*
Возмутительно. Вахит проснулся утром один. От него так несло спиртом, что Валера при всем желании бы рядом не выдержал ни минуты и лег на диване. А Зима пошарил по кровати и не нашел даже второй подушки. Один! Разочарование коснулось сердца. Неужели, снова убежал? Он помнил отлично, что Валера проводил его до дома и не помнил, чтобы тот собирался куда-то уходить. Вчера. Он вообще, на свой стыд, помнит всё, что вчера сделал, слишком хорошо. И на какое-то маленькое счастье, что его пьяного предложения никто не видел. Такие вещи лучше делать не на чужой свадьбе или вечеринке. Вахит никогда, в целом, не думал, что нечто подобное сделает, не думал, что с кем-то так скоро решится, а потому никогда не планировал, как это произойдет… Но ему не казалось это ошибкой. Момент был не подходящим, а само решение — нет. И если же Валера согласился даже так… Наверное, в лучшем виде он согласится еще более охотно! Вахиту очень хотелось в это верить… Ему уже почти двадцать три года. В этом возрасте все, кого он знает, уже давно имеет по паре детишек и три-четыре года счастливого брака. Вова в этом возрасте уже развелся. Так что Вахит по жизни, можно сказать, еще долго выбирал подходящего кандидата. И нашел! Выбрал! Только бы кандидат сейчас оказался дома. Они так и не поговорили прилично. А Вахиту надо. Он уверен, что Валере тоже, просто не такой уж тот человек, чтобы прям сесть и поговорить. Он из них двоих больше про взять и сделать, резко и не подумав. Рубануть, как есть. И Вахит в нем это любит, но в этот раз не позволит. Кандидат оказался дома. Спал на диване, сладко пустив слюну на подушку. Расслабленный такой и домашний, пусть в рубашке строгой и брюках остался… Кудри его разметались по подушке. Уже и не скажешь, что на них был лак, но некоторые особенно тугие завитки напоминали о лоске вчерашнего вечера. Лоск… Наверное, Валера никогда не будет таким. Он совершенно другого характера. И кудри его будто всегда будут кричать о том, какой он на самом деле активный и своенравный, непослушный и грубый, взбалмошный… Такой он нравился безумно. Вахит знал, ревниво, что не его одного Валерий цепляет. И отнюдь не одними кудрями. Голова ловила вертолеты. Вахит не первый раз в жизни так пьет, так что уже знает, что пить и есть после. Он все приготовил, отчасти ожидая такого исхода. Варианта было два: либо он с радости напьется, что все разрешилось, либо с горя, что котя его так и не простил, в руки не дался и не помурчал… Ну, если бы Валера так легко давался во всем, было бы с ним просто и скучно. Вахит полюбил сложности. Самоубийца. Наверное, мама бы хотела ему послушного и податливого омегу. Чтобы дома было чистенько, всегда вкусно пахло едой, а в кровати его надо было самому раздевать. Чтобы не перечил, слушался, был покладистым. Чтобы в ссоре уступал, а лучше — делал бы все, чтобы никаких ссор не было совсем. Чтобы не доставлял проблем, чтобы за ним не надо было по всей Казани бегать, пытаясь поймать то в институте, то после работы, то поискать по друзьям и родным… Она бы хотела для него простого счастья, стопроцентной теплоты, легкости… Да, София Яновна знает, что так — хорошо. Что это лучший вариант не только для ее сына, а для любого альфы. Омега, которого можно воспитать под себя — идеален. Но даже Андрей не такой. Упрямый, гордый, сам себе на уме — уж надо быть честным. Марат и Вахит поняли это очень быстро. Этот послушный мальчик может головой кивнуть и сделать все, как ему надо. И несогласованное ни с кем трудоустройство это ярко подчеркнуло. А Валера и подавно не такой. Но Вахит это и полюбил. Он полюбил срачки и то, что им надо обо всём договариваться, что за него ярко волнуются, что ему не кивают, поддаваясь, что ему вообще не поддаются. Валера спортсмен, у него куча медалек — он их получил явно не за то, что на ринге прогибается. И Вахит безумно это уважает. У него не было таких омег, у него не было такого сильного обожания к кому-то, у него не было такого понимания с кем-то, будто они родились в один день и все время шли под ручку, рядом… Валера понимает его во многом даже молча, Валера… Умеет волноваться. По-своему, грубо, пытаясь контролировать — и это может злить. Может злить вопрос поздно ночью «Где ты был?», гремящий в коридоре, который Вахит никогда не получал, может раздражать недовольный взгляд за то, что не предупредил, что надолго свалил… Но ведь это значит, что Валера о нем волнуется. Что любит. Что не хочет потерять вдруг и не успеть сделать хоть что-нибудь. Вахит был у него дома. Был там, где хаос сквозит не в вещах, разбросанных, где пришлось. Он был там, где хаос в людях. Он знает, как после таких хочется иметь хоть каплю стойкости под ногами, он знает, что безупречный порядок и желание знать всё-всё — попытка найти безопасность, попытка хоть что-то привести в порядок здесь и сейчас. Он знает, он бок о бок с такими людьми крутился, видел, учил, работал… Он понимает. И ведь никогда никого понимать не пытался, а с Валерой это само собой вышло. Зацепил, увлек, поймал первым — его пугливый, но ласковый котя… Глаза скользят по фигуре Валеры. По его расслабленным сейчас чертам лица. А ноги ступают осторожно, чтобы не разбудить. Вахит скользит в ванную, следом — в кухню. Он готовился к тому, что Валера может вернуться. Или просто у него остаться. И купил всё, что тот любит. Валера любит поесть. Особенно мясо. Особенно колбасу… Вахит всякого купил. И колбасы всякой. Только бы Котя был счастлив, только бы раздобрел и остался. После вчерашнего надо надеяться, чтобы так и случилось: недолго думать, что Туркину за него могло быть неудобно. Вахит не думал, что решится на такую наглую глупость… Но сейчас, ставя чайник на плиту и включая конфорку, он улыбается довольно. Это было больше, чем он хотел сказать. Это было всё, что он хотел сказать. Шкварчала яичница. Сковородка от колбасы ломилась. И скоро послышались знакомые шаги. Губы растянулись в еще большей улыбке. Проснулся. Знакомо зажурчала вода в кране в ванной. Скрипнула дверь, выпуская его. И затянуло сквозняком его запах из узкого коридора в кухню. Вахит обернулся и с облегчением заметил Валеру в проеме. С удовольствием проследил, как тот садится за стол. И с нетерпением поставил им тарелки с завтраком на стол. Есть хотелось жутко, но торопливости не было. Вахит всё смотрел на него, будто Валера встанет и уйдет молча. Он может. Теперь Вахит это знает. Надо что-то говорить. Молчание кажется тяжелой дымкой в кухне. А колечко, поблескивающее на чужом пальце, словно уговаривает заговорить о нем. Туркин замечает, как Зима смотрит на кольцо. Чуть хмыкает, как будто из-за еды, а на самом деле из-за неловкости. И начинает первым: — Дорогое? — Не, — врет Вахит. — Попизди мне. — Сказал — нет, значит — нет. Всё, — уже тверже отвечал он. — Ме-ме-ме, — дразнился Валера. — Буратино. Ну… Хоть помнишь, что было вчера? — Помню, — вопреки ожидаемому стыду, прямо сейчас Вахит его не нашел. — Не пег’едумал? — А если передумал? — Обидно. Вахит губы поджал недовольно. Не вязался разговор. Не получается. Сильно Валеру всё это задело… — Валег’, ты… На маму не смотг’и. Она такой человек у меня… Ну, совдеп совсем. Она не со зла. И я не со зла, я… Пг’осто вас хотел познакомить, как моих важных. Ну, понимаешь? Слова подбирались так трудно. Это же не на работе договариваться. Там четко, там нет никаких чувств, нет цели не обидеть другого… Там всё попроще. С Валерой тоже проще, чем с другими, и все же это не то. — Понимаю. — А чё обиделся тогда? — Да потому что… А че, слабо было сказать, что она придет? Я бы хоть приготовился. — Ты бы ушел. — Я бы вообще не пришел, — бросил, заводясь от вспыхнувшей обиды Валера. — Я же знал, что не понравлюсь твоей мамке. Че тебе в голову пришло нас знакомить? — Че-че… Люблю потому что. Хотел, чтобы она знала тебя. Чтобы… Хог’ошо общались. Вахит видел, как Вова любит Валеру. Он бы хотел, чтобы так же София полюбила его. Он бы хотел… Чтобы как можно больше людей Валеру отогрели. Может быть, он поторопился. Может быть, надо было маму получше подготовить, а Валеру убедить, что бояться нечего… Может быть. Но сейчас он видит, как за кружкой чая этот грубоватый и своенравный котя прячет румянец. Валеру до него довести оказалось просто. Как будто никто никогда не додумывался ему ласковое слово сказать. Одного достаточно — и вот уже смущается и глаза отводит. — Люблю, — поймал его Вахит. — И все со вчег’а помню. Женимся. — А че мама скажет? Валера хотел его уколоть. Хотел проверить, насколько же он Вахиту важен. Хотел утвердить, что не так уж и сильно… Как будто от этого было бы менее жаль. Но вдруг он услышал то, что было ожидаемо от такого человека, как Зима, и в то же время само по себе слишком неожиданно: — Главное, что я г’ешил. А мама, папа, соседи-хуеди — похуй мне. Валег’, — Вахит прозвучал серьезно и так же серьезно на него посмотрел. Его солнечным карим глазам не получалось не верить. — Пг’авда. Она тебя пг’имет. Ты хог’оший омега… — Завались, — грубовато бросил Туркин. Смутился. Наверное, придется еще тысячи раз Валере об этом напоминать. Наверное, такие люди никогда не будут уверены в том хорошем, что им скажут. Но Вахит готов тысячи раз повторять. Он упрямый. Он свою кошку выбрал и уже не отпустит. А кошка, Котя… Стрельнул своими глазами кошачьими и улыбнулся лукаво. Зазноба..! — Сделал бы при всех — я бы тебе хуй оторвал. — Знаю, — смеялся Вахит. — Потом сделаю. — Ну да, мне щас паспорт еще надо получить. Куда штамп-то ставить будем? Вилка царапнула тарелку. Вахит поднял от яичницы недоуменный взгляд на него. И переспросил с тонущей в голосе надеждой: — Потег’ял? — Нет, — сознавался Валера. Яичница скользнула в горле туго. — Это мой первый паспорт. — Я чё, ебал малолетку все это вг’емя? — Она не шибко против была, — посмеивался Туркин. Стало стыдно. Он Вахита поставил в самое неудобное сейчас положение. Радовало того только то, что все это время он додумывался до резинки. Самому не хотелось сюрпризов, да и Валера человек спорта и больших целей, портить ему планы не хотелось. Вахит его сильно жалел, несмотря на все типичные неудобства, какие только могут быть с презервативом. Даже европейским. — Валег’а-а! — Ой, ну как будто тебя чето смущало до этого момента. Ну давай без этого… Ты у меня не первый, не бойся. Уже поздно переживать. Туркин рассмеялся тихо. Ему стало еще более неловко от последних слов. Казалось, будто он сам всячески хочет Вахита от себя отвратить. Как будто кричит все опасения его мамы: и за деньги он, и шлюха, и не домашний… Всё, что Зиму отвращало, так это то, что кто-то когда-то был у Валеры слишком рано. Они живут в цивилизованном мире и никто на омегу кидаться не должен, все гормоны, течки и пред-течки, гон — все это не повод, чтобы наплевать на возраст или воспользоваться омегой. Но случаются существа, которым в самом деле плевать, когда, где и с кем. И мерзко не от Валеры, который поддался, а от того, кто взял. То-то Валера так переживал, что шлюха. Котишка… — Ладно, — сдался Зима. — День г’ождения отмечал? — Только с Вовой. Да, бля, свадьба эта… Кстати, ты прикинь, че Вова с Алсу замутил? Только Марату не говори, Вове стыдно… И самое любимое… Валера такой болтун и такой любитель сплетен — до немоты в щеках это улыбает Вахита. Эти очаровательные торчащие уши созданы для всех слов на свете… А кухня — чтобы их обсудить. И звук его голоса, грубоватого, со следами ожогов от сигарет здесь, в стенах этой квартиры, так мил душе. Вахит сам не заметил, как заулыбался шире, видя, с каким упоением Валера рассказывает, что услышал и увидел за эти дни без него… Скучал.***
Конечно же Вахиту хотелось, чтобы день рождения его любимого человека порадовал. День празднования не имел значения, главное — чтобы Валера улыбку свою тянул от уха до уха и ни о чем плохом не думал. Ему восемнадцать! Важная цифра! Встретились вчетвером. Старших никого не звали. С Вовой вышло отметить сразу, да и он от них теперь отмахнулся: во-первых, самим-то не надоело с ним под ручку ходить? Во-вторых, ему хотелось одному побыть. В-третьих, у него там Москва приезжает, будут под Новый год «Щелкунчика» ставить — полно забот. Кордебалет будет казанский, основной состав из Москвы. Но несколько ролей можно попробовать занять. Вова загорелся мыслью попробоваться. В Москву он не метил, оценивая себя здраво: снова строить там карьеру с нуля он просто не сможет… А вот разочек поработать с шикарной труппой — не может такой шанс упустить. Начались тренировки. А больше звать было некого. Праздновали в кафе, Вахит заказал столик. Ресторан Желтого не то что бы не по карману… Валеру от него уже тошнит. Работа есть работа, ему не хотелось лишний раз туда идти. Настроение его подхватил Андрей. У него через пару дней там вечер… И он не хотел не просто лишний раз появляться теперь, он не хотел идти на рабочую смену. А еще очень хотел поговорить с Маратом. И, наверное, больше всех ждал, когда вечер закончится. Прощаться с друзьями не хотелось совершенно… Но поговорить было нужно. Расходились. Андрей краем глаза заметил, как, развеселившись, Валера в своей обычной привычке перешучивался с парнем из гардероба, флиртуя. И как в своей собственнической манере Вахит сперва решился потерпеть, а потом нарочно перехватил куртку омеги из рук чужих и помог тому одеться. Валера заулыбался хитренько, как будто на то и рассчитывал… — Какой, — хохотнул Марат, подавая в этот миг пальто Андрею. — Он всегда такой… Марат… — М-м? Марат со всей любовью надевал на Андрея пальто. И переходил к шарфику. Он уже выучил, как тот одевается. Весь замуруется… Надо ему купить новый шарфик. Длинный. И шапку… Не такую смешную. Хотя он в ней само очарование… Кукленыш. Вздыхал Суворов так влюбленно, что его перебивать было стыдно. Но слова с языка сами торопливо слетали: — А что бы ты сделал, если бы кто-то… ко мне приставал? Андрею казалось, что он сейчас ходит по острию ножа, заточенному так искусно, что составляет оно невидимый миллиметр под его ногами. Оступился слишком легко. Страшно. Сердце с трудом согнало волну, полную страха, и та пронеслась до немеющих пальцев. Он не хотел, чтобы Марат догадался сразу. Он хотел знать точный исход. Он хотел… Быть уверен, что между ними не закончится все разом, как только он скажет, что случилось. Ведь это правда. Порченые никому не нужны. У Андрея нет столько сил, как у Валеры, чтобы подать себя тем, кому секс интересен, как данность. Такие омеги есть, прекращают они быть редкостью, будоражит альф похлеще самого чистенького. Но Андрей иначе воспитан, ему это даже не против шерсти, а будто нож у горла. Он не мог осуждать этот выбор, но сам предпочитал по любви и с тем, кто с ним серьезен… Для него это больше, чем просто кровать… Это доверие и полное чувство любви. Он трепетно относится к этому. А подавляющее большинство альф уважают именно чистоту, ценят свое первенство. И люди вокруг… Порицают обратное. А тех, кого портили, гнобили. Андрей знает. С тем ничего невозможно сделать. Об этом молчат. Прослыть шлюхой не хочется никому. Но он не боялся чужих слов. От них можно убежать, они чужие, они ничего не стоят… Он боялся слов и реакции Марата. Это его первые отношения, первый парень. И Андрею не хотелось его разочаровывать. — А чё, — а тот заулыбался, сочтя за кокетство. У Андрея всегда плохо выходит, он сильно стесняется, но это выглядит безумно мило… — Есть такие самоубийцы? — Ну если есть… то что? — Андрей, ну ты же не такой… Ты же не спровоцируешь никого. А если кто посмотрит только — я его убью. Не бойся. У нас на улице и не такое делали с пидарасами… Андрей испугался еще как. Сперва того, что от него ничего подобного не ждут. Ведь… Верно. Валера впервые с кем-то переспал, потому что сам рядом крутился и откровенно того хотел. Значит… Андрей сам мог дать повод Колику. Значит, стоило себя вести иначе. И сердце сжалось болезненно. Он даже не знает, как надо было правильно. А вторым… Он испугался за Марата. Понятно, что Вадим Сергеевич и Никита Давыдович — не простые люди. Это надо быть слепым или очень недалеким, чтобы не понимать. Ресторан знает, на кого работает. И любая разборка для Марата или Андрея будет чревата. Их раскатают и даже по весне не найдут. Угроза чужая так и звенит в ушах. Полные губы поджались. Личико нахмурилось. Марат чмокнул его в губы, не зная, что припечатал порыв признаться в страшном. Понял Андрей, что тот расстроится, что он такого предательства не ждет. Суворову один парень уже изменил. Не дождался. И он будет зол от второго подобного предательства. И будет, как в ресторане после признания, что нет никакого у Андрея парня в Афгане. Только там всё обошлось… Марата простили за вспышку, Андрея простили за пугливую ложь. Второй раз может не повезти. Лучше сейчас ничего не говорить. — Ладно-ладно, вояка. Лучше скажи мне… А я правда твоему папе понравился? Суворов глянул на него растерянно. Глаза голубые не скрывали того, что всё знают. Марат вздохнул тяжело… Мысли его неприятно мазнули по отцу и последнему вечеру с ним, и ему отчаянно сейчас хотелось избежать разговора. Но с Андреем надо объясниться. А то, видно, вышла какая-то неловкость. Распрощались. Марат с Андреем теперь имели свою щекотную тему для обсуждения и нуждались в уединении, когда их друзья, выйдя, опять мелко ругались. Валере нравилось Зиму доводить. Такой спокойный, терпеливый… И такой яркий, когда начинает злиться! Особенно на почве ревности. — Ну чё ты, — смеялся Туркин, — я со всеми так общаюсь… — Со всеми, — бурчал Зима, доставая ключи от машины, — я этим «всем» бошки поотг’ваю — общаться будет нечем. — У меня в рестике еще постоянщики мои есть. У них аппетит, цитата, от моей улыбки поднимается… — И хуй тоже, да? — У одного постоянника хуй, — хохотал Валера, — точно от меня поднимается… — Какого? Вахит почти рычал. Собственник и ревнивец — не отнять. Его омега — только, и ничей больше. От обиды такой близости Валеры с кем-то он начинал заводиться и едва сдерживался. Нос его трепетал, втягивая воздух рядом с Туркиным больше и больше, пытаясь понять, врут ему или просто играются… А тот только смеялся. — У тебя, придурок… Я тебе и готовлю, и на стол подаю… И все без чаевых… Жду. — А! Ну, сейчас, — закивал активно Вахит, открывая ему дверь. — Сейчас-сейчас… Все чаевые г’аздам… Послышался игривый смех. Валера нырнул в машину, снимая шарфик. Внутри тепло, печка быстро нагреется. Скоро сел и Вахит, завел машину. Тронулся и, присматриваясь по темной улице, выбирал, куда заехать. Валера думал, что они едут домой, тут не особо далеко… Но машина остановилась в каком-то темном дворике, в который не светил ни один фонарь. Где-то вдалеке только ряд пятиэтажки облаком желтым давал вид. Фары потухли. Туркин думал спросить, что они тут забыли… Но совсем скоро послышался тихий поцелуй в его щеку и дыхание чужое обожгло гладко выбритую кожу. И Валера все быстро понял. Улыбка растянулась на губах лукавая, он стрельнул глазами к нему, не шевелясь. Только чуть-чуть поддаваясь… Губы чужие спустились от щеки к линии челюсти, ниже — по сильной, горячей шее… Валера пах персиками, пах лосьоном после бритья, пах порошком, каким стирал у Вовы свои вещи… — Ты вкусный, — муркнул Вахит, вернувшись выше, к его уху. — И ты. Голос Туркина сел. Член в джинсах привстал. — Джинсы тебе идут… Руки скользнули к язычку чужой куртки. Плавно маленькой трактор вжикнул вниз. Тихо шелестела одежда, открывая жаркие тела. Вахит скучал. Злился на всех, рычал, срывался… Не мог ничего и никого терпеть, не терпя одного: что не знает, простит ли его любимый человек за неосторожные слова. Не мог выносить все эти серые будни без своей самой любимой улыбки, без широких ладоней, без досадливого наблюдения синяков с тренировок или своей жизнью живущих кудрей, уставших после работы или веселых после любимого спорта, или встрепанных после учебных дум… Не мог расстаться с оставленными мелочами, берег с особой нежностью чужой порядок, оставленный ему напоследок… Не знал, но чувствовал, что в ответ по нему так же невыносимо тоскуют. Валера почти сразу пожалел о том, что ушел от него. И всё никак не мог отвязаться от вещичек, которые Вахитом пахнут. Его табаком, средством для стирки, домом… Табак распалялся всё больше. Ласковые, прохладные руки скользнули под теплую кофту, стягивая ее выше. Дыхание сбивалось, поддаваясь густому ритму сердца. Наконец, глазам открылась сильная плоская грудь. По коже под руками пронеслись мурашки. Вахит не удержался, тихо взрыкнул и, взяв его за талию, подтянул на себя, усадив на свои коленки. Туркин только тихо, заигрывающе засмеялся, поддаваясь и устраиваясь удобнее. Летом ему понравилась теснота положения между рулем и чужим телом… Ему нравилось, как легко тогда снималась одежда… Никаких замков, кофт, тяжелых тканей… Ни легкого холодка, борющегося с жарой печки… Но всё такие же жадные губы, касающиеся знакомых им родинок, спускающиеся к любимому выпуклому шрамику… И возвращающиеся к возбужденным, вставшим соскам. Вахит обхватил один, только губами сжимая и мягко посасывая, а второго, лаская внимательным взглядом, касался осторожно прохладным кончиком пальца, пуская дрожь и мурашки по отзывчивой коже. Он чувствовал тесноту в брюках, как член упирается в чужое бедро. И чувствовал, как руки Валеры сжимают его плечи… А салон машины тем временем наполнялся его шумным, несдержанным дыханием. Валера никогда не сдерживается в звуках, просьбах или словах. Наверное, их соседи по дому слишком хорошо осведомлены о том, как они проводят выходные… Наверное, стоило бы постесняться с ними здороваться всякий раз после… Но только сейчас, находясь не дома, Вахит улыбался этому осознанию. Язык коснулся другого соска, играясь, пока руки, оглаживая, нырнули ниже. Вахит скользнул к плотному ремню, тот звякнул податливо, а следом за ним так же сдалась и ширинка. Грубая ткань джинс раскрыла нижнее белье, а ладонь почти сразу скользнула под его кромку. Холодная, она вызвала колючие, играючие мурашки по всему телу и Валера зашипел тихо, почти сразу следом выпуская первый тихий стон. Рука прошлась несколько раз от основания до головки… Вахит не планировал ничего лишнего… — Ты, ахуевший… Че я тут один голый? Снимай шмотье свое… Но не подчиниться хриплому, низкому от возбуждения голосу невозможно. Собственная одежда и без того начинала казаться лишним коконом. Но Вахит не торопился. Он прошелся снова по широкому основанию члена до головки, огладил ее слегка шершавым пальцем, размазывая густую каплю смазки от чувствительной дырочки уретры. Коснулся с особым вниманием уздечки, сорвав еще один нетерпеливый стон. И, похоже, решил над Валерой поиздеваться: он приспустил его белье вместе с джинсами, выпустив бодро вставший член из пут ткани окончательно. И коснулся его вновь только кончиками пальцев, будто щекоча ими, проходился от середины и срывался на головке, снова возвращаясь на середину… Он чувствовал, как напряженно твердеют бедра Туркина, ловил его сорванное дыхание, терпел сжавшиеся на плечах пальцы… И продолжал, специально убирая руку, если Валера несдержанно толкался в нее. И будто жалел его, после этого накрывая ладонью полностью и проходясь несколько медленных раз от основания до головки, задерживаясь на ней, сжимая мягкую руку вокруг… Пока Валера не решил в ответ поиздеваться над ним, шепнув на ухо: — Я весь уже мокрый, блять… Либо твой каменный хуй окажется во мне, либо я тебе дам в свою следующую днюху… Понял? — Понял, — сглотнул Вахит. Улыбка нарисовалась на его губах, полная обожания. Туркин стер ее поцелуем. И подтверждая свое намерение, Валера заерзал на его коленях. Чужой крепнущий член чувствовался через всю одежду отчетливо. Вахит сам мычаще застонал, сдерживаясь. И выпустил член Валеры из руки, принимаясь раздеваться. Первые мурашки по его коже пустил прохладный воздух машины, а следующие пускали мокрые, кусачие поцелуи, жадные, обнаруживающие, насколько сильно Валера по нему соскучился… Раздавалось тихое урчание — уже оба они не скрывали, насколько сильно тосковали. Широкие горячие ладони огладили чужое тело, Валера скользнул ими по знакомо напряженному торсу к ширинке брюк и ловко спустил те вместе с бельем, сразу касаясь вставшего, почти подрагивающего от возбуждения члена. Нечто приятное разлилось у Туркина в груди от вида того, какой же у Вахита крепкий на него стояк и насколько сильно блестит головка… Самолюбие с удовольствием отметило то, что это он делает с Вахитом. Что им так наслаждаются, его так сильно хотят… Может быть его и смущало то, что он шлюховатый, но как же ему доставляло то, как альфам нравится его задница и его тело… Словно это давало ему больше тепла, чем какие-то сопливые игры в любовь. Валера рад ошибиться. Рад узнавать впервые, как это: когда нежно целуют просто так, когда разговаривают, когда дружат, когда хотят сделать приятно, когда заботятся, когда защищают, ценят… Любят. Когда самому можно любить, осторожно, испуганно, прощупывая… Любить и радоваться тому, что эту любовь не высмеивают. Ее берегут. Он обнял ладонью горячий ствол, прошелся по нежной коже выше, еще сухой и без смазки, но в отместку поиздевался над Вахитом: не стал обнимать головку, не стал с ней играться, проходясь так же мелко, как по основанию, и возвращая руку быстро вниз. — А че мы, самые умные? Я сейчас… М-м, я сейчас, — лукаво тянул Валера. И Вахит чувствовал, как от слов его, полных предвкушения, поджимается мошонка. Ни один омега так не делал с ним. Он не выбирал скромных… Но и настолько бесстыжие ему не попадались. Это только Валера такой… Может быть, ночная кукушка и правда утреннюю всегда перекукует… — Возьму твои яички и сожму их… Да и черт с этой кукушкой. Вахит от него тащится, как сумасшедший. Вторая рука Туркина скользнула ниже. Там было совсем жарко и тесно, она коснулась напряженных яичек и мягко сжала их. Небольшое давление сорвало с губ Вахита протяжный стон. Валера ощутил горячие мурашки прямо в груди. Он разжал руку, нежно погладил мягкую кожу большим пальцем. Не выпускал их, плавно перекатывая меж пальцев, и наслаждался тем, как твердеет торс Вахита, как дрожит его член в другой руке… — Нравится? — Д-да… Голос Зимы срывался. Дыхание сбилось напрочь. Щеки теплели от стеснения. Он скользнул руками по голым плечам Валеры, сжимая их, стоило чужим обнять его член полностью и пройтись туго от основания до головки. Мокро хлюпнуло. Вахит несдержанно толкнулся в кольцо ладоней и взрыкнул. Он сдерживался, боясь покусать Валеру. Казалось теперь, когда он знает его настоящий возраст, ставить ему метку рано… Но тот вдруг поднял голову и заглянул в его глаза, улыбаясь невинно, а глазами сверкая так, что по хребту прямо к загривку бежали молнии… И он добавил ему жажды сойти с ума окончательно, тихо сказав: — Хочу твою метку. Метка… Да какой альфа вообще не хочет поставить омеге метку? Все хотят. У всех зубы рано или поздно клацают где-то рядом с ухом омеги, на остатках рассудка не впиваясь в кожу. Но отношение разное. Кто-то не придает ей значения, ровно как и сексу, и ставит всем, кто с ним оказался в кровати. Кто-то придает им большее значение и не хочет подчеркивать лишние эмоции и отношения… А кто-то относится к ней, как следует: метка значит доверие. Выбор. Все равно, что оказаться первым у омеги. Тебя выбрали, тебе открылись, на тебя так сильно полагаются, что знают — твоя метка будет гарантом безопасности. Столь маленький процесс в мозгу откладывается, как нечто сокровенное. Вахит ставил метки пару раз… И они заключали действительно серьезные его намерения на омегу. То была первая его любовь, то были самые длительные его отношения — все это были большие чувства… А теперь Валера — точно его жених. Тот, кого хочется подчеркнуто сделать своим. Кто в глазах видится, как самый лучший, единственный, любимый… И Вахит ощущает, как рот наполняется слюной от одной только мысли — ему разрешают, он может поставить Валере метку… Сделать его своим. Валера ему это право дает. И это ощущается, как доверие пугливой кошки, когда та приходит сама впервые полежать на коленки, мурчит и позволяет погладить беззащитное брюшко. — Сделаю… А внизу так стянуло всё в тугой, горячий узел… Если бы не соскользнувшие резко руки Валеры с его члена, Вахит бы кончил разом. Он сглотнул гулко и уткнулся лбом в его плечо, на что Валера тихо фыркнул: — Перевозбудился? — Угу… У тебя уже была… метка? — Нет. Я же не долбаеб, чтобы меня все кусали… Тяжелый, рваный вздох раздался на весь салон. Он первый поставит Валере метку… Первенство еще никогда не казалось ему возбуждающим как-то по-особенному. Но Валера сам по себе весь для него особенный… Маленькая пауза дала Вахиту собраться. Но тут же всё срывало нетерпеливое ерзание на его коленях. Валера почти хныкал. У него точно шило в одном месте, с которого Вахит ловко стянул джинсы. Послышался их шелест, глухой стук ботинок, густо тянуло запахом смазки омеги от его мокрого нижнего белья… Полностью голый Валера сидел на его коленках и пах одурительно. Его хотелось прямо сейчас всего искусать, но Вахит знал, как это больно отдельно. Метку чаще ставят в течку, чем просто так. Гормоны, высокое возбуждение… Любая боль воспринимается, как нечто приятное, особенно такая животная, ритуальная… Защелкала спинка водительского сидения, поддаваясь спуску, насколько возможно. Они устроились удобнее. Валера встал на коленки, заперев чужие ноги меж своих, и готовился сесть на член Вахита, когда прохладная рука снова прошлась по его члену и сжалась у основания. Валера закусил губу, мыча со стоном, а потом сорвался на тихие, рваные: Вахит приподнялся с сидения, облизнул мокро губы и коснулся ими головки, умело посасывая ее. Казалось, поджалось всё: и торс, и ягодицы, и яички… Валера прикрыл глаза, лицо его чуть расслабилось, вытянулось под открытым ртом, выпускающим стоны. Он раз только приоткрыл глаза, опустив их вниз, и едва не кончил, видя, как туго Вахит обхватил губами его член и как двинул дальше. Тень его ресниц чертила такое сосредоточение, будто важнее члена Туркина ничего прямо сейчас быть не может… И Валера невольно толкнулся глубже, тут же стыдясь и ласково касаясь бритой макушки, извиняясь. Вахит глянул на него без всякой обиды. С членом во рту он выглядел слишком будоражаще. Грудь выгнала воздух скованно. Глаза вновь прикрылись, не в силах наблюдать чужой взгляд, а руки скользнули на плечи, цепляясь сильнее. Вахит тихо хмыкнул и Валера едва не кончил от легкой вибрации, в наказание сжимая его плечи только сильнее. Вахит на миг отстранился, набрав воздуха, и снова коснулся его, снова его жаркий, влажный рот вбирал в себя член до глотки, а затем плавно, неотрывно скользил обратно, и вновь возвращался, набирая темп. Альфы обычно не любят делать минет. Брезгливо им. Противно. Секс выходит в одну сторону и маленькая обида на это у Валеры таилась. Он подставляет вечно свою задницу, а ему иногда стремались подрочить со вкусом, а не вяло поелозить рукой по члену. А если альфа еще и из пацанов — ни о какой ласке речи не идет. Потому Туркин не особо с такими водился… Но, видно, бывают исключения, раз Вахит так умело, без заминки сосет ему. Вахит вообще в сексе всё делает без заминки. Умеренно взрослый, серьезный, открытый, уступчивый — он знает, что ему и так будет хорошо. Его член кончит в тесной, мокрой дырочке. А омега оценит, если о нем позаботятся. И Валеру первее всего забота в постели и зацепила. Зима ласковый. Глупенькая улыбка касается лица: они ведь и правда зацепились за то, что им хорошо было потрахаться вместе… А теперь деньрожденное колечко стало помолвочным. Помолвочным. Да его одноклассники даже знать не знают, что кроме обручальных какие-то кольца бывают… А Валера теперь знает. Из-за Вахита. Они точно когда-нибудь поженятся… Валера очень оценил то, что ему сосут, что едва не кончил. Вахит почувствовал напряжение и легкую дрожь члена во рту, и выпустил его вовремя. Раздался облегченный, полный выдох и тихий с ним стон, а потом Валера недовольно его пихнул: он хотел кончить, он был так близок! Губы слегка побаливали. Вахит подтянулся выше и поцеловал крепкий торс над пупком, прикусывая нежно кожу. Валера тихо захихикал, дыхание чужое его щекотало. Он раздвинул ноги чуть шире и прогнулся в пояснице, готовясь Вахита оседлать. Но дразняще остановился близко к головке его члена. Вахит же дразняще скользнул руками по его ягодицам, жадно, собственнически сжимая их в ладонях. Он оставил одну, чтобы нежно пройтись по тоненькой кожице меж них, а затем погладить кончиками более нежных пальцев чуть раскрытую дырочку. Полностью влажная, пульсирующая, просящая… Вахит улыбнулся сам себе. И вошел парой пальцев внутрь, сам себя пытая. Дырочка тесно сжалась вокруг, принимая его, и сразу раскрываясь снова. Требовала большего. Оба зашипели от почти болезненного возбуждения. Долго Вахит его не растягивал. Валера уже к нему привык, они так часто спали, что знают друг друга телом лучше, чем головой. Но сегодня оба хотели знать именно головой. Вахит мягко скользнул ладонями к ребрам, где мышцы своей силой играют, перекатываясь под бархатной кожей, обнял их и потянул Валеру ниже. Тот чуть опустил голову, наблюдая низ. Губы обжигало собственное горячее дыхание. Вахит слепо прошелся членом мимо, оба недовольно замычали, но уже через миг раздался один на двоих громкий стон: член вошел в тесное нутро, тут же сжимающееся от напора и ширины. Податливое тело приняло его полностью. Они не торопились двигаться. Ласка сменилась поцелуями, тихо перебивающими медленные движения… Валера медленно двигался на члене, словно хотел его распробовать. Секс всегда проходил активно. Такой темп задал еще первый его альфа, тогда, в пятнадцать. Валера подумал, что так и должно быть: грубовато, активно, громко и может быть даже больно. Другие ему после уже не нравились: нерешительность и медлительность он не мог вытерпеть не то из-за привычки и ожиданий, не то из-за характера. А Вахит… Вовремя медленный, вдумчивый, вовремя резкий и вспыльчивый, нежный или грубый… Вахит любит смелых, открытых и активных. Они сами задают тон, сами лезут. Валера сперва этим и зацепил. А теперь он цеплял Валеру тем, что можно медленно, будто смакуя каждое движение, доставлять друг другу удовольствие. Тяжело дыша и аккуратно двигаясь. Срывая тихие стоны, сцеловывая их с губ друг друга. Ощущая, как внутри скользко и тесно, ощущая, как твердый член проходится по простате, как распирает изнутри… Ощущая ласку рук на члене, обилие собственной смазки на нем… Слыша тихое хлюпанье. Ускоряясь плавно, не срываясь на бешеный ритм. Медленно, бережно, нежно трахаться… Валера впервые пробовал так, и ему нравилось. Нравилось быть в центре внимания любимого альфы, чьи руки жадно оглаживают, а губы с любопытством изучают шею, мягко прикусывая, намечая место метки. Ему нравилось долго, мягко, едва-едва подходя к краю и останавливаясь… Вахит набросил место метки, на пробу прикусив в засосе место над железой. Та начинала ярче пахнуть, словно требовала своего. Валера кажется еще мелким для метки, но что-то почти животное уговаривало ее оставить. Она сойдет через время, запах выветрится, останется крошечный шрамик… Но она будет первая. Он будет первым. В этом есть всё самое инстинктивное, что только живет в цивилизованном советском человеке. Оно заключено в желании подчеркнуть, что этот омега — твой. Всем показать, что занят. Он, самый лучший, красивый и сильный, здоровый — принадлежит своему альфе. Вахит хотел его сграбастать в руки, хотел оставить в своей кровати хоть на минуту дольше еще с лета. Он хотел его узнать и поймать всю эту долгую осень. И наконец сделал такие ловкие шаги, которые делал впервые в своей жизни: предложение, серьезные разговоры, самые серьезные намерения и планы… Вахит давно признал его своим, а все приличия казались каким-то бестолковым хождением вокруг да около самого главного — он влюбился в кошачий взгляд, острый язык и силу. Он с ума сходил по ранимости, прикрытой отчаянным равнодушием, он хотел не только отогреть… Он хотел, чтобы его признали. Валера его признал. Разрешил. Выбрал первым. В руке чувствовалось, как подрагивает его член. В этот раз Вахит не будет над ним издеваться, не уберет руку. Он умело доводит его до конца, потирая кромку головки меж пальцев, чувствует, как горячая сперма заливает их, слышит сорванный вздох и почти теряется, когда тело Туркина сжимает его член в себе плотнее. Вахит прижимает его к себе, прикусывает железу уверенно, плотное полотно кожи поддается с трудом, но зубы прокусывают почти безжалостно. Валера ощущает неприятную боль, которой тело противоречиво возбуждается. Кажется, что член крепнет от нее, перетягивая чувствительностью на себя внимание от боли. Ласковый язык тут же зализывает ранку, а нос против всякой воли сам утыкается в местечко, проверяя, смешался ли запах. Персики теперь долго будут оттеняться солнечным табаком, таким родным и любимым для омеги, но угрожающим для остальных альф. Кажется, от одной только мысли теперь, что Валера — его омега, Вахит кончает следом. Глаза закатываются, оргазм накрывает щекотным одеялом, заставляя дрожать бедра и кончики пальцев. А тот будто чует, как это волшебно ощущается, тот и сам в такой же неге наслаждения: он чей-то, он нужный, он признан важным… И ложится на альфу сверху, доверчиво прижимаясь. Он в безопасности со своим любимым. Осознания добавляют ощущений… Размывает всё в дымку окончательно смешавшийся запах секса. Им пропитается вся машина… Салон заполняет тишина. Ее перебивает успокаивающееся дыхание. А потом Валера вдруг напрягается, приходя в себя резко. Резко же приподнимается над Вахитом и дает ему пощечину. Он выглядит зло и испуганно в лице, и не скрывает причины: — Ты гондон, — почти рычит в злобном шепоте Туркин, — ты забыл про гондон. Испуг касается и Зимы. На уме так и шлепает опоздавшее «Блять!». Теперь уже ничего не поделаешь! Он с отчаянием откидывается на спинку сидения и пялит в тканевый потолок машины. Щека горит. Холодная испарина касается лба. Ладони сами тянутся сухо умыть лицо. Они слишком пахнут Валерой, что не трезвят, а дурманят. Альфа в нем вполне доволен: он иррационален, он выбрал омегу, только что его пометил и не против ребенка. Но ум панически бегает от мысли о чудовищном аборте, удачный исход которого кажется чудом, к тому, что Валера, по сути, сам вчера еще ребенок, он сам еще выглядит тем, кому только давать и давать любовь, но кто еще не может подарить ее другому ребенку. И доходит до того, что он, Вахит, гондон и есть. У Валеры учеба, спорт, он пожить толком не успел… Ему еще веселиться и гулять, а не сидеть у кроватки и сопли малому вытирать. — Пг’ости, — выдыхает он виновато. — Пиздец… — «Пг’ости» скажешь своему веночку на могилке, если я залетел… Блять. Блять, — отчаяние охватило Валеру полностью. — Ненавижу. И колкое слово Вахита не обижало. Терзали сердце в конец расстроенные ноты чужого голоса. Он прижал к себе Валеру теснее, почти вынуждая его расслабиться и лечь на себя, потянулся к его теплой куртке и накрыл. Печка работала жарко, но Валера полностью голый. И пока узел не спадет, ему надо быть в тепле. Взмокшие, им бы обоим сейчас в теплую постель… — Ну че ты… — Да, блять, и так нихуя не получается, сука. Ни родаков, ни денег, ни хаты, блять, ни учебы и работы… Да я че с этим ребенком буду делать? Страшно. Валера ощущал себя последним листом на голом дереве в сильный ветер. У него за душой ничего нет. Он всем чужой, никто не побежит ему помогать… Он забыл, что у него есть Вахит, совершенно случайно, инертно и не со зла. И Вахит тому улыбнулся только, обиду ощущая лишь малость. Пригладил волосы его, утыкаясь носом в макушку. — У тебя есть я. Слышишь? — Валера растерянно закивал. Он совсем не ожидал услышать ничего подобного. Это казалось ему больше «люблю», больше метки, больше предложений замуж… — Я тебя не бг’ошу. И г’ебенка не бг’ошу. Ты от меня не избавишься, Валег’а… Зима тихо рассмеялся, а Валера такой угрозе был до горячих волн в груди счастлив. Он прижался теснее, так доверчиво, как кошка напуганная, и те же горячие волны раздались и в груди Вахита. И еще больше, щемя сердце, когда тот сказал: — Я тебя люблю. Спасибо, что ты… У меня есть. Но теперь молись, чтобы прокатило. Иначе я тебя задушу реально… Его. Его Валера. Никуда Вахит от него не денется. Никогда его не оставит. С тихим смехом, полным обожания, Зима поцеловал его в макушку.