Зазнобы

       В машине уютно и чисто. Дверь хлопает, отрезая от мира внешнего. От того, что произошло в паре шагов от них, укрывает в маленькой коробочке, которая может унести куда угодно. Совершенно, куда душа захочет.        Пахнет розами. Это букеты лежат на заднем сидении. Корзина от Никиты К. И несколько более скромных букетов от поклонников с редкими волосками на голове… Еще пахнет Владимиром, обивкой сидений, кожей, которой покрыт туго тонкий обод руля. Пахнет перегаром. Но Туркин не морщится. Пахнет пьяный Владимир все равно лучше, чем его родаки. Пахнет куревом — это Владимир прикурил сигарету. Валера осматривает детали, осматривает пассажира, уткнувшегося беспомощно, жалко, в окно двери. Укутавшегося в собственные руки, пытающегося спрятаться.        Пахло персиковой косточкой. Валерочка… Вова совершил ошибку, решив закурить. Его сейчас развезет. Будет нехорошо. Но сигарета уже тлеет. Он отстраняется с усилием от окна и открывает его. Иначе они задохнутся.        А потом машина трогается с места рвано. И Вова за пару же метров, скользя глазами по рукам и позе Валеры, понимает, что тот не умеет водить. Радует, что хоть знает, как завести машину, где газ и тормоз… Это вызывает улыбку и заставляет улечься в сидении боком к стороне водителя.        — Врунишка, — вздыхает Вова, выпуская затяжку.        Валера пристыженно стреляет на него глазами. И видит совсем не злую улыбку. Так, колко-приятельскую. И расслабляется.        — Я водил пару раз, — оправдывается он.        — Ты не бойся, главное. Ночь же, нет никого…        — А штраф?        — Так нас бы еще поймал кто. Я ж говорю, — сонно от никотина и алкоголя говорит Вова, — нет никого…        И с размахом обводит рукой улицу через лобовое, как будто он царь ночной Казани, заставляя смеяться и смеясь сам.        Пьяные люди… Бывают страшными. Валера знает. Он все равно сам выпивает на тусовках, за компанию. Все равно любит выпить пива просто так. Все равно ему не мерзко общаться с кем-то, кто пьян хорошенько. Ему мерзко от алкашей. Даже алкоголик — это звание такое чистенькое; так и видится человек в опрятном костюме, который любит в себя опрокинуть бокальчик-другой каждый вечер. Алкаш… Это другое дело. Это животное, которое ни на что не способно. Орет, носится, еле на ногах себя держит. И выпускает всю свою агрессию на любое живое существо, чтобы себя ощутить сильнее.        Ему не было мерзко наблюдать пьяного Владимира. Тот казался таким безопасным, даже пьяный. С трудом можно себе представить, как он вообще на кого-то осознанно, или не совсем, может поднять руку. Он выглядел сонным и подсказывал дорогу из последних сил своего сознания. А когда Валере надо было помочь и поднять его на этаж, оказалось, что он легче, чем выглядит. Вова еще держался на ногах, но шатался, и Туркин держал его под грудью, позволяя полностью опереться. Тонкокостный и, видимо, кости его больше пористые, чем набитые. Вова очень сильно извинялся, что его ноги не держат, бормотал что-то, но Валера и не думал обижаться или злиться. От Владимира прекрасно пахнет, его приятно держать в руках, а крепкую хватку его не страшно ощущать на своих плечах. Он лучше родителей Туркина в миллион раз даже такой, пьяный.        В потемках оценить квартиру возможным не представлялось. Валере было и некогда. Он помог Владимиру улечься на кровать, кивнул послушно на то, что ему можно лечь в соседней комнате, и, не успел он к двери подойти, как почти сразу Суворов расслабился в лице и стал выглядеть совсем уж беззащитно. Уснул. Невольно Валера засмотрелся на этого человека, ощущая себя слегка воровато. Как будто он видит то, что не должен. Но на уме скользнула мысль о том, что кому-то дано всегда быть красивым и всегда излучать из себя нежность… А кому-то совершенно нет. Просто так. Потому что так вышло. Жизнь во многом штука несправедливая. Коммунизм не подстроит ее под себя никогда.        А в комнате неожиданно он ощутил себя… Спокойно. В гостях, в чужом доме, чужом угле… Но Валера почувствовал, что его здесь никто не тронет. Он уверен, что даже если Владимир проснется раньше него, он будет вести себя тихо-тихо, чтобы сон гостя не нарушить. Уверен, что тот не войдет без стука. Не ворвется в это место, отдав его другому человеку во власть. Пусть и временную.        Так поступают воспитанные, интеллигентные люди. Те, кто выучен не касаться чужих границ.        И кровать под ним скрипнула приветливо. Валера не раздевался. Он не думал даже пользоваться одеялом. Просто прилечь, подремать, а потом встать и что-нибудь Владимиру приготовить… Он думал вдруг, что заплачет. Слезы томились под веками, грели пазухи у носа, и мысли жалкие ворочались на уме. Но ничего не получилось. Валера только вздохнул тяжело. Укутался в одеяло рулетом. И уснул так же, не помня себя, как Владимир в соседней комнате.        А на утро квартира предстала во всей своей красе. Свет солнечный заливал каждый уголок оранжевым цветом под утренней призмой яркого неба в сочных красках… На часах показалось восемь. Туркину бы сейчас на пары, но… От одного дня не убудет. Скажет, что приболел. Так ведь и есть — голова со вчерашнего слегка трещит. Хотя пил он только шампанское и культурно, парочку бокалов… А кто спросит, как он болел? Никто. А если кто возникнет — Валера уболтает, сгладит угол. Он умеет.        Квартира оказалась просторной — это он еще вчера понял, когда по коридорам шел с Владимиром свободно, ни обо что не запнувшись и ничего не задев. Но в таких Валера еще не был. Точнее, был: обычная же типовая четырешка в панельке на девять этажей. Просто те были захламлены барахлом, обои были дешевые, обстановка удручающая, а цвета убогие. Красок не было. А тут… Пустовато, но ярко. И по-своему уютно. Как в кино красиво. Красивые, дорогие обои. Гдровская мебель: шкафы, тумбы, стулья… Даже предметы интерьера, вроде люстр. Дорогущее всё… Ламинат на полу дешевенький, но своим желтым цветом радующий глаз. Затертый местами, не блестящий.        Валера исследовал чужую квартиру осторожно, заглядывая всюду с трусливым интересом. Прислушивался, не проснулся ли хозяин, готовый тут же выскочить из угла, который обнюхивал, как кошка, попавшая в новую обстановку. В лишние комнаты он не лез. Только в гостиную зашел. Дверь туда была купейная, отодвигалась, как стенка. Кто-то когда-то смастерил. А Валера впервые мог увидеть, чтобы так хитро можно было сделать комнату резко больше. Он вообще многое, что впервые видел здесь. И невольно ему хотелось… Жить так же. Быть, как Владимир. Жить, как он. Иметь такую квартиру, машину… Надо много работать ради такого. Или удачно выйти замуж. Второе ему явно не светит, он уже, что говорится, порченный, на таких хорошие мужчины не смотрят…        В гостиной, казалось, таилось самое сердце. Первым делом на глаза бросились большие окна на балкон, а вторым — зеркала в пол, отражающие солнечный свет. Валера ожидал увидеть у танцора балета станок дома, но его нигде не нашел и не помнил, чтобы в спальне Суворова что-то такое было. Но он и не запоминал. Почему-то ему думалось наличие его логичным… А еще стояли красивые кресла и был цветной телевизор. Дорогие штучки бросались в глаза, вроде видака и проигрывателя, и целой стопки виниловых пластинок рядом с ним. А на стене над телевизором в рамках висели фотографии. Марата с Вовой мелких, их семьи на четверых и большой-большой семьи Суворовых со всеми их родными. И одна личная — с выпускного. Владимир там совсем еще шкет, улыбается шкодливо, а в глазах столько жизни…        Невольно Валера улыбнулся юноше-одногодке с фотографии. Суворов всегда был симпатичным.        Исследование закончилось на кухне. Там Валера нагло залез в чужой холодильник, нашел пару яиц, сливки и молоко. И больше ничего. Хлеб еще и масла сливочного половина пачки… А в шкафчике нашел овсянку и муку. Судя по всему, Суворов не готовит вообще. Но Валере много и не надо было. Найденного хватит на блинчики.        Запах вкусной еды впервые наполнил стены этой кухни. Обычно ей не везло. Пахло либо горелым, либо тем, что не нужно особо готовить: кофе из турки, к примеру, пусть и дорогое удовольствие, цикорием почаще, ароматным чаем, разогретой из кулинарии едой или запаренной овсянкой, которая не пахнет совсем ничем. Могло пару раз пахнуть компотом. Просто нужно быть совсем уж безнадежным, чтобы плохо сварить сухофрукты…        Но у Вовы и это получалось. Он пытался научиться готовить. Диляра ведь потрясающая хозяйка и просто отличная кухарка. Но у Вовы получалось плохо даже под ее надзором. Его фирменным блюдом была разве что яичница или макароны, и те разваренные, или дачные салаты: вот уж плохо порезать овощи не получится даже у дурака. Готовить ему явно было не дано. Вову не парило. До тех пор, пока не появлялись случайные гости. Их же надо кормить! И как же он ценил гостей, которые сами себе находили пропитание…        Валера увлекся блинами. Он так много теста завел, так что приходилось печь и печь. Шкварчало масло от влаги сырых кругов. Золотились пузики ажурных лоскутов. Играло тихо радио. Валера не ощущал, как у него плечи расслабились здесь. Как здесь тепло и хорошо, по-домашнему… Как здесь так, как хотелось бы у себя дома. Спокойно. Ноги чутка танцевали, прихваченные мелодией, ум ничем не занимался.        Он не услышал, что хозяин дома уже проснулся. Уже прошлепал в душ и принял его. Уже переоделся и вышел к нему бодренько. Он понял это, когда Вова подошел из-за спины и украл горячий блин, зашипел смешно, но добычу из пальцев не выпустил. Заметив его, Туркин дрогнул и чуть не шлепнул Суворова лопаткой. И воскликнул:        — Блять!        — Нет, я приличный мужчина, — ехидно захихикал Вова, кусая блин. И замычал, глаза от удовольствия закатывая: — М-м! Вкуснотища! Это где таких хороших детей делают? В каком роддоме в очередь встать?        Сверкнул глазами карими, с похмелья еще косыми будто, и отступил от него на пару шагов, походочку выдавая не совсем твердую. Занялся кофе. А Валера почувствовал, как у него уши краснеют не от тепла плиты, а от слов чужих…        Хороших детей… Он, что ли, хороший? Это ему Владимир от вежливости говорит, наверное…        — Простите… Я тут похозяйничал.        — Валера, во-первых, мне не полтос. А чуть поменьше. Так что на «ты». Во-вторых, если бы на этой кухне почаще так хозяйничали… Она была бы не такая… минималистичная.        Вова даже не знал, что у него есть венчик. А он вот тут сушится неожиданно на узеньком ухе раковины…        Валера украдкой наблюдал за ним. С похмелья, сонный, ловит вертолеты, варит кофе и ворует блины… Может быть не красивый в понимании множества, но невероятно очаровательный. Вот оно — то самое слово. Во внешности и поступках, каждом движении Суворова есть очарование.        Когда запахло кофе — оба от одного запаха взбодрились. Но Валеру больше взбодрило то, что ему тоже сделали кружечку со сливками. А он даже никогда не пил такое… Но знал, сколько это стоит. И застеснялся того, что ему молча так чашечку поставили на столик. Красивую чашечку, не кружку, а низенькую, похожую больше на детскую, простенькую чашечку из прозрачного фарфора. В свете кухни было видно, как молочком золотистым наполняется обод кружки, впитывая в себя свет солнца, как тельце чашки темнеет от содержимого напитка. Всё тут дорогое, что даже трогать страшно.        — Пей-пей, — уговаривает Володя, видя, как гость стесняется. — Это за доставку меня сюда. Маленький врун. Надо тебя научить кататься.        — Да я умею, — отпирался Валера.        — Угу. Просто вчера мы два метра не могли проехать, потому что кто-то улитку пропускал на светофоре?        Глаза карие над ним тепло смеялись, улыбка пряталась в кружке. Валера закивал, сам над собой смеясь. Ладно! Не умеет. Но машина цела и они в порядке. Значит, нормально водит!        С каждой минутой только Туркин чувствовал себя неловко. И нелепо так. Вот сидит напротив большая кошка: Вова уселся на стул удобно, коленку подогнул к груди, лопает блины с аппетитом. Выглядит изящно и хорошо, хотя и пил вчера прилично, и движения у него простые. А кажется таким неземным… И вот сидит котишка — неотесанный, из грубых штришков состоящий, глупый и глупо выглядящий…        Вот сидит хороший, статный, чистый омега. И шлюха.        Валера поджимает губы и выбирает угоститься кофе. Горьковатый напиток со сладостью и жиром сливок играет на языке новым, необычным вкусом. И сразу начинает нравиться.        Большая кошка после кофе находит пачку сигарет, двигает пепельницу на середину стола и прикуривает от спички. И предлагает котишке закурить тоже. Дорогие, крепкие сигареты манят. И Валера наглеет, соглашаясь. Прикуривает тоже. А за сигареткой тянется разговор. И впервые… Валера ощущает себя маленьким ребенком. Которого и погладить могут, и похвалить, и просто так… Любить. Он не знал, как это чувство возникло. Оно бывает иногда от людей очень взрослых, у которых уже есть выросшие дети, естественным образом отстранившиеся от них, и тоску по ним они стараются выместить в ком-то, кто в этом нуждается: в ласке, добром голосе, взгляде и жестах. Но Владимир молодой, пусть и взгляд серьезный. И он такой сам по себе играючий, такой… Его точно любят маленькие дети, доверяя ему сразу, как увидят. Но Валера же не маленький. И Владимир не слишком взрослый. Что такое…        А Владимир мог похвалить. За то, что Валера поступил, за спорт, за работу, за простое — что готовить умеет и привирать, когда надо. И невольно котишка ощущает себя котом. Хитрым, нагленьким, по-своему хорошим котом. Пригретым. Валера, кажется, очень сильно ждал, что кто-то его похвалит за его труды… А тут сделали, просто так.        Случается пауза. И Вова весело замечает:        — Какие руки у тебя красивые.       И глаза цепляются за большие, раздавленные трудом и спортом ладони. Венистые, со сбитыми костяшками и шершавыми пальцами… Нет, они не красивые. Красивые — это с длинными тонкими пальцами, как у Андрея. Или аккуратные, в половину меньше, чем его, руки Суворова.        — Ну хорош врать, — Валера ловит это, как ловит Вахита. Тот тоже как скажет, хоть стой хоть падай… Только что для Вовы весело фыркает. — Эт всё бокс-хуекс… Стрем.        — Я в детстве хотел на бокс. Но папа отдал на него Марата. До сих пор завидую. Вот я бы сейчас две копилки, как говорится, снес, — смеется Вова, — и не думал, как вечером папе звонить и просить денег до зарплаты. Не платят, собаки, а искусством сыт не будешь.        — Ну да! За бои хорошо вот платят.        — Бои?        — Без правил.        — И ты в таком участвуешь?        Валера хотел похвастать, что будет, но видя удивленный взгляд Владимира, стушевался. Так тетя Света на Андрея смотрит, когда синяк у него где-то видит… С заботливым возмущением.        — Ну… Хочу.        — Валера, там людей убивают. Давай… Давай я тебя в ресторан устрою? Где мы были. Официантом.        — Меня не возьмут.        — Возьмут, — уверенно кивает Суворов.        Улыбается ему. И Валера не может не улыбаться в ответ. И даже верит, что возьмут. Он видел персонал ресторана — это красивые девочки и парни, как на подбор, им дают много чаевых. А Валера… Больше пугающий, чем симпатичный. Но по блату-то возьмут, может…        — С такой улыбкой точно возьмут, — припечатывает Вова его мысли и Валера улыбается еще шире, зная, что похож на кота Чеширского, а не симпатягу, но продолжает.        Валера знает, как понравиться и как напугать. Но не уверен, что выдержит тянуть губы каждый день. Разгружая машины или прописывая кому-то в табло — у него лицо каменное. Нет сладенькой масочки вечного довольства происходящим. Другое дело такой давать ту самую надежду на секс, чтобы что-то получить — это недолго. Третье дело за чаевые играть пару часов к ряду. Да и дадут ли за его конкретно чаевые? Хотя вот Вахит ему вообще не за сладенькую масочку, а за чеширскую улыбку цветочки подарил… До сих пор Туркин о них думает. Чихал долго, но в груди так тепло было. Первые цветочки его…        Отпивая последний глоток из чашки, его вдруг посещает мысль, что о нем только что позаботились. Как-то так просто, между делом, как будто он не чужой человек. Может, все так ласково потому, что у Суворова есть брат? И потому Владимир так относится ко всем, кто помладше? Или ко всем друзьям Марата. Друзьям. Валера ему не друг. И… Если так подумать, то даже не парень его друга. А так. Шлюха.        Кофе ко дну начинает горчить осадком. Валера делает вид, что ему есть, что пить, потому что прячет лицо, зная, что вот теперь, совсем не к месту, пазухи теплеют и глаза опять щиплет что-то противное, что называть не хочется словом одним. Слезы. Он не хочет плакать при Владимире и выглядеть жалко. Он… Боится его ласковых рук. Боится заботы. Боится… Признать, что чужой человек парой теплых слов его приручил. Признать, что он такой голодный до того, что у всех есть, что на каждого готов бросаться, кто ему хоть крошку этого подарит.        И он снова наивно думает, что его расстройства не видно. Но Вова видит. И встает из-за стола, моет чашку, а потом ласково обнимает его со спины, обвивая, ладонями накрывая сильные плечи. Валера чувствует, как тот жмется к нему всем телом, в себя впечатывая. Пахнет так приятно кустовыми розами и мятным зубным порошком. И такой он теплый, такой мягкий…        Дать это тепло Вове не сложно. В нем, в самом сердце его, так много, а деть некуда. Он бы каждого ребенка пригрел на груди, не заботясь о том, как те могут потом кусаться, оказавшись змеями. Не страшно. Главное — подарить.        Валера удержался. Не заплакал. Нечего портить о себе впечатление. Не нужны его проблемы такому человеку, как Владимир. Он завоевал у Валеры незримый авторитет и большое обожание, а при таких людях не рассыпаются и не плачут, при таких страшно выглядеть жалко, не хочется разрушить в их глазах свой образ… Какой бы он там не был.        Но Вова не требовал от него быть сильным или слабым. Он ничего не говорил, только крепче обнимал его. Пока не почувствовал, что надлом пройден, что Валера готов поболтать о другом. Тогда он отстранился, погладив кудрявую головушку. Сделал ему большую кружку чая. Нашел конфетки… И завел разговор о том, как на тройки в школе учился, что впечатлило и удивило Туркина: он-то думал, Владимир везде идеальный!        Уходить не хотелось. Но пришлось. Тепло и запах роз тянулись в подъезд из раскрытой двери и Валере отчаянно хотелось обратно. Ненавязчиво Вова приобнял его и разрешил ему приходить в гости еще, просто так. Конечно же… Валера не придет. Неудобно. И он более, чем уверен, что Владимир с ним просто вежлив. У нормальных людей так принято. Но ему приятно вежливость эту слышать.

*

       День оказался серый. Яркое утро украли свинцовые тучи тяжелого дня. Вот-вот черные брюхи туч разразятся дождем. Накатывал гром, сверкали местами молнии. Накрапывало с минутку — и снова тишина. Погода игралась, пробуя свои осенние права. А воздух, разряженный, воровал внутреннее ощущение тяжести. В такую погоду само-собой тянет побродить, меланхолично мыча себе под нос веселые песенки.        Валера бродил и мычал, не торопясь к Андрею. Придется расставаться с костюмом и одеваться в обычное, а потом домой. Была мысль к Васильеву на ночь напроситься, но, когда дверь ему открыл Ильдар Юнусович, он понял, что не судьба.        Валера быстренько переодевался у Андрея дома, попутно слушая, как в соседней комнате дядя Ильдар своим особенным голосом коротко отрывает «угу» на волнения тети Светы, которые лились потоком так, что было не разобрать. Андрей, во-первых, вчера пришел поздно, а такого никогда не было. Во-вторых, от него пахло — страшно подумать! — шампанским. В-третьих, на машине Вахита и в его компании — альфу этого Васильева не знает… И вишенка на торте — Андрей выглядит поникшим, хотя у него моська всегда выглядит грустно, если он спокоен. Но тут и Валере по глазам его видно, что что-то случилось, а говорить Андрей не хочет. Маме. Потому что мама не поймет, с ней, тем более, обсуждать муки сердечные неловко. У нее совсем другой взгляд на всё, более паникующий, уязвимый, вызывающий у него раздражение.        И дядя Ильдар не лучше. Так что, слыша, что Андрей вчера вернулся таким, он отреагировал… Негативно. И особенно негатив его на себе познал Валера: в понимании мужчины, если они уходили из дома вместе, то и должны были вернуться вместе. А тут Туркин отпустил Андрея с неизвестно кем, одного… И чудом ничего не случилось. И то! Если ничего в самом деле не случилось. Поникший Андрей мог скрывать много нехороших вещей, которые с ним могли произойти. Ильдар Юнусович прекрасно это знает. И самое задевающее то, что Андрей и ему ничего не скажет, если что-то произошло. Недоверчивый, колючий мальчик.        В общем… Обстановка в доме Васильевых была напряженной. И Валера понимал, что глупо проситься переночевать у них сегодня, потому что его тут, мягко говоря, не ждали и видеть не хотели бы. А он неожиданно сильно надеялся. Ему хотелось послевкусие от гостей у Суворова продлить, не перебивая его необходимостью вернуться домой. Дома тошно.        Но придется идти. Спать же где-то надо. Он складывал костюм обратно в шкаф, когда Андрей опомнился от тупого наблюдения комнаты и посмотрел на него:        — Ты брось, я постираю.        — Да я сам потом… Ты че такой кислый?        — Я Марату вчера сказал… Что парня нет никакого.        Они встретились глазами. Валера вздохнул мелко, губы сжав. Ему не хотелось вчерашнее вспоминать. Всё равно накатывало, но он еще держался. Глядишь, если не думать — пронесет. Проглотит.        — И он, — продолжал Андрей, — разозлился. И потом… Этот мужчина, с которым он подрался… Короче, это из-за меня всё.        — Да забей, — отмахнулся Туркин. Он выбирал слова. В сердцах хотелось о младшем Суворове всё-всё высказать. Но он держался. Просто потому, что старший Суворов вызвал в нем уважение. А тут уж… Если одного уважаешь, то надо всю семью уважать. — Сказал — молодец. Он бы тебе прописал, а не мужику левому. Это ваще… Не наша забота.        Туркин собрал в сумку пару приличных рубашек. В институт наденет.        — Ты прав, — вздохнул Андрей, наблюдая за ним. — Он тебя обидел?        — Меня хуй обидишь, — фыркнул Валера. — Моих родаков никто не переплюнет.        Оба печально улыбнулись друг другу.        Что-то возилось на уме опять. И глаза щипнуло.        Пришлось спешно уматывать.        Дом виднелся серой глыбой. Окна квартиры горели. Мысль о том, что их надо помыть, пока тепло, буднично легла на ум. Надо дома вообще прибраться как-то… Если родаки не будут мешать. Мысли от своего дома возвращаются к чужому, чистому. Уже не к Васильева, а к Суворова. Там хорошо так. Пахнет иначе, свежо и приятно. Там просто хочется на полу разлечься, на дорогом ковре, и лежать, срастаясь с пространством…        В замочной скважине щелкает ключ. Дверь открывается со скрипом. Валера тихонько шмыгает внутрь, прислушиваясь к обстановке. Если шумно — это очень хорошо. Тогда можно не париться. Если тихо… Уже надо думать. Тишина по разным причинам бывает. И думая о поножовщине, Валера стыдливо признает, что ему будет не жаль. Но было нормально. В кухне голоса бубнили… И он выдохнул. Не до него будет, если тихо пройдет.        Прошел. На него даже не посмотрели. Валера отпер дверь в свою комнату. Осмотрелся мелко, не сразу поняв, чего бояться. А потом включил свет и увидел…        Половица, под которой он прятал свое ценное добро, была под кроватью. Под ножкой. Такая незаметная. У них полы кривые и скрипучие, крашеные кое-как… И до сих пор родаки не находили его тайник. Он не выделялся ничем. Чтобы до него добраться, надо было кровать слегка приподнять и отодвинуть. Ножом поддеть половицу и готово — ход под пол, где мыши бегают, открыт. Мышей нет, конечно, а под полом еще бетонное перекрытие, чтобы к соседям не провалиться. И как раз это давало возможность спрятать там почти что всё, что угодно.        Валера прятал деньги и блокаторы.        Он замер у выключателя. Пот холодный бросился ко лбу. Кровать была отодвинута, половица вскрыта. Валялась на полу. Он подошел ближе, испытывая бьющуюся мотыльком в груди надежду, что что-то цело. Им же нужны были деньги, а деньги — мелочь. Деньги не жалко. Хотя и было много, но их найти можно… А вот блокаторы уже не так просто достать. У него был целый блок, огромный. Кто-то левачил и продал дешево, Валера купил сразу, чтобы потом не бегать и не искать, не ждать рецептов от врачиков, теряя время.        Он сел у тайника, глянул внутрь, не веря пустоте, сунул руку и пошарил вокруг. Крупицы надежды таяли. Ничего в тайнике не было. Валера сел на пол, тупо глядя в черную дыру меж рыжих половиц. И из груди все рухнуло в пятки. Колючий ком подступил к горлу.        Если бы не очередь в общагу, этого бы сейчас не было.        Нечего поджиматься. Валера бессильно выдохнул. Напряжение каплей с дыханием вынырнуло. Надо собираться. Надо идти дальше. Нет времени на сопли и слюни… Встав с пола, он тут же ощутил в груди, как закипает злоба. Отчаянная. Сжигающая изнутри его самого. Не всё вокруг. И кулаки не сжимались, и уже… Уже ничего не хотелось. Это была исступленная злоба, от которой хотелось убиться самому. От которой, казалось, невозможно убежать.        Ему надо собираться. Ему надо держаться. Держаться… Идти дальше… И верить, что будет когда-то хорошо. Когда-то там, после института. Когда-то там… Далеко. Надо собраться и потерпеть.        Все надоело. Валера очень устал. Он уже не может. Невыносимо.        Ноги прошагали по скрипучим половицам узкого коридора, как по Луне — не ощущалось, как стопа касается твердой поверхности под собой. Не ощущался собственный вес. Валера дошел до кухни. А обида подняла нос и нырнула из грудины в дрожащие губы. Он оперся о косяк и посмотрел на родителей, на стол, ломящийся от жрачки. Колбаса, сыр, масло, бутерброды смачные, фрукты… И бутылки хорошей водки. Не чекушки да мерзавчики, а нормальные такие пузыри.        Заебись — так и шлепнулось с треском в черепушке Валеры.        — Вкусно?        Он бросил, яда не жалея в голосе. Голова сама кивала болванчиком, дернутая злостью.        — Да, — сахарно протянул ему отец. — А что? Тебе жалко?        — Ну тебе, блять, жалко мне куртку купить. Мне-то хули не жалко должно быть? На водяру собутыльники не дают уже?        А мать рявкнула:        — А ты как с отцом разговариваешь? Воспитали, выблядка!.. Ты че ли заслужил куртку?        Резануло. Так не горит даже выкрученный в драке сустав, как в груди жжет сомнение в нем от самых родных. Вот-вот ему удавалось хоть кончиками пальцев, ноготками зацепиться за мысль, что он что-то стоит, как на кончики эти наступали со всей дури, заставляя срываться.        Утром на кухне у Суворова дома он был лучшим ребенком на свете, потому что блины приготовил. А стоя тут… Никто и ничто, потому что на его деньги колбасу не едят, а натурально жрут, откусывая от палки кусками.        — Куда таблетки дели?        Он уже смирился. Ладно. Плевать на деньги. На ситуацию в целом — не впервые же, в самом деле. Но голос звучал из последних сил спокойно. И нотки подступающей слабости пробивались против воли. А глаза уже не щипало, в них застыло знакомое тепло перед слезами. И они чувствовали его слабость, стреляя прямо в нее.        — А ты в унитазе посмотри, — пожала плечами мать, с хрустом откусывая яблоко. Чмокала, чавкала, продолжая: — может, не все смылись. Дрянь такая, травишься только. Че ты травишься? Ты лучше поди… Подъебнись где, денег хоть дадут. Не то что бокс твой!        Заржали. А Валере нисколько не было смешно.        — Да идите вы нахуй!        Кричал не он. Не на его шее вздувались вены. Не его жилы натягивались, глотке помогая не сорваться. Кричало надорванное сердце. Надрезанное чужими словами, смоченное каплей чужой ласки и порванное родными людьми.        Валера вспылил. Зная все варианты, чем это может закончиться. Зная, что в этот раз просто не выдержит.        Он хорошо может врезать. Ему почти не жалко поднять руку на родного человека, если тот начал первый. Но подняв — всегда ощущает стыд и сожаление после. Ведь это родители. Ведь их бить нельзя. Ведь это ненормально… Валера так не хочет. Он так устал отвечать. Он не хочет больше… Больше нет сил. Все вокруг не нормально. И он не нормальный.        И в очередной раз получив удар в твердое в мышцах брюхо первым, Валера делает два точных — в рожу и под дых. И убегает, пока может. Убегает, пока не получил больше. Пока не долетели до ушей рев и слова. Пока не долетела слюна, брызжущая между яростно сжатых зубов… Пока не стало слишком больно в груди.        Сумка ручкой жжет руку, неудачно обвив кисть. Затхлая духота подъезда заканчивается резко. Ветер хлещет по щекам на улице, ныряя под куртку ловко. Холодно. Отрезвляюще холодно. Хорошо. Грудь вздымается жарко. А ноги несут сами куда-то… Не зная, куда. Первым делом — по выученной дороге. К Андрею. А вторым… Остановившись у его подъезда, разворачиваются без задумчивости и идут по другому адресу. Руки перебирают содержимое карманов. Там валяется два рубля. Сигареты. Спички. Какие-то фантики… Нервно выуживают одну сигарету. Он не помнит, как она закончилась. Как вторая… Третья.        Сентябрьский дождь еще не ледяной. В конце октября его капли будут обжигать кожу. Сентябрьский дождь печальный. Он таит в себе прощание с теплым долгим летом… Он пытается удержать мысль, что пока кроны деревьев не полностью желтые, пока трава зеленая торчит и не собирается исчезать, пока дороги видны — все хорошо. Дождь пытается. Обычно пытается. Сегодня он не пытался.        Тучи не удержали в брюхах крупных капель. Дождь падал крупными, тяжелыми каплями. Мочил голову. Умывал лицо. И топил. Разыгрался так, что быстро полились по дорогам ручьи, быстро ямы наполнились черной гущей. Лил и лил. Волосы вымочил, струями бежал по лицу, морозил кончик носа, слипал ресницы и нырял под одежду, по груди и спине холодными каплями щекоча. Затушил последнюю сигарету, каплей жирной упав прямо на кончик.        Ноги не следили за лужами, шлепая без разбора, проваливаясь, скользя по грязи, увязая в черной каше… Валера шел и шел тупо, голову опустив, но ничего не видя. Он увидел подъезд знакомый, двери соседские и ноги собственные, в мерзости все, когда остановился у той самой, с коричневым дермантином и кнопками в шахматном порядке на ней… Перед красной кнопочкой звонка.        Это был дом Вахита.        У Валеры с собой… Две рубашки, тетрадки и ручки. Всё. Ничего нет больше.        А двери чужие… А зачем он пришел? Что Валера хочет за ними получить? Он хочет тут поспать. У него нет настроения потрахаться, а чтобы здесь остаться — надо что-то дать. Но идти больше некуда. На вокзале его рожу знают. Да и ехать отсюда час.        Даст. Подумает о чем-то хорошем.        Валера никому никогда не давал за подгон или что-то еще. Это же уж совсем низко… Он же не проститутка. Пока что просто шлюха.        Даст. Вахит хороший парень, он приласкает и возьмет нежно. Сегодня так хочется нежно…        Кнопка звонка продавилась под сильным пальцем. За дверью раздался стрекот. Смолк. Послышалось знакомое топанье босых ног. Вахит всегда ходит без тапок. У него третий этаж, теплые полы, гладкий линолеум. Какая-то мебель, оставшаяся от прошлых жильцов, светлые стены с голубоватыми обоями в узор-паутинку. И такой… Мальчишеский порядок. Все под рукой, что называется. Зато все есть. И холодильник всегда полный. А еще много солений — это мама ему передает частенько, особенно осенью… Любит его очень.        Щеколда звонко цокнула. Дверь открылась тихо. Вахит сразу улыбнулся, его увидев. А Валера ему. Надо все спрятать быстренько и не грузить человека. Хорошо потрахаться и поспать в тихом месте. Вот и все планы Валеры на сегодня. Были. Вахит пустил его в дом, а он сразу, куртку снимая, предложил:        — Потрахаемся?        — Че у нас за настг’оение?        А Вахит подыгрывал, улыбаясь шире. Проще Валеры только три копейки. Ну слишком он… Подвижный по темпераменту. Если его что-то радует — это видно в дрожащих уголках губ. Если он задумал шкоду — глаза выдают, сверкают. Если собирается сказать плохое — морщина рисуется над вздрнутыми едва бровями. Если врезать задумал, то рисуется холодный покой на лице. Вот такой он простой человечек. Не умеет держаться до конца и полностью. Быстренько можно всю палитру узнать. Забавный… И потому только больше нравится.        Валера рад вранью верить. Так удобно. Выгодно. Может быть Вахит и не хотел его пускать, но пустил, а Валера не хочет идти на улицу. Он хочет к ласковой и теплой руке и нагло ломится своей маленькой кошачьей головешкой к ней. Удобно потерпеть, попользоваться чужой вежливостью, забить хер на мнение после, потому что сейчас что-то надо. Сейчас надо где-то переночевать. А завтра Валера пойдет и выбьет себе общагу. В ногах будет валяться, но что-то сделает. Хоть в коридоре ему на полу спать — все хорошо, только бы не пытаться больше вернуться в родную хату.        — Вот такое настроение…        Туркин шире улыбку тянет, выдыхает через язык тихо. И головой качает от плеча к плечу, пытаясь сам себя развеселить. Вешает куртку. Чувствует внимательный взгляд. И понимает, что ему не верят. Что он плохо играет… Что им обоим тут ясно… Что ему лучше уйти. И руки снова перехватывают, не успев выпустить, куртку, он мотает головой мелко и собирается ее надевать…        Но его никуда не собирались отпускать. Вахит подступил к нему на шаг и еще половинку… Валера ожидал слов каких-то или что его прихватят и потащат в спальню… Но его просто обняли. У Вахита руки потоньше, он сам весь поменьше, но если схватит в объятия — пиши пропало. Сильный такой, крепкий, устойчивый. Табак мягко носа коснулся, заставил уткнуться в шею ему, щекотнув лицо его мокрыми волосами… Валера рассыпался. Ведь это невыносимо — держаться так долго. Ведь дело не в одном дне. Дело в каждом дне. Изводящем, безумном, долгом дне…        Руки Вахита держали его в своих смело, уверенно и твердо, отпускать не собираясь, как держит решившийся на риск быть исцарапанным до шрамов и покусанным человек, когда лезет к запуганной кошке в тот жалкий уголок, куда та забилась от страха, не понимая, зачем ее хотят сцапать. Не понимая, что ей хотят помочь. Вахит решился, поймал голыми руками, наконец, перестав ходить вокруг да около. Валера нравится ему. И слова Марата ранили его глубоко. Может быть Валера и шлюха, может быть с таким быть стремно, не по-пацански… Но кому какое дело? Это его, Вахита, выбор. Его человек. И он хочет с Валерой быть. Хочет просыпаться, есть вместе, забирать с учебы и радовать. Хочет узнать всего, до последней капельки души, и себя ему показать. Хочет быть с ним.        — Ну что ты…        Голос его звучит мягко и ласково. Окутывающе теплом и нежностью. И Валера сыпется. Сопит носом, позорно себя ощущая… И дрожит в груди. Слезы не пускает, боится. Еще не поздно оттолкнуть, дернуться и убежать… Но ему не хотелось. Ему хотелось в чужое плечо уткнуться, держащееся прямо для него, хотелось табаком надышаться солнечным, хотелось дыхание чужое слушать и успокоиться. Ему хотелось побыть в руках этих, как в родных. Так ведь… Родные обнимают. Валера не знает, его обнимали родители так давно, что он уже и не помнит, обнимали ли вообще когда-то… А эти руки обнимают так, как Вова Суворов обнимает… Так, как Андрей обнимает. Обнимают, как одеяло тяжелое, всецело. Надежно.        Эти руки по голове гладят. Осторожно, испугать боясь. И Валера сыпется. Тяжело вздыхает, надорванно… Грудь сама жалкий маленький писк, проглоченный стеснением, издает…        — Я г’ядом, — вкрадчиво уверяет Вахит.        И Валера сыпется. Сдается. Ломается. И слезы сами стекают по щекам, мажут по горячей коже чужой шеи, обжигая ее, впитываются лужами в футболку. А руки чужие не сдаются, обнимают крепче, телом к телу… И голову прижимают к плечу, разрешая в нем прятаться.        — Прости, прости, — через рыдания, пока голос еще слушается, Валера почти умолял его, цепляясь за кофту его пальцами, — я просто… У-устал… Я заебался прям… Прости, бля…        — Да ног’мально, — шептали ему над ухом. — Ног’мально… Не бойся.        — Я так больше н-не могу…        Хочется влиться, вплавиться в него. Свою боль облегчить, унять. Валера изо всех сил старается, обнимая Вахита в ответ так же сильно и крепко. И все равно мало. Чудовищно мало.        Как-то они оказались в комнате, на кровати. Его усадили заботливо, пуховая подушка подпирала спину. На миг только Вахит исчез, принес воды в стакане и уселся рядом. У него маленькая двушка. Тут не потеряешься, не забегаешься. Но тут так хорошо. В спальне всегда темно и прохладно, а в зале и на кухне всегда жарко и светло из-за яркого солнца прямо в окна. Сейчас темнота их одеялом в себя забирает. В темноте спокойно. Отрезвляюще прохладно. Но только на миг. Валера вытирает лицо руками, ощущая шершавость пальцев, цепляется за них мыслью, как шелковый лоскут за засечку, и его снова прорывает плакать. Только бессилие сменяется уже хоть чем-то — обидой и острой жалостью к себе. Он всё время только и глотал то, что у других лучше, что другим дано то, чего у него нет. То, что кому-то не надо заслуживать ласку родителей. Кому-то не надо рвать жопу между работой и учебой, кому-то не надо думать, куда идти: в ресторан улыбаться или с каменной рожей разбивать чужие… Кому-то не надо думать, как к нему относится тот, кто ему нравится…        Кому-то не пришлось пару минут назад стоять и думать, как дать за крышу над головой.        Валера завидовал Андрею. Очень. Он завидовал каждому, кто не он. Казалось, даже к другим детям из алкашинских семей родители относятся лучше, чем к нему. Зависть его не была ядовита. Она сжирала только его одного. Теплилась внутри одним угольком, который никогда не остывал. Раньше он разгорался редко. Будто ветер не щекотал его. Но в последнее время тот дул слишком часто, слишком сильно. И уголек грозился прожечь в его сердце дыру, из которой вся горечь, обида, злоба и мерзость польются на остальных.        У Андрея красивые и нежные руки. Он правильный и хороший. Его не называют шлюхой. Никто никогда о нем так не подумает. И Марат этот прибежит извиняться даже за то, что посмотрел косо. Андрея никогда не обидят…        А перед Валерой незачем извиняться. Он же себя изначально шлюхой поставил. Его же не волновало, что о нем подумают. Он просто не думал, что с Вахитом что-то завяжется. Обычно пару раз потрахаться — и хватало. Не завязывалось. То Валере не надо, то он не нужен… У него же были другие планы, он же не хотел… Он так думал. Убеждал себя. Хотел верить, что его всё устраивает, что ему ничего не надо. Он своим умом всегда жил, разве нет?        Врать себе нехорошо.        Нос шумно хрюкнул, опухший, втянул воздух слишком резко и ровно. Молчали. И молчание напрягало Вахита. Он знал, что Туркин сейчас скажет. Знал, что ответить ему. И боялся, что мысли разбегутся.        — А ты… тоже меня шлюхой считаешь?        Угадал. И мысли разбежались.        Глаза серые смотрели на него внимательно, с такой большой надеждой услышать вранье, услышать нелепые убеждения в обратном. Смотрели испытующе. И от них только всё растерялось. Мысли рассыпались по углам черепушки, как бусинки по полу, сорванные с нитки. Вахит опустил голову, пытаясь собрать их в кучку, по одной насадить обратно на нитку, слово за словом… А Валера скривил губы. Лицо прохладной обидой наполнилось. Сердце дернулось. Считает… Он отвернулся, а Зима взгляд на него поднял. И улыбнулся. Он тихо смеялся, ощущая нерешительность и одно глупое чувство, которое ему уже знакомо.        И смех этот капнул крошечно в едва ли опустевшую чашу личного горя Валеры. Он сложил руки на груди, пытаясь себя удержать. И не сумел. Снова затрясся, чувствуя, как его обнимают вновь, как в груди предательски теплеет из-за рук чужих…        — Не считаю. Никакая ты не шлюха…        — Угу, — неверяще просопел Туркин.        Смотреть на Вахита ему не хотелось. Но тот обхватил уверенно пальцами его подбородок и повернул к себе. А глаза говорили больше, чем Вахит мог. Черные в темноте, блестящие тускло от остатков уличного, вечернего света дождливого неба… Они говорили больше, чем Вахит мог. Но и он кое-что нашел среди мыслей-бусинок на уме:        — Ты мне нг’авишься, Валег’. Любым. А Маг’ата я убью.        Что-то тугое в груди распрямилось. Стало легче. В секунду же Туркин прыснул со смеху, от глаз чужих, внимательных, отворачиваясь. Щеки сами потеплели… Плечи расслабились… Вахит прижал его к себе теснее, губами касаясь влажных от дождя волос… Убьет, как же. Верилось с трудом. Но Туркин захотел обмануться. Приятно вдруг ощутить защиту. Приятно не самому за себя прописать обидчику в фанеру, даже в фантазии. Приятно… Услышать, что он кому-то нравится. И сейчас не важно, за секс, завтраки или время вместе.        Здесь тоже хорошо. И Вахит будто чувствовал, что ненавязчиво, прозрачно сам себе думает Валера. И сказал:        — Оставайся, м? Я хочу, чтоб ты был со мной, здесь.        Вот так твердо, уверенно заявил об этом. Без дум и заминок. Как человек, который поймал кошку, притащил ее домой молча и запер дверь. И больше ее не отпустит. Подождет, когда та выползет из своего уголка, накормит и пригладит.        Валера закивал головой. У него есть выбор, он знает. Можно уйти завтра же и вымолить себе общагу. Денег найти, взятку дать… Но он уже пригрелся в чужих руках. Грудь рвано вздымалась, истерику унимая. Руки здесь уже гладили его, здесь он уже устроился на плече чужом и было хорошо. И он согласился. Никуда не уйдет.        — Останусь, — совсем тихо ответил он. Голос подвел.        Головы не поднимал. Но по дыханию чужому понял, что Вахит улыбается.