Зазнобы

       Марат с утра крутился у Вовы в гостях. У него же уже как неделю целая трагедия личной жизни разворачивается и этим срочно надо поделиться с кем-то взрослым, родным и умным… С Вовой! Думал старший, что брат будет убиваться по Толе — у них же такая любовь была, что страшно подумать. Первая, чистая, подростковая и такая нежная… Младший парня своего любил с ног до головы, всем своим сердцем. И в письмах спрашивал про него домашних, ответы получая обтекаемые. То, что Толя так поступил с Маратом… Было тяжело для всех старших Суворовых. И расстраивать Марата никто не хотел. Тот и так психованный, а Афган не то что бы способен усмирить в людях их буйный нрав. Скорее, развить его. Им не хотелось, чтобы малой что-нибудь натворил из-за этого Толи и предательства в чувствах с самим Толей, с собой или вообще — с чем угодно. Марат кашу заварить всегда горазд.        А нет! Этот чудесный мальчик уже во всю увлекся кем-то новым. Кем-то, кого зовут Андрей, с кем виделся один разочек на дачах и у него…        — … огромные голубые глаза, — восторженно почти что шептал Марат. Он приставил ладони тыльной стороной к глазам и расправил пальцы, добавляя: — с вот такими ресницами.        Вова закатил глаза шуточно. Ах, какой мальчик там, видно!        Они сидели в его кухне. Маратка лопал печеньки, а Вова сделал ему чай и поставил на стол. В кухне у него дома просторно, но теснее, чем в родительской. Столик квадратный со стеклом желтым на деревянной столешнице, стульев всего два, оба крепкие и удобные, но старые, средненький пузатый холодильник на одного и сам гарнитурчик тут умещались чудесным образом. Так по-модному все отделано, так все чисто и свежо выглядит, что даже не сразу скажешь, что тут готовят. На самом деле, тут и не готовят. Вова не умеет. И давно не выбрасывает деньги на ветер: все продукты в его руках становятся несъедобными априори. Он еду покупает в кулинарии на первом этаже каждый день. Или питается бутербродами. Или наглым образом обедает за счет Вадима в ресторане самого же Вадима — Наташенька ему разрешила. Зарплаты-то нет! Третий месяц уже. А кушать хочется. За покушать можно даже на дурацкую вечеринку согласиться, что уж поделать!        А квартира у Вовы вся просторная. Повезло при разделе имущества, муж бывший согласился ему уступить больше площади. Лишь бы Вова не держал обид. И мебели у него мало. Холостяцкие апартаменты в панельке на четыре комнаты с махонькой кладовкой были светлыми, отличались интерьером 60-х в сочных, оранжевых тонах, простоте мебели, отсутствием вычурных деталей. Все это было таким новым, но формально старым, что находиться было здесь странно. Будто оказался на съёмочной площадке фильма, которую забыли разобрать после съемок. Но уютно. Детали говорили о Вове, его порядках, знакомых до боли Марату привычках. Вова любил ретро-штучки. Но и новый мир не отвергал. Удобства есть удобства! Стиль им не помеха. Даже если брат все время угорает, что Вова любит вещи одного с ним года выпуска.        Находилась квартирка в тихом районе. Рядом парк, фонтанчик. Соседи все милые, старшие по улице ровные — Марат уже все вынюхал, что надо.        — И в чем проблема? Красивый, умный, веселый, — Вова загибал пальцы, резюмируя то, что Марат ему рассказал. — Но..?        Пришло время сдаваться. Младший вздохнул досадливо, покрутил одной рукой кружку, в мыслях копаясь… И посмотрел на брата с надеждой, выпаливая:        — У него парень в Афгане. Как думаешь, стремно, если я его уведу?        Старший даже не думал долго, кивнул ему уверенно, губы скривив смешно:        — Да, стремно. Тебе ведь не сладко было, когда ты узнал.        Правда. Марат до последнего не хотел верить. Только после Вахита смирился. И то до сих пор скребло. До сих пор не ясно, почему так вышло. Ведь он так любил… Обидно. Режет. Если вопрос был в деньгах — так велик ли вопрос? Как будто Марат не в состоянии заработать достаточно, как будто семья его не помогла бы им… Да они бы и просто Толе дали, не чужой же человек! Но прошлое в прошлом. Легче забыть.        Тут в настоящем такое… Чем нельзя гордиться. Он голову уронил в руки с тяжелым вздохом, но быстро собрался и поднял ее.        — Но он так мне нравится!        — Ты как ребенок, — вздохнул Вова, ставя чай уже и себе. — Он же тебе не игрушка. Он тоже любит своего парня, скучает по нему и ждет. Не просто так же. Подружи с ним сперва, а потом уже… Как-то решите. Может его парень вернется и расстанется с ним? У нас часть труппы так свои сопли уже на кулаках посушили. А может тебе он не понравится. На меня рычишь за балет мой, а на него, значит, за консерваторию — нет?        Вова посмеивался, на него глазами стреляя. Марат возмутился от неловкости:        — Ну чё ты! Я его тоже сперва обидел, так-то… Он занудный.        Марат поджал губы, надул воздухом щеки. Где тут Афган? Как был ребенком, так им и остался. Вова на то улыбнулся с лаской и погладил его ежик ладонью. Марат совершенно по-детски выкрутился из-под руки брата. Надоели его наглаживать! Он от мамы убежал, чтобы она его не чесала каждые пять минут, а тут Вова… Домашние, что сказать! Любят!        Мысли вошкались противоречивые. Но пришли к тому, что Вова прав. Надо подружить, а уже потом… Что-то думать. И сколько дружить? А если не расстанутся? Да нет! Не выдержит так Марат. Он и так себя ощущает страшным вором. И не готов ощущать себя так долго. По капле совесть будет кусать его разум. Вот если украсть сразу — тогда уж кусанёт прилично да отстанет. А так долго и мучительно…        — Можно я твою машину возьму?        Марат глянул на брата со старой игрой. Карие глазки-пуговки стали щенячьими глазенками… Вова голову склонил к плечу, улыбаясь умиленно. Но быстро нахмурился и ответил:        — Нет.        — Почему?        Возмущенный отказом, Марат звучал едва ли не обиженно.        — Потому что я сегодня на ней еду на вечеринку. А тебе она зачем? Андрея покатать? Некрасиво и нехорошо. Нече хвастаться тем, что не твое.        — Какой ты занудный, фу! Вот уж!        — Да-да, я! Никакой тебе машины.        — А на вечеринку возьмешь?        Вова теперь придирчиво на него посмотрел. Марат к нему приперся в спортивном костюме. Пацанье…        — Нет. В «Адидасе» я с тобой никуда не пойду. И! Купи приличный костюм в театр.        Младший закивал, принимая задачу без «но». Брата старшего нечего позорить, а костюм ему и правда нужен: прошлый малой. За армию он слегка стал шире.        Чай на языке раскрывался легкой горечью. И вдруг его осенило. Он посмотрел на Вову с просьбой:        — А можешь достать билетик на еще одного?        Вова опять склонил голову к плечу и улыбнулся, но уже насмешливо. Марат готовился к отказу, но брат раздобрел и закивал:        — Достану. Но ты потом мне перескажи сюжет постановки. Чтобы я точно знал, что ты смотрел на сцену, а не в большие голубые глаза…        Оба засмеялись в кружки, отпивая чай.

***

       Танец — тот же секс, только вертикальный. И в одежде. Более близкий, горячий, страстный… Ведь все самое желанное не доступно, но так близко. В паре сантиметров от тебя или в миллиметрах под руками, скрытое костюмом или платьем…        Кащей знал это. У него были танцовщицы. В танцах он… Преуспел. Хотел как-то склеить одну серьезную даму, даже научился танцевать танго. И склеил. Тут надо научиться танцевать под джаз-рок. Задачка та еще, времени в обрез. Учитывая, что у Кащея есть дела неотложные и важные, времени оставалось еще меньше…        Но старое припомнил. Чего не сделаешь, чтобы уложить кого-то в кровать? И на кону многое. Не только галочка, но и спор. Кащей себе не простит, если проиграет. Ему ведь всерьез придется чинушей стать, а это такая морока…        Другое дело, более легкое, это хату отделать под развлечение. Потому что занимался этим делом не он, а специально подготовленные для этого люди, подконтрольные Кащеевым прихвостням-помощничкам. Приглашениями, выбором лиц для мероприятия — только светское общество и средней величины шишки, словом, люди приличные; профессиональными музыкантами и танцорами для вечеринки, а так же подбором композиций занимались именно помощники. Кащей пришел только посмотреть на результат и покивать согласно на все, что видит. Остался доволен.        Квартира стала будто из старого американского кино. Освещение, антураж, угощения — все сделали, как полагается. Красиво, дорого, со вкусом. Выдержанно в заявленном на приглашениях фиолетовом цвете — так почему-то Никите показалось интереснее… Чтобы всё было подвластно и подходяще цвету не для всех, яркому и необычному. Владимир же не для всех. По крайней мере, такого из себя строит.        Красиво. Отлично! Осталось надеяться, что самый главный гость оценит. Но все лучше, думалось Кащею, чем занюханный клубик для старперов с графиком по выходным. Так что оценит, никуда не денется.        Впрочем, учитывая колючий и честный характер, может и мордочку сморщить. Кусака.        Отдельным моментом Никита попросил доставить мороженое. Всё, какое есть. Если любит человек, почему же не порадовать?        Никита вообще очень многое узнал об уважаемом лебеде. Птичка кудрявая напела. Про мороженое, любимые цветы — розы, особенно красные и желтые, как бы это не было забавно, учитывая аромат Суворова. Цветы дорогие. А если этими цветами украсить квартиру, да не просто красными, а желтыми — выходит круглая сумма. Но Кащей велел сделать. Узнал про любимые конфетки, про любимый алкоголь — коньяк, значит. Не малый мальчик, чтобы шампанским баловаться. Это у них общее! Про любимые места узнал, где лебедя можно встретить, каждое внимательно запомнил. Узнал и нечто личное, о чем ему аккуратно сказали по большому-большому секрету: про бывшего мужа. Развод, видно, и есть та самая печаль, которая холодит карие глаза. Никита за секрет поблагодарил и свои выводы сделал. Обиженные разведенки только делают вид, что им ничего уже не надо, они все поняли и с них хватит. А на самом деле только и мечтают ощутить, что они еще кому-то нужны, горячо и страстно.        Главное в случае Суворова — быть горячее всех остальных, кто там рядом крутиться смеет. Или убирать конкурентов. Но те сами отпадут, когда увидят, кому лебедь приглянулся. Никто не будет конкурировать с Кащеем. Себе дороже.        Устроив всё, осталось только ждать. Квартира, огромная сталинка с высокими до невозможного потолками и большим размахом просторных комнат, наполнилась сперва персоналом, следом музыкантами, затем танцорами. Потом уже потянулись гости. Кащей не торопился выползать. Сначала приходит мишура, чтобы важные гости приходили не в пустое место. А важные приглашены на час позже, а то и на два.        Но все важные сегодня… Для Кащея неважные. Им отдана своя честь, пусть наслаждаются. Без некоторых лиц просто нельзя закатывать вечеринки. Неуважительно! Но ведь эта для одного только…        А он всё не являлся. Уже и Наташа с Вадимом приехали. Этой маленькой цаце тоже бы мужика найти, но ей с братом не повезло: пусть и двоюродный, а за кого попало родню не отдаст.        Приехали. Общались с ним. Хохотали. Кащей старался в разговор включаться и сперва выходило легко; он нервничал, как ребенок в ожидании подарка, но был способен находить мысли и ответы… Потом ему стало тяжелее: время шло, а подарка нет! И он уже уходил в мысли о том, что зря постарался, затеял, что надо было как-то иначе подлезть к этой льдинке… А под конец он и вовсе не слушал и не слышал. Уставился в окно и наблюдал за пустой дорогой. Уже всё смерклось, улицу освещали огни оранжевых фонарей.        Все пришли. Радовались, скотины, на его празднике жизни, веселились и жрали, пили; пестрыми платьями в горох перебивали однотонные яркие костюмы, общались и хохотали, шутили и танцевали… Кащея со злости тошнило от всех его гостей.        Все пришли. А Суворов нет. Кащей всё чаще посматривал на часы наручные. А после бросал сразу глаза на настенные, будто там часы не торопятся, будто там покажется час еще приличный, чтобы тот явился… Но всё одно. Володи нет здесь. И предвкушение от радости встречи с ним сменялось разочарованием от его отсутствия. Ребёнку не подарили подарок.        Неужели этот лебедь будет его мурыжить до самого выступления? Какой же… Звездец.        Кащей уже начал поглядывать в сторону танцовщиц. И планировал оттуда выдернуть лапочку себе в пышной юбке… Но настроение так упало, что и не хотелось. Если не получил тот самый кусок торта, то другой уже и в горло не лезет. Но торт еще можно поковырять… А грустный секс… Хуже и не придумаешь!        Вадим всю мимику Кащея знал. И даже на каменном его лице различал злость или досаду, восторг или негодование. И видя расстройство друга, думал уже ликовать и растормошить его колким замечанием. Но вдруг в зале затихло на миг, а потом всё разошлось тихим говором. Все гости смотрели куда-то в начало комнаты и возвращались друг к другу с живым обсуждением. Они так встречали каждого новенького. А если кто опаздывал, хотя время приглашений формально, то встречали его со своей шершавой почестью. Рассматривали, оценивали, глазами стреляли, если гость интересный. Важность оценивали: раз опоздал, значит, имеет право такое неуважение к хозяину дома проявить.        Владимир имел.        Владимир Суворов выплыл на середину зала. Осанистый, красивый, ровно из эпохи стиляг: с иголочки одет! Разворот его плеч подчеркивал яркий фиолетовый пиджак, широкий и острый в плечах. Под пиджаком виднелись наполовину расстегнутая белая рубашка, облегающая тело. А ноги, эти невозможные ноги, обнимали черные брюки-дудочки. От которых тянулись тоненькие подтяжки. И эта шляпка… В свете зала, ярком только на середине, она тенью ровно очерчивала черную линию, легшую на глаза. Но глаза и из темноты дьявольски блестели. И улыбка губ тонких блеск этот делала только ярче.        Кащей и сам не хуже. Его костюм в тонах не строже: яркий желтый пиджак в оранжевую клетку и такие же черные дудочки с более свободной к телу рубашкой. Только кудри более тугие, текстурные, качающиеся тяжеловато под лаком.        Шляпка Вове шла. А еще шло лицо без усов. И отчего-то было трудно сказать, стало ли оно смешнее или строже… Вова, если улыбался, то выглядел абсолютно каким-то… Сумасшедшеньким. Пьяненьким без капли алкоголя.        Пришлось усы сбрить. Ради балета. Не ради дурацкой вечеринки одного павлина.        Вова не пришел — ощутил Кащей. Как он вошел, как посмотрел на всё вокруг, оценивающе и уверенно, как он держался… Расслабленный такой, будто всё тут знает, от каждого листочка домашних кустов до лиц. Ничего не боится. Руки по-деловому держит в карманах, расхаживает вальяжно… Как будто его одного здесь все ждали, а не один конкретный мужчина. Владимир принес себя. Посверкать, показать, побаловать собой. Премьер балета… Премьер по жизни.        Вова не торопился двигаться в сторону компании Кащея. Он поймал одного танцора и попросил его поставить свою музыку.        Такой уверенный, важный, блистательный. Глаз не оторвать. Никита вновь ощутил легкую волну возбуждения во всём теле. У него совершенно точно привстал от одного только вида Суворова. А ведь тот одет. И не так голо, как на сцене театра. Такого у Кащея не было давненько…        Суворов как раз подошел к честной компании. Наташа, Вадим и Никита стояли у открытого окна. Ветер ночной ласкал прохладой кожу. Пока музыканты заканчивали с композицией, Вова успел передать Наташе шляпку — надел на ее чудесную головку. Под шляпой оказалась гладкая укладка, от которой черты лица Суворова стали еще острее и только улыбка его хитренькая их смягчала. И подал руку Никите, молча приглашая его на танец.        Кащей улыбнулся, открывая ряд щербатых зубов, чем вызвал немой смех у Вовы. Красавец, ничего не скажешь… Надо признать, в этом авторитете хорошо еще то, что не лысый, не толстый, внешне не мерзкий, если не ударяться в детали, симпатичный; харизма есть, настойчивость и размах — есть, за что можно понять согласных с ним на кутёж. В деталях — точно змей. Изворотливый, принесший плод эдемов… Но кто об этом думает, когда кайф рекой льется? Понять можно.        Широкая горячая ладонь ловко приняла узкую и холодную в свою. И неожиданно Никита ощутил, что лебедь свою силу имеет — с ощутимой он вытащил его в середину зала. И улыбка у Вовы стала такая шкодливая… Ну точно что-то задумал.        Их окружали танцующие ловко и неловко пары. Крутились то и дело профессиональные танцоры, любители и те, кто не стесняется себя, двинув смешно конечностью. Пятнами мазали яркие одежды девушек и омег. А по углам замерли те, кому не до танцев. То стесняются, то не хотят, то просто заняты чем интереснее или слишком пьяны. Наблюдают. До Никиты и Вовы одновременно есть дело и нет его.        Опозорить его Вова задумал. Невозможно выучить «Буги-вуги» за пару дней, даже если всю жизнь танцевал. Все равно, что выучить вальс в школе и думать, что завтра же станцуешь гопак. А самоуверенность Никиты так и подмывало надколоть, как надкалывается нечаянно край фарфорового блюдца, после чего идет трещинка, рано или поздно раскалывающая его пополам. Жестоко! Но сам виноват.        Кащей позволил ему вести. Он не боялся опозориться. Здесь никто, кроме танцоров, не умеет танцевать под джаз-рок. Они приглашены для подачи настроения, для того, чтобы не особенно-то и точно танцевать с гостями, кто хочет влиться в краску зала, но боится и не умеет. Чтобы прикрыть то, как неловко Кащей танцует с тем, кто ему так уж понравился, что он готов прямо-таки изъебнуться, а не просто скромное «постараться», и впечатлить.        А этот кто-то… Задает такой тон танца, который ему не под силу. Не пожалел… Точно черт движется и в руках, и в ногах… Кащей его из рук выпустил и увидел соло, которое в жизни не повторит никогда. А ведь это был упрощенный танец, так, для новичка! Кащей сам с себя рассмеялся. И видя это, Вова, кажется, сжалился над ним, подскакал на летающих ногах к нему ближе, взял за руки вновь и опустил голову вниз, на ноги. И в медленном темпе вместе двигал сперва ими. Никита быстро сообразил повторять.        Никита не боялся опозориться — это-то Вову и подкупило. Человек статуса, особенно черного, позора боится, как букашка огня. А этот двигается, как умеет. Смело, хоть и смешно.        — Зачем устроил такой вечер, если не умеешь танцевать?        — Хотел порадовать.        — Или выебнуться, — догадался Вова. — Ну как, доволен?        — Ты пришел — я без ума!        Вова откинул голову, открыто смеясь. Льстец первостатейный!        Он снова опустил взгляд на ноги, показывая следующее движение. Кащей выцепил взглядом музыкантов и кивнул, чтобы повторили музыку.        — Отключай голову, — советует Вова ему почти на ухо. И снова Никита ощущает дрожь. Руки его, холодные, в своих сжимает крепче. — И просто двигайся!        Пара из них со стороны красивая. Контрастная. От костюмов и укладок до подхода к танцу. Кому-то одному всё приходилось подстраиваться. А второму постараться. Менялись. Станцевались. Свой ритм, свой темп, одно удовольствие на двоих…        Танец — тот же секс. Только вертикальный и требует больше сил, чтобы сбилось дыхание, взмокли волосы, растрепалась прическа. Больше сил и времени, чтобы пиджаки слетели, оставив их только в рубашках. Больше сил, чтобы получить то удовольствие, от которого крышак сносит. Больше сил, чтобы потерять счет времени. Чтобы ноги дрожали, чтобы сердце начало бешено колотиться в груди, чтобы возбуждение одной волной двоих схватило…        Кащей танцевал раньше. У него же были танцовщицы… Только танцы были томные. И чаще всего для него одного… Танцевать так и вместе — как будто целую жизнь проскакать так, как ноги подсказывают, друг другу поддаваясь под ритм… Оно того стоит!        Запрыгнуть на торс под конец одной из наиболее активных партий Никите Вова не решился. Не знал, готова ли чужая спина к такому финту. Но позволил себя ловко закрутить и заключить в объятия. Музыка плавно сменилась на спокойную. И под нее уже не нужно было учиться двигаться. Под нее можно было стоять и тихонько качаться вдвоем. Дыханию позволить в себя прийти. Улыбкам на лице смакующе проводить в умах единение безумных умов.        В танце нужно немного больше сил и времени, чтобы запахи стали ярче. Кащей теперь отчетливо чувствовал запах распустившейся розы. А Вова прекрасно ощущал запах гари. Никите шел. Он человек темпераментный, точно после себя мосты сжигает до тла.        Так и есть.        В широких руках Вова кажется тонким. Умещается правильно. Тело его под рубашкой горячее. На нем нет бельевой майки и расстегнутый строгий ворот позволяет увидеть часть его груди. Плоская и твердая, золотистая от поцелуев летнего солнца… Красивая. А заметить, как хлопок мелко обтягивает соски, было отдельно приятно. Кащей всем телом к нему жался и не ощущал ни миллиметра его тела. Даже руки Вовы, обнимающие его спину, будто его не касались.        Вова прямо в руках у него. А ощущается, как синичка. Точно вот-вот улетит…        И стоит музыке стать активнее — так и происходит. Выпархивает и вдруг выбирает для танца Наташу. Та двигается совершенно невпопад, но с таким наслаждением самим движением, что не возникает и мысли подумать о правилах. Кащей вскидывает только на них брови, руки на груди скрещивая. Увели синичку!        А стоило мазнуть взглядом по остальным, как Никита понял, что гости его, впрочем, в глазах не против с синичкой потанцевать. И маленькие, и старенькие, и бедные, и богатые… Желанный. Как фигурка из китайского фарфора: крепкий и одновременно хрупкий, на свету прозрачный, а в руках полный цвета… Такую каждому хочется коснуться или на нее хотя бы поглазеть. Такую может себе позволить только вышка.        Ревниво. Его лебедь. Его фигурка, кусок торта, подарок! Очередь-очередь… Большая. Но призрачная. Кащей знает, что всех разгонит.        Так Никита и потерял его из виду. Вова утащил Наташу в место тихое и почти пустое. Таким оказалась столовая, в которой были только заготовки на подносах для выноса их в основные залы квартиры. Каждая комната здесь была полна народа, разбившегося по своим кругам в соответствии со статусом. Вова знаком с таким порядком. В театре происходит то же самое. Гости из верхушки и светского общества никогда не будут стоять с работниками завода или студентами в буфете в очереди и болтать по душам. Они будут пытаться попасть за кулисы. Или уединятся в местах более престижных, отведенных специально для них.        Уши отдыхали в тишине. В столовой не было никого. Только персонал безмолвно выполнял свою работу, время от времени ныряя и выныривая. Комната была весьма просторной. Здесь при желании можно сделать еще один зал для танцев. Но темные тона мебели и тусклый свет ламп витиеватой люстры делал ее будто меньше и тяжелее.        Сама квартира темная. Интерьер сегодня перебивали красочные гости и привлекательные для глаза цветы, краски ламп и гирлянд. Но снять мишуру — и здесь находиться тяжело. Вова точно ощущал себя в замке если не Кащея Бессмертного, то змея Горыныча. Вычурно. Со своим особым вкусом. Вкусом новых русских.        — Вот и виновница, — выдохнул Вова, вталкивая подругу в столовую и заходя следом. Дверь с щелчком закрылась за ним.        Та совершенно невинно улыбнулась ему. В самом деле, ничего ужасного она не сделала! Вечеринка одна из приличных: так даже Вадим сказал. Повеселится Вова не в клубе, так здесь — разве плохо? И тем более, с человеком очень приятным. Танцевали они… Просто картинка!        И все же она боялась друга расстроить. Вова совершенно ожидаемо не любит, когда в его дела лезут без ведома. А она и так капала ему на мозги с недельку, чтобы позвонил.        — Злишься?        — Есть немного, — хмуро ответил он ей.        На Наташу обижаться трудно. У нее такие глазки чистые и невинные всегда, голубые и нежные… Как тут злиться? Она сама собой похожа на ангелочка, только что крыльев нет. И все же построжиться надо! Сегодня она сдает его любимые цветы, а завтра — историю болезни? Уж слишком!        — Ведь я тебе сказал, что мне это не интересно.        Наташа, вопреки веселью в груди и маленькой вине там же, вздохнула с нотой раздражения:        — Да почему? Вова, сколько можно убиваться по разводу? Это ужасно, но разве повод… Прекращать верить в любовь?        Он поморщился. Про прошлый брак никогда с Наташей не говорил. Она ему не родной человек для таких откровений. А из родных он вынес сказать о деталях только Марату; остальные бы охали и ахали, они и так с трудом приняли факт развода: у старших брак был навсегда, развод плохо влиял на карьеру, а причины разрыва после свадьбы всегда незначительны. К тому же, отец ему и нашел мужа, и был так рад идеальной картинке всей их большой семьи все эти годы… Что очень долго принимал такое решение пары.        Брат не рассыпается в общих словах поддержки, от которых тошно, никогда. Промолчит принимающе. И в тот раз промолчал. Стало легче. Но не настолько, чтобы это отпустило, чтобы можно было со смехом рассказать. Никогда не отпустит.        — Кто тебе сказал, что страдаю? Я наслаждаюсь. Наш брак распался не из-за измены или конца нашей любви, мы просто… Оба оказались слабыми. Но я верю в любовь. Я еще как верю. Я не верю этому, — он махнул в сторону двери, имея ввиду Никиту. — Он же просто меня поиметь хочет. А ты развесила уши и как давай… Выдавать обо мне всю подноготную. Небось даже не за подарок, а за обед.        Вова глянул на нее пытливо в шутку, но тут же ахнул — Наташа застыдилась, глаза ее забегали, она в щеках покраснела и улыбнулась смущенно. За чашку чечевичной похлебки сдала его!        — Наташа! Я стою обеда?        — Ну… Это было вкусно, — только и смогла она оправдаться. — Ну Вова! Вы прекрасно смотритесь вместе. И ведь не обязательно же с ним вести отношения, можно для здоровья встречаться…        — Еще друзья мне не искали партнера для ебли. Я в… впечатлён.        Вопреки возникшему напряжению, они рассмеялись. Оба боялись друг друга обидеть и будто смехом извинялись за всё. Столовая наполнилась хохотом, постепенно становящимся громче. Ситуация просто возмутительная! Но до чего же это смешно! Вова никогда не думал, что у него с Наташей возникнет такой разговор. Одуванчик! А какие вещи изрекает — подумать только!        — И все равно, — отсмеиваясь, продолжал Вова, — он жуткий тип и он мне не нравится.        Девушка настоятельным тоном выделяла каждый слог:        — Просто присмотрись!        Помолчали. Скользнули к столу. Воровато посмотрели на двери. И умыкнули себе тарталеток с красной икрой. Одна к одной! М-м! Изумительный солоноватый вкус и упругость каждого шарика, жирком лопающаяся о зубы напористым языком, слегка развеивали тучи. Вечеринка хороша. Танцы, алкоголь, еда — Вова и шел поесть вкусно, по большому счету. Тоже продал немножко себя за чечевичную похлебку.        Наташа закинула последний кусочек тарталетки в рот. Запила шампанским. Вова объелся и запивал свои коньяком. Они валялись на стульях за столом в позах уставших. Официанты посматривали на них слегка напряженно. Видели, кто с кем весь вечер провел. Боялись жалоб.        — Почему ты расстался с мужем? Если вы друг друга любили…        Вопрос как укол в грудь. Вова осушил бокал окончательно, вздрогнул, горячую шершавость алкоголя прогоняя в теле. И ответил тихо:        — Есть вещи, которые тяжело пережить паре. Я заболел. И мы поняли, что… Он не сможет быть мне опорой. А я ему. Но если ты это распиздишь — я тебя убью.        Наташа смешно жестом застегнула свой рот и выбросила ключик. Никому! Вова ей фыркнул с усмешкой.        Впрочем, была доля проницательности в ее намерениях. Ведь у Вовы давно никого не было в кровати. И он не испытывал особой потребности — он пил немецкие блокаторы и, хотя они не мешали его запаху проявляться полноценно, течек у него не было, но все же голод был. Но, во-первых, он так просто не мог: с полоборота запрыгнуть на хуй ему тяжело. Во-вторых, он не выбирает поклонников принципиально: любят те не его, а тело, талант, труд… Не его. В-третьих, Никита не безопасный. Вова прекрасно это понимал. Хороший секс можно найти и с кем-то попроще. А тут… Даже не ясно за пафосом чужой подачи — хороший ли там или посредственный? Так хвостом машут частенько обладатели весьма маленьких впечатлений в штанах.        Они вернулись в зал с музыкой. Мелодия заколдовала ноги. Каблуки отстукивали ритм. Руки их крепко держали друг друга, позволяя обоим принять совершенно причудливые позы, играясь с балансом. Алкоголь в голову уже хорошенько ударил, надо было пить поменьше, да как-то под тарталетки славно пошло, что и не остановиться было. В танце всё вокруг становится смазанным и неважным, кроме партнера. Настроение так повышается, что пробивает то и дело на хи-хи и ха-ха, так и сыплющиеся наружу, как искорки от бенгальских огней!        Расстались. Оказались в руках знакомых. Никита снова поймал Вову в свои, улыбку наглую не скрывая. Вова пьяненький в глазах, такой он еще более смешной и послушный. Он взглянул на Никиту с вниманием, в лице был с секунду задумчив: просто присматривался. Ладно! Вздох короткий и какой-то даже расстроенный сорвался: упрямство сдалось, ум признал: мужик не плохой… Ничего себе так! Руки крепкие — держит лучше Рамиля. Сознанию, зацикленному на силе их, это приходится по вкусу сейчас. Но улыбочка эта хитрющая… До мурашек противных по спине доводит. И даже пьяным о чувстве забыть не получается. Вову немножко повело, а не окончательно скосило ведь.        Кащей утанцевал его на террасу из зала. Шум вечеринки остался за открытой дверью. Ветер игрался пышной шторой, вытягивая ее на улицу. Игрался с их волосами, сегодня едва ли послушными ему от количества лака. Вбивался в легкие, воровал на секундочку долгую дыхание. Дарил трезвость. Суворов осмотрелся на большой террасе и ловко уселся на широкую балюстраду. Ноги для удобства раздвинулись. И между них устроился ненавязчиво Никита.        Вова устал. Настойчивые поклонники у него были, куда без них? Но наглых таких… Еще нет. Как котяра, который ломится к сметане и знает, что схряпает ее бессовестно и ничего ему не сделают после — так вот и ощущался Никита. Надо треснуть котяру ложкой увесистой по мощной его головёшке. Вова не сметана. Не кукла. Не вещичка.        В груди томилось желание покурить и Вова спокойно спросил:        — Сигаретка есть?        Ему уверенно кивнули. Пока Никита доставал портсигар, Вова осматривался. Квартира на втором этаже, но, учитывая потолки, высота ощущалась значительной. А вид был совершенно обычным. Аллея рядом, дорога внизу одноколейна, парковка и тротуар, занятый полностью машинами гостей… Ряд ночных огней и тихие улицы в темноте нравились глазу.        Никита подал ему сигарету. И прикурил с ним с одного огонька. Мелкий, он на момент осветил их лица. Болотные глаза в освещении оранжевого огня казались черными, а длинные ресницы делали их совсем уж лисьими.        Черт настоящий.        В ответ так же внимательно рассматривали и его. Никита вдруг ощутил с ним этот миг. Удовольствие от того, что его оценивают. Как бы там ни было, а ему уделяют внимание. Оценка не важна. Ее всегда можно изменить. Ему было приятно, что Вова позволил уединиться с собой на балконе. А он позволил, Никита это ощущал отчетливо.        Ему нравилось рассмотреть точеные черты лица Суворова. Курить с ним, дышать одним воздухом здесь и сейчас. Болеть в мышцах… И использовать все разрешения, какие дадут.        Цаца. Рано или поздно сдастся.        Глаза скользнули от лица по кривой перегородке к неровным губам, ниже, к острому подбородку и дальше — яблочку кадыка, ложбинке между ключиц. Острые, мощные косточки сходились трогательно под стройной шеей. Весь косенький, ну точно какой-то смешной, а все равно страшно притягательный…        — Уже глазеешь, — заметил Вова в молчании, голосом улыбаясь.        Уже неприлично долго его рассматривают. И глаза где-то не на уровне его лица. Они вернулись к Вове и он тут же пожалел, что говорил. В свете улицы, где с тенями боролась серебряная луна и отдаленные от них теплые фонари, глаза чужие были еще более дьявольскими. Но смелость в Вове была сильнее него. И он не боялся.        — А разве нельзя? На искусство все глазеют.        Суворов снова закатил глаза на слова чужие и откинул голову, дым выпуская потоком вверх. Льстец.        Решив вдруг, что тот может упасть, Никита обнял его за талию. Ему и это разрешили… Но дистанцию сохранили. Все еще между ними прилично много расстояния, несмотря на то, как руки устроились уверенно на теле.        — Можно, так уж и быть.        И глазеть разрешили. С легкой, смешной улыбочкой.        Вова красиво курит. Затягивается так… Что можно точно назвать это сексуальным. Медленно, со вкусом. Щеки втягивая. И выдыхая полно, что дым окутывает их двоих причудливым узором. Никуда не торопясь. Момент идет, Вова в нем находится. Пока ему нравится. Печаль в глазах теряется за легкой дымкой пустого наблюдения происходящего, за алкоголем, за никотином. Табак хороший.        Вова не с ним. А сам с собой. Он до того привык один, что без труда даже в руках чужих будет сам с собой, а не с другим. Самодостаточный человек — вот уж гадость! Найти его таким вдруг осозналось так горько, как вместо желтого шарика аскорбинки в рот по ошибке пихнуть горсть оранжевого ревита…        Никита ощутил себя обиженным ребенком, на которого потратили слишком мало внимания. Именно этот маленький капризуля и выпалил:        — Совсем не нравлюсь?        Глаза карие, черные в темноте и заставляющие в них тонуть тут же, посмотрели на него. И Никита пожалел, что спросил. Он не хотел слышать ответ. И не хотел внимания перед ним.        Но ему разрешили цепляться за надежду. Ведь Вова больше ничего не мог дать — боялся обидеть. Опасно таких людей, как Кащей, вообще обижать. Это Суворов тоже знал. Не дурак. Не первый блатной в театре. Вадим-то добрый, спокойный, порядочный — он может и обидится, но подумает себе, что на дураков не следует тратиться. И ничего не сделает ему. А другие с яркими темпераментами… Могут дел натворить.        — Чутка есть. Кудри твои нравятся. Сегодня особенно приятные…        Вова зажал сигарету зубами. Затягивался и выпускал дым без рук. Одной ладонью он скользнул к плечу Никиты, опору ища, другую запустил в его тугие кудри. И сразу заулыбался, смеясь над ним умильно:        — Лак, что ли?        А тот не отпирался:        — Случай позволил пидарком побыть!        — Мамочки! Ха-ха! Тебе идет…        Никита голову склонил будто бы смущенно. Похвалу и комплименты он любит. Лесть неприкрытая его настроение улучшает, как ничто другое. А внимание… Слепит.        А отвержение будто по крошке землю из-под ног вырывает. Хочется отчаянно вгрызться, всеми способами, чтобы хоть за что-то, да приняли. Быть нужным выгодно. Выгодно, когда от тебя зависят.        — Не скажу, что нравишься. Приставучий. Я таких не люблю.        — А ты подумай: может, другое че любишь? У нас могут быть…        Никита отпустил его поясницу и скользнул руками к рубашке, как бы заботясь, застегивая ее на одну тугую пуговку. Та никак не поддавалась. С сигаретой во рту Вове он показался Волком из «Ну, погоди!» и это заставило его прятать смех в грудине. Губы все же тянулись в улыбке против воли. Может, всё же, и ничего… Им можно очароваться.        Пока Кащей не продолжил:        — … взаимовыгодные отношения. Я богатый человек, Вова. Могу тебе всё обеспечить. В деньгах не обижу точно. Тебе, может, заплатить?        Он поднял на Вову глаза, отвлекаясь от пуговки, затянулся и в груди замер. На него вдруг посмотрели в холодном, неприятном поражении.        Меньше всего Суворов любил себя ощущать проституткой. Вот это в поклонниках и раздражает. Особенно статусных. Общество светское или общество блатных… А все одно. Всякий баклан думает, что балерина — дорогая проститутка. А если она порядочная, то просто денег мало предложили, вот и ломается. Вова напрямую таких предложений не получал. Намеки, полутона… Но чтобы так откровенно! У него аж дыхание сперло, будто его не просто льдом окатило в такую жаркую ночку, а прямо дерьмом!        Настроение резко улетучилось. Алкоголь услужливо отпустил сознание. Вова окрасился в лице черно. Сигарету выкинул. Никита только и успел ощутить волну неприятных мурашек, как тот загремел голосом:        — Ты за кого меня принимаешь?!        И врезал ему кулаком в рожу. Сигарета вылетела. Боль огнем отрезвила. Ошибся Никита! Сила красивая еще как может морду начистить! Никита потянулся к своему лицу, унять свежую, горячую боль в челюсти ладонями.        Вдруг в груди дернуло. Страх молнией от макушки стрельнул в пятки и там уселся слабым якорьком в обоих. От удара Вова корпусом подался назад, отталкиваясь инертно от Никиты. Тот его больше не держал, сам Вова не спохватился зацепиться за перила. Руки плеснулись в воздухе. Послышался тихий «Ах!» полный испуга.        Все произошло быстро. Как будто пленочную ленту покромсали и склеили. В следующий миг Никита мог только лечь на балюстраду и наблюдать, как внизу Вова, хвала небесам, упал на крышу чьей-то машины. Распластался на ней, глаза пуговками открыв широко. Сам не понял, что произошло.        И как на зло на террасу вышел Вадим. Он с улыбочкой оперся на бордюр, желая видеть, что там такого увидел одинокий здесь Никита, в момент подколоть друга по поводу Суворова, а вышло совсем другое, когда он увидел, как предмет подкола внизу уже болезненно морщится и собирается подниматься:        — За такое он тебе точно не даст…        Кащей психанул и прорычал:        — Да закройся!        Он тут же понесся на выход. Вниз, на улицу. Вечеринка смолкала. Суетилась. Кто-то из окон увидел, что человек упал, и всем тут же стало интересно прильнуть к рамам раскрытых окон и посмотреть на несчастного. Никита летел вниз. Шумел по лестнице, перепрыгивая ступени, как сумасшедший. Уронил! Идиот! Придурок!        Когда он спустился, готовый помочь, Вова уже сидел на крыше машины и потирал руку. Кисть отдавала болью. Голова саднила. Бедро разнылось снова. Он морщился. Но точно чувствовал, что ничего не поломал. Ушибся только. И скоро уже готов был составить луне компанию: он буквально ощущал, как начинает светиться от ярости бело. И когда Никита оказался рядом, потянул к нему свои руки, Вова пнул его носком ботинка в плечо, отталкивая.        — Уйди!        Никита ощутил себя нашкодившим ребенком, когда глаза карие коснулись его, полные злости. Грудь дрогнула. Уронил… И все испортил.        — Давай я помогу, — без суеты предложил Никита.        — Помоги, — закивал Вова. Но злость в каждом жесте так и жгла. Голос твердый отрезал всякую надежду вину заладить. — Принеси мой пиджак. Я поеду домой. И больше… На глаза мне не попадайся, Ни-ки-та. Пойди, купи другого. Может, пососут и успокоишься.        Наблюдать злость лебедя со сцены одно… Ощущать ее на себе — как подставиться под хлыст. И ведь главное, что появилось в спектакле то, что давненько Никита счел забытым и потерянным внутри себя… Вина и стыд. Они, как масло на коже, помогают хлысту оставлять глубокие кровавые полосы. Они горели, когда Вова слез осторожно с машины. Когда ему пришлось, из-за кучи людей, кто на шум высунулся в окна на него посмотреть или вовсе спустился вниз, кудахтая о помощи, держать лицо и пытаться не хромать при ходьбе, и идти прямо. Когда ему пришлось говорить с Наташей, ворчать, что дело порядок и он едва ли ушибся, и ждать свой пиджак. И, хмурясь, надевать его, как ни в чем не бывало. Вина и стыд горели, заставляя с непривычки себя вести глупее обычного.        Вова открывал, психуя, дверь машины. Голубая 24-я Волга приветливо скрипнула, когда замок ее отпер. Никита, как идиот, сунул ему шляпу. Ее ему влепили в грудь так жестко, что она показалась кирпичом.        — Ид… — Вова задыхался, — нет! Ты просто утырок!        Дверь его машины хлопнула. Волга резко сорвалась с места. Никита до последнего провожал ее глазами. Вернулся ими к людям, начавшим давно расходиться, как поняли, что зрелище никакое: человек в порядке и даже не пьян в стельку, нечаянно свалился. Но смешки то и дело раздавались. Как грациозно лебедь упал! Ха-ха! Это надо было видеть! Никита ощущал обиду за Вову, слыша их, как за себя.        Он обернулся и нашел на балконе Вадима, смеющегося над ним. Того прямо распирало удовольствие от неудачи Кащея. В кулаки приливала кровь. А досада бесконечно рвала Никиту изнутри.        Сука. Такой косяк… Лебедь ему не простит. После такого косяка… В кровати одной окажутся ой, как не скоро!