будет казаться ей полным и прежним. Дети выросли… А она и не успела на них насмотреться, на таких маленьких и хорошеньких!        Еще не уехал Марат в Афган, дом опустел на одну персону: Вова закончил школу, поступил на хореографический, переехал в общежитие и скоро стал танцором балета. Шел к этому, сколько она его помнила: только Диляра вышла замуж за Кирилла, Вове тогда было только четыре, как свекр заявил, что мальчику надо, как его матери, идти в балетную школу. И Вова всю жизнь танцевал. Из общежития скоро он переехал уже к мужу, а не в родное гнездо, и комната стала принадлежать всецело младшему… А потом опустела квартира на еще одного: уехал и Марат. И стало так вдруг тихо и пусто Диляре…        Хотелось внуков. И вот теперь, когда Марат вернулся домой, а Вова уже такой взрослый и состоявшийся… Может ли кто-то из этих двоих подарить ей внука? Хотя бы одного! Вова, паразит, со своим мужчиной развелся, так никого и не заведя. А теперь неизвестно, когда следующий раз такое чудо, как муж, у него случится: он живет только балетом и карьерой, ему не до детей и отношений. Марат же… Марат еще маленький, ему самому бы вырасти, потом детей делать… Эх! Тоска…        — Да, ма! Я сюрприз хотел, — фыркнул весело Марат, воруя со стола колбасу, порезанную ему на яичницу. — Ты не суетись. Я в армии гвозди жрал, мне че угодно пойдет. Чё, как Вова?        — Ой, хорошо. У него отпуск кончился, готовятся открывать сезон… Его сделали первым солистом балета у нас, представляешь? Премьер!        В голосе ее сквозила гордость и восхищение старшим ребенком. Володя очень долго шел к этому и, наконец, в самом расцвете сил оказался в лучах заслуженной славы. Марат заразился теми же чувствами, ахнув:        — Да ну? Неужели!        — Да! Вова так радовался, слов не найти! Пьяненький звонил нам, хвастался в мае. Его теперь фотографируют всё для газет, зарплату хорошую дали… Не платят, правда, жаловался… Но кому сейчас платят?        Диляра сетовала, головой недовольно мотая. Марат скользнул к шкафу с кружками. Взял свою любимую, налил воды и жадно глотал ее, заставляя Диляру с материнским волнением на него снова смотреть. Похудел, загорел, скулы острые, глаза такие… Совсем не ребенок уже. Насмотрелся…        — А это… Толя мой как?        Марат кружку отставил, испытующе посмотрев на маму. Диляра замялась, ножик медленнее скользил по мясу помидора. Она пожала плечами. Подняла на него глаза и неуверенно ответила:        — Не знаю, родной. Я звонила с днем рождения его поздравить, так мне сказали, что он переехал куда-то уже…        — Понятно, — вздохнул Марат, почесав шею. — Пойду я, помоюсь? А то немытый прям оттуда шпарил сутки, как черт…        — Иди и не выражайся!        Пока сын мылся, Диляра позвонила мужу, попросила торт разыскать. И в зал, у Вовы должна быть тренировка, так пусть ему передадут, чтобы он приехал в гости по важному поводу. А по какому? А Диляра не сказала. Сюрприз — так всем сюрприз!        Вечером раздался звонок в дверь. Диляра прильнула к глазку и, смеясь, громко шепнула Марату, притаившемуся за ее спиной:        — Спрячься! Они там вдвоем стоят. Отец, поди, забрал Вову с работы.        Она махнула ему рукой торопливо и Марат, улыбаясь от уха до уха, убежал в комнату. Здесь до сих пор стояла кровать брата и угол его с фотографиями, грамотами и наградами пестрил красками и смягчался нуаром. Брат с них, молодой еще, улыбался озорно, и Марат улыбался ему в ответ так же. Совсем ничего не изменилось здесь за два года… Даже запах стоял тот же.        Он ухом лег на дверь, слушая через нее, как отец разувается, как шлепают его тапки по паркету. И как легкой походкой идет мимо Вова, голос которого приятно отдается в ушах: по брату Марат больше всех скучал! Не в ревность родителям, но с ним, человеком высокого искусства, так хорошо и по-особенному беззаботно всегда, так тепло. А Марат, повидав смерти, пережив страшные утраты, перенеся первое горе… Больше всего тосковал по беззаботности. По брату и его глазам, всегда для него веселым и понимающим.        Послышалось удивленное «О!», протянутое отцом в кухне. Марат проглотил смех. Тот увидел не три, а четыре тарелки на столе. И не сразу понял, в чем дело…        А потом Марат тихонько открыл дверь и выскользнул из комнаты. В кухне все стихли уже, стулья не скрипели о пол, занятые и придвинутые к столу ближе. Он закрыл комнату и, крадучись, прошел к дверям кухни, где замер. Мама посмотрела на него снова так счастливо и по-детски довольно от их проделки. А у самого щеки начинали болеть от улыбки. Сидят, двое, к нему спиной. Батина лысина блестит под лампой, Вовина макушка вихрастая оранжевым подсвечивается…        Так долго Диля смотрела в дверной проем, что оба повернулись туда. Челюсти Вовы и отца отвисли одновременно. Марат не удержался, захохотал, видя их вытянутые лица. И уже через секунду стул под братом заскрипел ножками по паркету, укоризненно застучал, качаясь с ножки на ножку: с него так быстро еще не слетали! Вова обнял его крепко, прижался щекой к щеке… Руки Марата цеплялись за футболку, за плечи брата… Марат обнимал со всей силы, дух выгоняя из Вовы. А тот такой же хрупкий, как и тогда, такой же тонкий и будто невесомый в руках… Обнимал, вжимаясь в него лицом, в сгиб его шеи. Запах окутал родной, щека гладкая собственную щекотала… И Вовины объятия в ответ были такими же крепкими, только он теперь не таких силенок, как братец младший! И всё равно воздух с него выгнал, отместки ради!        — Живой, — тихо выдохнул Вова.        — Живой, че, куда я делся бы!        Вова отстранился и лицо брата в руки взял, рассматривая. Не верил. А глаза на Вову смотрели родные, да только взрослые. Веселые, как и прежде, шкодливые, но тяжелые. Совсем другие, совсем не детские… Повзрослел. И на Марата глаза брата смотрели такие… Как если бы тот вместе с ним эти два года служил на войне. Но для него они радостные, полные, живые, печаль в себе большую затопившие. Они сегодня еще поговорят, долго, с каждым оттенком и вкусом желанной встречи.        — Приехал! — Радостно бухтел отец, вставая вторым.        Вова отпрял нехотя, незаметно носом шмыгнул. С Дилярой они встретились взглядами, которые только они и могли понять, как омеги. Нет ничего хуже, чем своего ребенка отправить на войну, а потом мучиться от мысли, что полученное письмо — последнее, что приедет груз… И возвращение Марата, как чудо. Вера в лучшее оправдалась, подарив крылья и силы на ногах пружинистых ходить.        Старший Суворов обнимал сына долго, крепко, хлопал по спине одобрительно. В его объятиях Марат впервые в жизни ощущал то уважение, которое пытался заслужить все время, что был дома, был ребенком… Страшная цена ему. Но радоваться лучше. Всю жизнь Марат хотел ему доказать, что мужик. И доказал! По теплым глазам отца видел, что доказал!        Ужин, веселый, кончился совсем ночью. Вовка решил у них остаться: и поговорить есть о чем, и до новой своей квартиры ему час ехать, бесполезная трата времени на дорогу... А тут хорошо поспать. Вова нуждался в беззаботности так же, как и Марат. Всё, как кучу лет назад, в последние дни, пока он в общагу не съехал, пока не началась взрослая жизнь после школьного выпускного… Всё так по-детски мило, так славно напоминает о прошлом. Завтра поедет на репетицию с утра. А пока они вместе тут, на скрипучих кроватях своих, под простынями вместо одеял в жаркую летнюю ночь, в какой-то одежде их, оставшейся здесь давно и отдающей запахом детства, всю ночь не спят, как маленькие… Снова дети. И так от ощущения этого хорошо и вдруг спокойно. Как будто всё было сном, все самое тяжелое было там, а завтра они проснутся и всё будет хорошо. И впереди будет только хорошее…        Тихо хихикая, они всю ночь говорили. Делились секретами, делами, тем, о чем никому не могут сказать, никогда бы и не сказали и берегли только друг для друга всё это время. На душе у обоих легко — брат рядом, всё больное и всё теплое изливается и становится маленьким и неважным, оставляя место в сердцах для нового.        Понял Вова тяжесть глаз его: смертей столько Марат увидел, душа его ранена, болит. Друзей потерял на войне, себя едва не забыл. Понял Марат печаль и пустоту глаз брата: одна маленькая смерть разрушила его, с ног сбив. Оба встали, но на колени только, и уже другие совсем. И еще придется вставать. Справятся.        Глаза слипались. Ответы из полных все больше уходили в мычание, уставшее и сонное. Брат старший уже совсем глаза закрыл, но поза его внимала слова младшего, как будто тот тут же прогонит дрему, если потребуется. И прогонял, стоило Марату его позвать. Надо ему уже дать поспать, понимал малой. Марат осторожно вздохнул под конец:        — Вов, а мой там… Как? Я чет на квартиру пришел к нему, а не открыл никто.        — Так переехали, — сонно ответил старший. — Где-то в центре… Видел его…        Марат хмыкнул. Переехали. И мать сказала, что переехали… Ни письма, ни звонка…        Не ждал, что ли..?        А брат вдруг прозвучал в тишине комнаты особенно четко. Без всякого сна в голосе, как угадавший его мысли внезапно. Как сжалившийся, кто боли доставить не хочет, а потому не елозит спиртом по ране, а воду льет, грязь смывая. Щиплет, но после чисто и хорошо.        — Он тебя не ждал, Марат. Он манекенщиком устроился и по рукам пошел. С мужчиной одним встречается серьезным. Ты… Глупостей не делай, не лезь туда.        Сердце ворохнулось, сжалось больно. Глаза брата смотрели на него, обещание прося. С горечью Марат кивнул, обещая не впутываться. Кулаки сжались. Больно, как если бы пуля в сердце попала. Он отвернулся к стенке и, против воли, уснул.

*

       Следующим днем расстались домашние рано. Марат проснулся, как в армии, и с шести утра наводил порядки в комнате от нечего делать. Вова проснулся к семи, боясь опоздать на репетицию. Мама всем приготовила к восьми завтрак. Быстро опустели тарелки, не смолкали текучие разговоры. Шмыгнули из квартиры отец вместе с Вовой, остался Марат один с мамой.        Чем заняться Маратка не знал. Хотел помочь чем — так Диляра ему не разрешала! С армии бы надо отдохнуть слегка, а не с домашними заботами возиться. Дело его нашло само. Дембель же! О том, что он приехал, улица быстро пронюхала: вон, один увидел у дома — и уже всем принес весточку. Марат в ванной торчал, стирал вещи свои, когда услышал с улицы веселый ор из рупора:        — Марат Суворов, требуем немедленно покинуть квартиру и отметить возвращение! Повторяю, Марат Суворов, требуем немедленно отметить возвращение домой!        Суворов уткнулся лбом в мокрую, мыльную тряпку, которую держал в руках. Смех пробрал его, сковал, не отпуская несколько секунд. Усилием воли пришлось встать, пьянея от радости, и с широкой улыбкой выскочить из ванны. Сквозняк из его комнаты, ветром ворвавшийся в открытое окно и веющий в кухню, нежно щекотал кожу.        — Мам! Я пошел! — Прокричал он в кухню, убегая в комнату.        Там свесился в окно. Маратка встретил взглядом своего: Вахит стоял у двери крутой черной машины и голосил в рупор.        — Еба-а-ть! А машина-то откуда? — Первым делом сообразил он спросить.        — Марат Суворов, — Вахит продолжал говорить в рупор. — Требуем отметить дембель! Давай, — Зима убрал говоритель от лица, пританцовывая, орал уже так: — спускайся, в тачке всё расскажу!        — Лови, — Марат скакнул, будто собирался в окно выпрыгнуть, расхохотался и исчез из него внутрь комнаты.        Скоро Суворов торчал в коридоре. Диляра не успела моргнуть, а тот уже одет и кроссовки напяливает. Она покачала головой, поймав его:        — Опять твой Зима, что ж такое…        — Ну мамочка, — Марат поднялся, шнурки завязав, поймал ее лицо в свои руки и поцеловал с любовью в обе щечки, — друг же! Ты меня не жди, мы будем праздновать.        — Только вы аккуратно!        Сердце царапнуло: вся семья думала, вернется Марат, забудет о придури своей… А он, как волк, всё в лес бежит…        Хлопнула дверь за ним в квартиру, потом громыхнула дверь подъезда, потом слышался смех мальчишек с улицы… Суворова вздохнула, улыбку не удерживая. Сынок дома… Всё остальное мелочи.        Выскочил, встретил друга объятиями. Вместе улицу топтали, вместе отмечали повестку, вместе отметят и дембель. Вторым от брата ближе душе будет только Вахит!        С ним, правда, не как с Вовкой: долго не пообнимаешься. А счастье от встречи такое чисто пацанячье! Альфе ближе будет только альфа, ничего не сделаешь! Но объятия с ним такие же крепкие еще более полные восторга, чем с семьей. Оба рычали, хохотали, тягали друг друга, силу прежнюю проверяя.        — Че, как отметим? — Спросил Вахит, жарко вздыхая.        Отстранились. Лыбы тянули, в щеках немея. В руках обоих так и засело счастье от встречи. Улица Суворова ждала. Вахит ждал друга лучшего… Хлеще, чем сам бы ждал встречи с домом.        — По пиву, а потом… — Марат качнул головой, как самый добропорядочный человек, — по парам поедем.        — Ага! Блядей ебать поедем, — хохотнул ему друг.        Идея мелькнула Марату в ум тут же шикарная. Август, родня дома… А это значит, что дачка-то у Суворова свободна. Можно пацанов взять и отметить там дембель в большой дружной компании, а можно вдвоем с Зимой засесть — всяко хорошо!        — Погнали на дачу мою?        — Погнали, — кивнули ему довольно. — По городу погоняем, жрачки наберем и поехали!        Напьются и всё там расхерачат. Вот батя тогда обрадуется поярче его приезду!        Времени прошло… Как целая жизнь. Улица изменилась, пацаны поменялись, дела другие стали. Вахит о себе позаботился ловко и выкрутился удачно, он об этом волноваться стал еще до того, как Марат в Афган уехал. Жизнь свою устроил, от дел отойдя недалеко. Улицу кидать некрасиво. Но и продолжать на ней быть — себя топить. Свои бы не поняли, а так ни им, ни чужим. Сам на себя, почти что коммерс! И связи заимел хорошие, и зашибает нормально: нашиб на хату, на машину, на девок и настроение.        Проведали и своих старых, и кого нового, раскидали про дела. Уважение улице не отдать Марат не мог. Но понял он, расставаясь с ней, что не вольется уже обратно. И проситься не стал. Никого своего не увидел, а кого-то пришлось, кивая, проводить мыслями туда, откуда не возвращаются. Не та уже улица, не те уже дела... Всё не то.        Решили отмечать дембель вдвоем. Взяли пива, водки, мяса и прочей жрачки. Ехали уже за городом, мимо новеньких СНТ от заводов, расплывшихся распаханными кусками земли, когда Зима спросил:        — Че, куда думаешь теперь двигаться?        — Да не не знаю, — хмыкнул Суворов. — В институт, что ли…        — Нахуй тебе институт, — покивал насмешливо Вахит. — Вон, я пацанов себе забрал. Кира помнишь? Вот его. И еще парочку. Рыночек держим один, помещения какие. Денег нормально гребем, больше, чем мама-папа на заводе вместе взятые. Вон, на…        Он достал купюр стопку из кармана и обтер ими Марату плечо, от руля другой не отрываясь, как погоны, под их хохот. Шлепнул ими об коленку друга:        — Сигарет купишь нормальных!        — Не, хуйня тема… — Отмахивался Марат не без улыбки.        — А ты подумай хорошо. Мы тут не последние люди стали, я же всех, кого надо, знаю, меня же натаскали по улице-то... Присоединяйся.        Мысль была у Марата после армии завязать с улицей и делами. Надо за ум браться, в институт поступать, работу найти нормальную… Всё, как батя с мамой хотят и хотели от него всегда. Но то, что предлагал ему Зима, уже улицей не было. Что-то над ней и уже более личное. Игра взрослая. Но и они уже не маленькие: Марату, лбу, двадцать, второму — двадцать два годка! Уже давно пора было играть серьезно, а не шляться и тырить мелочь по карманам школоты.        Можно присоединиться. До института ему еще год целый где-то мотаться… А пока можно на взятку в институт заработать. И так, по мелочи на всякое, вроде машины.        Один только вопрос не унимался. Казался детским и глупым, который задать Вахиту странно и неудобно. Тот его все же на пару лет старше и в подростковые годы это ощущалось очень сильно, и теперь, после армии, где в отношениях опыта не наберешься, разница кажется слегка острее… Опыта у Вахита в отношениях всегда было больше, поскольку и пассий было больше, чем у Суворова. Он мог всегда подколоть и поржать над его "один на всю жизнь" или обидеть вопросом откровенным, но совет, впрочем, всегда давал дельный. Спрашивать не у кого больше. И до последнего Марат не верил тому, что ему сказал Вова. Не хотел верить. Не хотел сердце свое разбивать окончательно…        Сглотнул тихо, решимости набрался и спросил:        — Слышь, Вах… Мой-то че? Переехал куда?        Вахит разом притих. Тишина машины говорила за него все сама. Но уши жадно хотели слышать слова.        — Не дождался он, — вздохнул с сожалением Зима, будто тот умер. Ему за друга было обидно. — Шлюха он, Марат. Да забей, — тут же веселее отмахивался Вахит. — Забей на него!        Лицо Марата помрачнело. Он отвернулся от друга к лобовому и наблюдал серую полосу дороги. Правда, значит. От нее… Вдруг легче.        Правда. Прав Зима: надо забить и забыть. Вернулся он лицом к другу с кривой ухмылкой и предложил сам:        — Позовем кого к нам? Под вечер пригонят, закатим пьянку нормальную. Двоим тухло. Там у бати телефон есть…        — О! Другой разговор, брат! Я всех созову, не пожалеешь!        — Блядей ебать будем, — хохотнул Марат веселее.        Сердце болело. Кровь топила его. А разум горячей обидой скрывал его за первой в своей жизни холодной, крепкой стеной. Хотелось напиться, потрахаться и забыть улыбку чужую, тоску по запаху родному, выбить из ума каждое воспоминание обо всём чувственном и первом, что только что ножом острым отрезали чужие, правдивые слова окончательно.        Машина подъезжала к воротам дач. В багажнике на ямах звенели бутылки водки и пива, заточенные в ящики. Это будет лучший дембель, который только можно представить! Солнце клонится к горизонту. Ночь все боли сотрет. Марат уверен. Он знает.