Зазнобы

       На три — бокс! Пара ударов мимо, один в голову, два в нос — расквасили. Валера одержал победу на ринге, но был отправлен Коликом на больничный по уважительной причине — с такой мордой ходить в зале ему нельзя совершенно. Вахит принял больничный радостно, одновременно с тем печально: у Валеры так налились синяки на лице и так опух нос, что он волновался, что красоту попортили, хрящик сломав… Но врач сказал, что пройдет. Заживет!        Андрей остался работать в зале один. Владимир не планировал появляться в ресторане, и все же пару раз вместе с Никитой Давыдовичем ужинал, болтая о чем-то своем… Наблюдать их пару было приятно. Со стороны они выглядели гармонично, как казалось Андрею, поглядывающему на них всякий раз с ракурса рояля. Никита Давыдович все блестел глазами, смотря на Владимира, а тот блестел новыми — электронными! — часами и браслетом. Видно, мужчины наконец друг другу понравились, но выглядели они чуть лучше, чем друзья.        Никита Давыдович никогда так хорошо не ошибался, как когда подпалил своей птице квартиру. Это же теперь он появлялся в доме у Вовы каждый свободный вечер: то ковер измерить, чтобы такой же купить, то, купив, его притащить, то мастеру показать вздувшийся дешевый паркет, то столик притащить, чтобы обугленный не вонял и не мозолил глаза, то собрать его, хвастая умелыми руками… Одно только Марат взялся сделать — потолок побелить. У него руки из нужного места, а еще опыт большой и времени свободного побольше… Он всей своей татарской части семьи помогал делать ремонт, армейку ремонтировал и по мелочи дома. Так, пока Никита Вову ужинал, Марат красил ему потолок. Старшего Суворова, однако, окружают сплошные хорошие мужчины!        У Марата тем временем свои дела закрутились. Кто знал, что свое жилье — это дорого, муторно, тяжело и не круто, когда надо сделать ремонт? Полноценный до лета делать нет смысла, а вот мебель… Нужна новая. Нормальная кровать, шкафы, кухонный гарнитур… Мало того, что Марату нужны были деньги, так ему еще надо было тут и там перетереть, чтобы ему по блату вынесли с фабрик и магазинов, и домой еще привезли… Короче! Суворов умотался. И с Андреем виделся меньше, занимаясь жильем.        Так мало они виделись, что Андрей вызывался помочь тому с ремонтом. Марат почесал голову… Посмотрел на красивые ручки… И понял, что Андрей поможет только тем, что за котятами посмотрит. А к молотку и отверткам его лучше не подпускать. Неизвестно, сколько пианино еще будет молчать, если вдруг Андрей себя ненароком стукнет… Красоту Марату всегда было жалко. Особенно такую нежную. Но на помощь он согласился. Сам скучал безумно…        Со дня на день в Казань должны были вернуться Желтухины. Ресторан стонал, считая часы до их приезда. А Андрей все так же ходил. Трусил, боялся, но шел и работать. И ему все так же катастрофически везло. Колик почти не обращал на него никакого внимания, хотя его масляный взгляд вызывал мерзкие мурашки по коже всякий раз, как Андрей ощущал его на себе.        Везло. Пока в один момент он не остался совершенно один. То была дневная смена. Андрей договорился после работы к Марату приехать и помочь с чем-нибудь по дому. Ресторан гудел. Кухня кипела в запаре. Официанты бегали без остановки по залу из-за маленькой смены. Андрей сменился с другим пианистом, перекинулся парой фраз на прощание и шмыгнул в раздевалку. Нерасторопно переодевался там один. Через дверь пробивался шум кухни, доносящийся из коридора… Он чувствовал последние несколько дней себя неважно. Близилась течка. Ныла поясница, иногда становилось беспричинно жарко, настроение портилось, из рук все валилось. Мысли все крутились возле одного — хотелось оказаться рядом со своим альфой. Андрей очень жалел, что тогда вообще остался на ночь: он вспоминал руки Марата на себе… Вспоминал, как тот кусался нежно. И как касался губами.        Сейчас, собираясь домой, он чувствовал, как ныл низ живота. И Андрей не знал, чем он по ремонту поможет Марату. Скорее, будет его отвлекать хмурой моськой и желанием позаботится о нем. Или чрезмерной прилипчивостью. К кому Андрею еще приставать, если не к Марату?.. Приставать хотелось. Правда, даже в мыслях он очень стеснялся, не зная, нормально ли это и может ли он, и вообще… Как-то даже немного издевательски прилипать к альфе перед течкой, не собираясь ее с ним проводить. Провести течку с Маратом ему при всем желании не позволит мама и дядя Ильдар: у них одно условие — чтобы всё было хотя бы после официального предложения замуж. Иначе никак. Намерения должны быть серьезными, отношение к мальчику уважительным. Играться с Андреем в отношения, после которых его замуж никто не возьмет, они не позволят. Сделает Суворов предложение и тогда они будут спокойны. А пока и отношения у них недолгие, сами оба зеленые… Далеко им что до помолвки, что до свадьбы, что до… Всего!        Мальчишки обещание дали. Сами же улыбались друг другу хитро. Желание нарушить обещание у Андрея теперь росло. Он понимал прекрасно, что это все гормоны и это нормально, и все пройдет после… Но Марат у него первый парень. У него ни с кем ничего подобного не было. Ему ни с кем не хотелось переспать раньше… А теперь хотелось. Очень. Несмотря на разные сомнения, мысли, неправильность.        Рабочий костюм отправился в шкафчик. Повседневная одежда плюхнулась на лавку. Андрей натянул брюки. И потянулся за кофтой. Он не слышал, как тихо открылась дверь. Не слышал чужого тихого шага. Он почувствовал только горячие руки, нырнувшие под бельевую майку. Они скользнули под тонкий хлопок, кожа к коже прижимаясь плотно, очерчивая острые лопатки, ребра, цепочку торчащих позвонков… Андрей замер, не разгибаясь. Руки намокли. В груди сжалось в крошечный комочек сердце. Холодный пот высыпал на лоб и тело.        Руки скользнули под грудь. Коснулись сосков. И дернули, заставляя разогнуться. Андрей развернулся, глаза блестели диким испугом. Рома ухмыльнулся сладко. Боится. И так вкусно пахнет. Омеги всегда пахнут иначе, когда боятся. Вроде и глуше, но в то же время слегка возбужденно. Такие глупенькие, странные… Боятся и хотят одновременно. Мокнут. А Васильев пахнет почти предтечно. Он точно уже намок. Сопротивляться не должен. Худенький, остренький, совсем еще мелкий, пахнет напряжением и возбуждением... Такого из рук выпустить нельзя. Глотка гоняла слюну. Легкое возбуждение пронеслось по телу Колика, как крошечная молния, и он опасно улыбнулся, чернея в глазах. Член привстал. Его липкий взгляд всего мальчика измазал. До чего бывают красивые омеги… Такого на полочку ставить и любоваться им. Ну, кто-то бы поставил. Обязательно. Чистенького и хорошенького обязательно бы поставил. Тот же Маратик, наверное, имеет такие планы, раз до сих пор своего мальчика не потрахал. Потерял такую красоту…        А Рома все чужие планы сорвет.        Андрей вздрогнул, зажмурился и резко вынырнул из слабой хватки липких рук. Отошел на полшага, но расстояние казалось огромным.        Колик криво усмехнулся:        — Куда-то убегаешь?        — Домой.        — А с чего это так рано? Еще пятнадцать минут…        Неуверенно голос Васильева оправдывался:        — Уже пришла смена… — Но ум уцепился за то, что дело вовсе не в смене. Андрей решительно нахмурился и спросил прямо: — Зачем Вы это делаете? Я же ничего не сделал. Почему?        — Как это? — Колик в издевку слишком натурально удивился. Андрей было подумал, что и правда сделал нечто провоцирующее. — Ты просто есть. Сегодня пришел, зная, что течка скоро. Тебе родители не говорили, что так лучше не делать?        Голос Колика казался добродушным. Сквозил напущенной заботой. Андрей не верил ему. Не мог купиться. И чувствовал, как тело испуганно сжимается всё больше. Колик коснулся его щеки тыльной стороной согнутых пальцев и приблизился настолько, что на губах Андрей чувствовал его дыхание. Мерзкий теплый запах чужого нутра бросал по телу гадкие мурашки. И тут же Андрей дернулся, как ошпаренный. Ему хватило, чтобы отскочить на пару шагов снова. Грудь глубоко, рвано вздымалась. Колик любовался его паникой.        — Да ты не бойся… Это даже приятно. На твоем бы месте я послушнее себя вел и не отказывал. А то кто знает… Я Вадим Сергеичу ничего не скажу. Но вот… Сестричка твоя часов в двенадцать сама с садика идет?        Сердце ухнуло в пятки. Андрей побледнел. Ему казалось, что язык прилип к небу и сросся с ним — он ничего не мог сказать. Только мотал головой, отрицая очевидное.        — А этот мент, твой отчим, он иногда дела берет… Не самые безопасные.        Андрей смог бросить только одно:        — Я скажу Никите…        — Давыдычу? Андрей, — над ним тихо смеялись. Васильев ощутил себя глупо. И таким незначительным, как букашка. — То, что он трахает брата твоего парня, еще не значит, что он будет за вашу свору заступаться. У альф это… Разные категории. Так, на будущее тебе.        Ухмылка Колика растянулась шире. Он двинул на шаг вперед к нему. И глянул назад. Дверь закрыта плотно. Никто не увидит их, если нарочно не зайдет. Он не планировал ничего лишнего. Пока. И подошел снова ближе, едва ли не касаясь его тела своим. Его горячая рука коснулась острого подбородка, обняла его пальцами твердо. Он наслаждался тем, как чужой аккуратный нос в испуге втягивает больше воздуха, как грудка замирает, выдыхая, как глаза бегают по его лицу. Точно зайчишка — так дрожит… Не хватает прижатых к макушке ушек.        — Я ничего не сделаю. Но знаешь, так обидно… Нос до сих пор саднит. Поцелуй меня, м? И все пройдет.        Мысли куда-то пропали. Наверное, это Марат испытывает, когда грудь его вздымается высоко, а затем выпускает горячий воздух; когда лицо становится пустым, а брови сводятся вместе. Наверное, мысли и чувства у него тоже исчезают, покрываясь красной пеленой агрессии. Только Андрею казалось, что его пелена — синяя от страха.        Он не мог подумать ни о Марате, ни о сестре или маме, ни о дяде и всех тех ужасных последствиях, которые только может повлечь его поступок и задеть их. Валера его учил бить и не думать. Это тяжело. Андрей всегда думает о том, что кому-то больно. Что бить — это несправедливо. Что нужно сперва говорить. Но ведь он попытался поговорить! Он сделал, что мог. И ответ его не устроил. Может ли Андрей быть на миг несправедливым и ударить потому, что ему не нравится?        Да.        Не важно, какую силу имел за собой Рома. И в себе. Он гораздо шире него и, кажется, выше. У него острые черты лица. Он кажется весь масляным, скользким, нереальным и в то же время слишком настоящим в этот миг. В момент, когда кулак врезается в его челюсть, все становится не важным. Ни его сила, ни связи, ни внешняя опасность. Андрей ударил. Костяшки отозвались болью. Покраснели. Зубы сжались плотно.        Раздался скрежет чужих зубов. Колик отступает на шаг. Хватается за челюсть. А его черные глаза блестят злобой. Желваки заиграли тенями.        — Всё, допрыгался. Я бы тебя простил…        Голос его шипел. Он подлетел к Андрею. Рома промахнулся, не поймав его сразу. Тот чудным образом ускользнул, но оказался пойман за руку и притянут обратно. Сердце билось так быстро, будто оно крошечное и заключено в тесную коробочку. Рука скользнула в чужой хватке, почти протиснулась меж пальцев, но его подхватили другой, обняли ей локтем за шею и сдавили. Дышать стало труднее. Андрей боялся, что сейчас его изнасилуют. Он боялся почувствовать что-то, что не должен чувствовать от чужого альфы. Но Колик разозлился совершенно иначе. Он стиснул шею парня в сгибе локтя, неразборчиво не то рыча, не то зло проговаривая ругательства, а потом чуть согнулся с ним, занес кулак и ударил несколько раз в лицо. Метил в нос — так, в отместку, и в глаз — это уже побольнее. Грудь опалял гнев, хотелось мальчика хорошенько наказать. Показать, кто здесь старше, главнее и кого надо слушаться беспрекословно. Рот наполнился жидкой слюной, как от монотонной, тяжелой рукам работы, к которой подошли с особым увлечением. Если не понимает мальчик по-хорошему — надо научить. И глухие удары раздались еще несколько раз.        Глаза жмурились. Боль сыпалась. Рот заливало струей крови. Нос противно хрюкал, а глаз наливался горячей болью. Андрей дышал ртом, глотая воздух испуганно, шумно. Он никак не мог выкрутиться из хватки. Пальцы цеплялись беспомощно за сгиб чужой руки. Шею саднило от удушья. Сердце билось уже где-то под горлом. Голова туманилась. Воздуха не хватало. Андрей испугался, что его сейчас придушат, но ничего не мог сделать с чужой силой.        Скоро его выпустили. Колик отошел на шаг, грудь его возбужденно вздымалась. Жалко так разукрашивать маленького, но сам захотел. Непослушный! Андрей встал, хватаясь за больное горло. Глаза его синели от страха и обиды. Колик заулыбался шире. Милые ниточки болезненных слез показались на краешке глаз. С весельем Колик подошел к нему снова. Он занес кулак, но ударил уже в живот. Андрей закусил губу до крови, едва не взвизгнув. Боль прострелила все тело. Он согнулся, резко выдохнув. И не мог вдохнуть. Слезы брызнули к глазам сами. Колик согнулся с ним, положил тяжелую руку на его шею, не позволяя разогнуться, и прошептал на ухо:        — Это ты с лестницы упал. Понял меня? Иди, выздоравливай. У тебя больничный. А потом… Я к тебе в гости зайду. И лучше, чтобы ты меня там хорошо встретил. Понял?        Андрей закивал. Страх спутывал. Ему хотелось скорее исчезнуть. Колик отпустил его.        Дома его ждет Юлька. Вечером придет мама. На выходном Валера торчит точно дома, у него назревает первая в жизни сессия… Владимир в такой час еще на тренировке. Андрей не знал, где таким может появиться. Он никому не хотел показываться. Но из ресторана он выскользнул незамеченным. Так быстро, как еще никогда не уходил из него. Ноги не слушались. И сами вели к знакомому адресу.        Пусть Марат разозлится. Пусть будет очень расстроен. Пусть отвернется, разочаруется… Но Андрей больше никому не сможет сказать, что случилось. Это позорно. Мерзко и грязно. Все будут слишком волноваться, слишком много говорить, суетиться... А сердце дрожит, боясь. А ум не выбирает никаких слов. Что сказать? У Андрея на лице всё написано. Он ничего и не скажет толком: ни губы, ни язык не слушаются. Но ему все равно. На всё. На людей в автобусе, смотрящих с любопытной жалостью. На длину пути. На время. На погоду. Ветер хлестал по щекам. Холодно. Но лицу горячо, крови к нему прилило столько, что оно пульсировало в местах ударов.        Лифт остановился на нужном этаже. За железом двери Андрей слышал глухие удары молотка о мебель. Марат говорил, что будет собирать новые шкафы в кухню, потому что старые не спасти, рухлядь та еще. Дверь не поддалась, когда ее дернули за ручку. Андрей долго смотрел на черную кнопку звонка. И не мог нажать. Сердце ухало тяжело.        Звонок все же раздался. Стук молотка прекратился. Щелкнула задвижка. Марат открыл дверь. Широкая улыбка, которой он приветствовал желанного гостя, угасла. Черенок молотка сжался в руке мигом.        — Андрей, — голос его с усилием оставался спокойным. Волнение со злостью поднимались в груди без приказа. Андрей уже знал это. Знал, как тяжело тому сейчас набрать в грудь столько воздуха, сколько возможно, и медленно выдыхать. И если бы в руке Марата был не молоток, а его рука, то хватка ощущалась бы мертвенной. — А что случилось?        Тут же в горле засуетилось вранье. Андрей приподнял брови. Трусил. Но Марат знал, как тот плохо врет и с каким умилительным личиком всегда это делает, и всегда улыбался хитро, будто веря. Но теперь сердце больно сжималось: синяки чужие тянулись за бровками, а те хмурились от боли. И ложь так и не сорвалась с губ Андрея от вида чужих проницательных глаз. Шумный вздох его напряг обоих.        — Тебе кто начистил мордашку? Андрей, скажи.        На миг показалось, что Марат с собой совладал. Он звучал мягко. В глазах мелькнула теплота. Андрей кивнул и поджал губы. Ранка от укуса лопнула. Язык торопливо слизывал капельки крови. Крылья носа Марата слегка задрожали, втягивая воздух. А глаза не отрывались от маленьких красных капель. Андрей пахнет испугом, кровью, чужим альфой. И скорой течкой. И Суворов опускает голову, собирая силы в себе. Животное внутри ворочается, жжется…. А голос расстроенный добивает окончательно. Андрей проговаривает виновато:        — Марат… Я тебя очень люблю. Обещай, что… Не скажешь плохого?        Андрей не хотел унижения от близкого человека. Он больше всего боялся разочарования Марата в нем. А Суворов не понимал его тона, просьбы. И хмурился все больше, кивая уверенно, но не до конца осмысленно.        — Я… Ко мне… Помнишь Колика? Того парня в кабинете…        Гнев застилал сердце. Марат держался. Раз.        — Помню, — выдыхал он.        — Он… Только не злись…        — Андрей. Говори.        Сам же Суворов звучал через зубы. Два.        — Он ко мне пристает. И… — горло не поддавалось. Оно и так выпустило слишком много. — Это он… Ударил меня.        Пять. Пять. Пять! Андрей смотрел на него с напуганной надеждой. Он боялся, что тут же все закончится. И страх этот так же панически сжимал его грудь. Невозможно дышать. Больно биться сердцу.        Черенок в руке Марата едва не треснул. Он посмотрел на Андрея с такой острой злобой, какой тот в нем никогда не видел. Это было остервенение. Впервые Андрей видел в глазах живого человека то, о чем прежде только читал в книгах.        Суворов дернулся резко вперед и Андрей инертно лишь додумался поймать его в руки, сжимая плечи в сильных объятиях. Он сообразил позже, как повезло, что он сделал это.        — Пусти.        — Нет… Куда ты собрался?        — Я его убью, — просто отвечал Марат. Голос обманчиво тверд и спокоен. А за ним животный, свирепый рык раздавался из груди гулко. Мурашки покрывали кожу Андрея до самой макушки. Страшно. А лицо Марата тем временем пугало еще больше: оно не выражало никакой эмоции, кроме холодной готовности свое обещание исполнить. Это не обещание — понимал Васильев. Это задача. — Андрей… Я его убью…        Он поднял руку с молотком. Тот опасно покачался. Рука дрожала. Андрей схватил его, накрывая чужую кисть своей.        — Не надо… Марат, прекрати, так нельзя!        — Отдай. Не борись со мной. Сядь дома… А я пойду…        Марат стал вырываться. И против его силы пришлось приложить всю свою, чтобы не выпустить его из рук и втолкнуть в квартиру. Марат его значительно сильнее. Таким его делает не только физическая подготовка и умение силу применить. Марат все еще очень близок к рефлексам и инстинктам. Они все еще горячо работают в его мозге. Все еще обливают маслом привычные механизмы: бежать, бить, убивать, уходить. Марат не знал, как иначе справиться с тем напряжением, которое возникало в груди. Оно было так огромно, что если он стоял на месте — его трясло.        Андрей втолкнул его. Торопливо закрыл дверь. И снова они встретились глазами. Марат с психом бросил молоток на пол, дерево отозвалось жалобным хрустом под чугунной головкой. Андрей испуганно вздрогнул. А Марат с минуту стоял на месте. И его открыто потряхивало. Он не видит прямой опасности, но он видит результат. Он видит кровь, боль, синяки, страх… Он видит — а сделать с причиной прямо сейчас ничего не может. Ему не дают. Ему нельзя. Его заперли.        Снова клинит. Андрей видел отблеск беспомощного безумия в чужих глазах. И боялся. Но уже не было шанса уйти. Если он уйдет… Неизвестно, что Марат сделает.        Всё это очень, очень плохо. Не было ни единой мысли о том, что делать дальше. У обоих. Марат мотал головой, как пес, пытающийся согнать с макушки какое-то противное плотно. То было плотно ярости. Он ощущал себя в тупике. При Андрее нельзя таким быть. Но быть другим не выходило. Взгляд метался, в груди все горело, в уме не гонялось ни одной мыслишки, руки и ноги хватала и отпускала судорога. Тело требовало движения. Энергия кричала о выплеске.        Снова это случилось. Снова его человека обидели. А он ничего не может сделать. Ему не дают. Ему нельзя. Так сделать, как он хочет — нельзя. Единственно верный для его сознания выход из положения — неправильный для всех остальных. Марат насильно заставил себя всего встряхнуться. Жарко. Руки не отпускает крупный тремор. Он глянул на Андрея опасно, дышал тяжело, как взбешенный зверь. И снова кинулся, планируя выбраться из клетки квартиры. Перед ним самая слабая преграда из возможных. Андрей его не удержит.        И все равно эта слабая преграда ловит его в свои руки. Марат выбил из него дыхание. Сбил с ног, заставил себя обхватить крепче. Вдвоем они упали на пол, коленки больно стукнулись о дерево половиц. Андрей снова обнимал его, как сумасшедшего рубашка — крепко, что не выкрутишься. И откуда только столько силы? Марат все брыкался, все надеялся выбраться, дышал заполошно, шумно, зло. Пыхтел. Свалил Васильева на пол и надеялся подорваться скорее и выбежать из квартиры. Надо будет — он этого мудака голыми руками прикончит. Но Андрей его держал крепко.        — Пусти, Андрей. Андрей, я его убью… С-сука…        Суворов сквозил агрессией, которой не мог совладать.        — Хватит, — голос чужой строжился. Неожиданно. Отрезвлял. Твердый и грозный. Марат на миг замер, как под приказом. — Хватит, Марат. Я здесь. Всё нормально.        Ничего не нормально.        Стыд подхватил. Суворов совсем остановился. Пальцы его сжимали пальто на чужой спине. Плотная шерсть сминалась в кусочки. Сердце в груди ухало больно.        Андрею не везет с близкими. Мать местами не в себе, Марат кукушкой поехал — Суворову стыдно это осознавать. У парня и так есть, кем заняться. Его маленькая семья и без того заставляет Андрея быть сильным. А тут еще один нарисовался… Марат должен был облегчить жизнь своего омеги, а не стать в ней еще одним персонажем, о котором бесконечно нужно заботиться. И удивительно… Как Андрей его еще терпит. Он точно с ним расстанется после этой выходки. Бросит и будет прав. Можно даже знать наперед, какие слова он скажет. Вежливые, милые, чтобы обидно и больно не было. За ними явно будет слышаться: «Прости, Марат, мне и так хватает шизанутых, терпеть афгаша я не планировал»… И будет прав. И Марат его поймет.        Андрей оставит его одного. Лучшие люди достойны лучших. Андрей не заслужил унижения от Кирилла Сергеевича, не заслужил сейчас валяться с Суворовым на грязном полу в коридоре и быть для него подушкой безопасности. Андрей... Самое лучшее, что у Марата есть, и он оставит, и так правильно. Осознание этого больно режет сердце. Марат делает только хуже. Он не помогает. И помочь не может. Он не знает, как помочь иначе, чем умеет. Как бороться сейчас с той опасностью, которая навредила его человеку? Что ему делать, если ответить нельзя?        Марат дышал надрывно. Грудь рвало на жалкие лоскутки. Пальцы разжались. И Марат, силы не рассчитывая, снова выгнал из Андрея воздух, сжав его в своих руках. У него нет слов, мыслей. Он полон каких-то смешанных чувств. Чудовищной злости, сожаления, печали, обиды и страха. Ему страшно потерять Андрея, запах мяты его, его милую улыбку. Ему обидно, что он не может ничего сделать. Ему печально, потому что правда всегда печальна. Но злости больше. Сожаления больше. Андрей всего этого не заслужил. Это для него должны быть сильным плечом, а не он для кого-то.        Тупик. Марат больше не рычал. Дыхание его замирало. Глаза встретились с чужими. Андрей сильный. В его глазах не найти было страха. Испуг, но не страх. Волнение. И вместе с тем холодное спокойствие. Где-то в глубине ему до невозможного страшно. Так, что желудок скручивает и в груди сердце срывается, а холодный пот бежит по позвонкам капельками. Но Андрей не может себе позволить пережить это прямо сейчас. Не с Маратом, когда надо быть тверже.        — Прости.        Голос Суворова звучал жалко. Его глаза теплели. Оживали. И тут же тухли.        — Прости.        — Всё хорошо, — уверенно ответил Андрей. Тихим голосом. Как с психом с ним общался. — Всё в порядке…        Ничего не в порядке. Руки его все еще крепко прижимали Марата к нему.        Горячий лоб уткнулся в стройную шею. Кадык заерзал беспокойно. Марат чувствовал, как Андрей напрягся в его руках. Боится. И Марат взвыл. Тихо. Жутко. Вжался в него всем телом, не в силах остановиться в своем беспомощном вое. Андрей почувствовал, как ослабла хватка. И как мокнет от горячих слез Марата шея. Он выдохнул рвано. И сам осмелился расслабить руки, скользнул одной к горячей голове, где короткие волосы щекотали пальцы, и погладили его, жалея. Марат завыл только больше. Громче. Истошнее.        Ему отчаянно хотелось сломать что-нибудь. Кого-нибудь. Кого-то конкретного, до кого не добраться. Хотелось навредить. И если не чужому, то себе. Но ему не дают. И руки снова сжимаются, до боли в костяшках стискивают пальто и тянут. А вой не угасает. И слезы не останавливаются. Они против его воли бегут горячими, крупными ручьями. И против нее же трясется жалко, плача, напряженная грудь.        Последний раз Марат плакал с Вовой. Он помнит, хотя был в стелечку пьян. Тогда это его оправдало. А утром брат благоразумно ничего не сказал. Любит. Жалеет молча, зная, как младшему будет стыдно за слабость. Вова умеет молчать в поддержку и быть рядом. Но… Как будто сейчас больную рану, полную гноя, вскрыли ножиком. И как будто не хватало воды, чтобы ее залечить. Андрей касался его осторожно, прижимал к себе горячую голову… Шептал абсолютные глупости, какие шепчет мать напуганному громом до животного ужаса ребенку. Он такой маленький, но такой умный… Такой сильный.        — Мой хороший… Марат… Всё в порядке.        — Я его накажу, — грозно мычал Суворов в его шею.        — Накажешь…        Грудь жадно втягивала воздух. Тряслась. Замирала. И снова срывалась. Марат снова выл. И сердце Андрея снова рвалось. И он снова шептал:        — Поплачь. Ты молодец.        И так становилось легко. Мягкий голос, мягкие руки, мягкое разрешение быть слабым. Марату будет невыносимо стыдно за себя после. Но сейчас становится легче. Напряжение в груди расправлялось, как плавно расслабляется туго затянутая пружина.        За окном кухонным стемнело. Солнце блеснуло красным и скрылось за горизонтом окончательно, прихватив с собой яркие лучи. В коридоре стало совсем темно. Запищали голодные котята. Андрей касался губами щекотной макушки. Руки все медленнее поглаживали его острые плечи. Марат больше не плакал. Трясся, но молчал. Смотрел в пустоту.        За дверью послышался шум лифта. И два голоса. Это Вова вернулся с Никитой с работы. Голос брата восторженно что-то рассказывал. Ключи его звенели. Защелкал замок его двери. И Марат резко поднялся над Андреем. Он был полон серьезной решительности. И посмотрел на родное личико с ним, деля же взгляд с беспокойством.        — Я скажу Никите. И мы все решим. Ничего не бойся. Хорошо?        Васильев отрывисто ему закивал. Марат облизнул сухие, соленые от слез губы.        — Сейчас… Я аптечку у Вовы возьму и тебе помогу. И…        Голос его замялся. Слышалась вина. И боязнь ее обнаружить. Марат осмотрел его. И тихо попросил:        — Прости меня. Испугался?        — Нормально.        Ему мягко улыбнулись. Андрей… Столько заботы в одном только голосе, в выбранном слове и взгляде Марат от чужих людей никогда не видел. Так смотрела мама, Вова… В сердце поселилась несдержанная нежность и признательность. Марат замотал головой, как счастливый пес, и сам заулыбался, наплевав на чувство неуместности своих улыбок, и потянулся бережно поцеловать ранки на чужих губах, натянувшиеся от улыбки, горячие, налитые и уже синеющие синяки… Теплый лоб и опухший нос. И от неловкости фыркнул смешно:        — Вы с Валерой теперь близнецы…        Андрей заулыбался весело, зашипел из-за ранки, но быстро смолк. Глаза стрельнули мимо чужих, внимательных… И все же вернулись к ним. Андрей тихо признался:        — Он… сестрой угрожал. Я боюсь, что с ней что-нибудь случится из-за меня. С дядей Ильдаром… Мамой. И… он говорил… что заглянет ко мне домой.        Голос Андрея сорвался. В глазах блеснули испуганные слезы. Марат обнял его снова, в груди все дрожало. А голос тверже уверял:        — Ничего не бойся. Мы всё решим. Никита нас не оставит…        — А ему не все равно?        — Он Вову очень любит, Андрей.        Нос не дышал. И Андрей рвано втягивал воздух ртом. Он не смотрел на Суворова. Верилось в его уверенность в Никите Давыдовиче слабо. Колик прав. Зачем такому человеку впрягаться за крайних? И всё может оказаться сложнее, учитывая, что с Вадимом Сергеевичем тот в друзьях. Надеяться на его помощь казалось глупым, опрометчивым, но вместе с тем надежда селилась большая.        Надежда оказалась оправдана. Марат умылся ледяной водой, умыл осторожно Андрея от запекшейся крови, вытер его личико. Побитое, но всё равно такое хорошенькое... И полное сложных своих переживаний. Обоим больше всего хотелось поспать. Оба не знали, лучше ли им остаться сегодня вместе или разойтись. Андрей чувствовал, что оставить Марата сейчас одного не сможет. Марат не хотел его отпускать.        А после они зашли к Вове. Тот открыл им с веселой улыбкой, что-то жуя, и проглотил это что-то туго, увидев своих детей разбитыми.        У него с Никитой сегодня просто хороший вечер. Никита нашел время забрать его с проб. Пробы прошли успешно: Вову взяли на роль Паяца! Москва утвердила его легко. Не впервые Суворов будет играть шута: в первом своем балете, добравшись до личной роли, он играл Паяца. Его шут нравится публике, а у Вовы он всегда вызывает восторг. Вот и Вова у Москвы вызвал восторг, в его танце она легко узнала нужный характер. Счастливый, Суворов сверкал ярче ранних ночных звезд. И Никита, забирая его, мог любоваться тем, как птичка его отплясывает счастливо пружинящий танец. И сам пружинил. Купил торт в честь такого праздника и, шутя с ним, решил нагло с Вовой отпраздновать его успех. А заодно проверить, как там мастер поправил пол. Так и пришли к Вове, так он у него и задержался.        В глазах карих снова прыгали бесята. Никита улыбался им и ощущал в теле приятное напряжение. И легкую дрожь удовольствия. Меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы Вова чему-то расстроился...        — А Никита у тебя?        — У меня.        Взгляд младшего был полон четкого дела к Никите. Вова усадил их в гостиной, в кухне у него нет столько стульев... Но Марат включил Андрею телек и ушел за братом. Андрей ни за что сам не скажет чужому человеку, что случилось. Стыдно. Омегам всегда стыдно признаться, что к ним кто-то чужой приставал. А Андрей к тому же такой стеснительный, он не воспитан так, чтобы говорить о подобном смело, прямо. Впрочем, так воспитаны все девочки и омеги. Никому не хочется, чтобы дело стало шумным, чтобы обсуждали, тыкали пальцем...        Никто не будет в Андрея тыкать пальцем или грязно шептаться. Марат не позволит. Но мучить его не хотелось.        Старший дал ему сесть за стол напротив Кащея. Никита отставил чашку чая. Вова оперся на край кухонного гарнитура. И Марат, посмотрев на них решительно и в то же время прося всего внимания к себе, не искал никаких обтекаемых выражений. Сказал, как есть. Андрею надо помочь. Сестренке его, родителям. Кащей, выслушав, откинулся на спинку стула, выдохнул холодно. Он казался равнодушным на вид. Марат знал эту манеру. Старшие по улице тоже пустое лицо строили, обдумывая решения. Кащей обтер уголки губ задумчиво пальцами, взгляд его гладил кружку чая. На Марата он посмотрел требовательно. Как на щенка строгий умный пес. Чтобы не дернулся и не спутал карты.        — Так сделаем, чтобы Колик не знал ничего. Желтый через два дня вернется. Это его человек... Но он такое не потерпит. Всё с твоим Андреем будет хорошо. Пусть не волнуется.        Голос Кащея звучал четко и спокойно. Он умел придержать гнев. О, а тот распалялся мгновенно, как пожар в сухой чаще жарким летом! Колик — персонаж, умеющий располагать. Эдакая невидимка, которую трудно ощущать, оттого трудно поймать. Кащей таких людей не любил. Больно умные, изворотливые, скользкие. Но Желтый знает этого пацана давно, какой-то он, кажется, тип из кучи дальней родни Вадима, который прибился и с тех пор услужливо вертелся вокруг него, исполняя обязанности руководителя или ушей. Руководить у Вадима много, чем есть: кабаки, кафе, ресторан, видеосалоны. Везде надо улаживать дела и связи, Колик с этим справлялся. Никогда не подводил, оттого ни больше, ни меньше доверия, чем как исполнительный мальчик, не получал.        Вадим его натуру знал хорошо, но в душе чужой всегда потемки. Те теперь ярко вскрылись. И Кащей испытывал молодую в своей жгучести ярость: его другу нагадили, Желтого опозорили самым низким образом, его предали и обманули. И неизвестно, сколько до Андрея было тех, кто промолчал, скольких Колик попортил, скольких собой поломал, жизнь подкосив. Неизвестно, сколько времени Колик пользовался своим положением, чужим именем и силой, вытворяя свои дела; сколько людей знает о его выходках. Но если кто-то и знает — у всех исход один. Кащей лично этим займется. Соучастники понесут то же наказание, что и насильник. В порядочного играть Кащей здесь не будет. На зоне с педофилами и насильниками расправлялись самым справедливым самосудом: око за око. Иного варианта не дано. И он всегда понятия этого придерживался четко.        Кащей и Марат искрили напряжением. У Вовы сердце болело. Но он нашел силы подойти к ним и обоим почесать макушки. Брат... Марат против воли заулыбался, на старшего глянув, тот только глазами улыбался заботливо. Вова... Никита с улыбкой глянул на него, ласкаясь в покое.        — Я пойду и угощу Андрея тортом. Потом… Можете остаться у меня сегодня... Чтобы не одни.        Младший закивал согласно. Андрею так будет безопасно и не страшно. Никита тихо вздохнул. И Вова глянул на него, а тот выглядел, как обделенный вниманием ребенок. Ему с усмешкой теплой сказали:        — И ты тоже можешь остаться.        Кащей улыбнулся сдержанно, но внутри был доволен выше крыши. Котяре дали сметаны… Ой, как сладко! Тепло от довольства сглаживало острые чувства в груди. Кащей злился, умело скрывался, но кипел внутри страшно.        Все равно тяжело. Какими бы ласковыми ни были руки омеги. Альфы остались в кухне одни. Почти сразу, как Вова вышел из кухни с тортом, запахло куревом. Шумно открылась форточка, треща стеклами. На душе Вове было гадко за Андрея и печально от того, каким образом единились сейчас Марат и Никита в его кухне, звеня напряжением.        Вова вошел в гостиную осторожно. На экране шел старенький черно-белый фильм. Он боялся напугать, но напугал, оказавшись близко. Андрей вздрогнул, его заметив. Оба улыбнулись друг другу несмело. В темноте не было видно синяков или красноты стыдливой чужих щек, но Вова видел, что Андрей чувствует сейчас, и за него было больно и страшно.        Время жуткое. Женщины и омеги уязвимы. Практически голы перед опасностью. И об этом не принято говорить. Истории о насилии и надругательстве над кем-то умалчиваются жертвами, осмеиваются окружающими, осуждаются и грязно обсуждаются до талого. Они преследуют других тихим, неслышным шепотом. И возникает чувство, будто это может произойти с кем-то неправильным, с кем-то вызывающим, вульгарным, кто сам согласен и сам полез, а потому заслужил. Как будто насильник сделал все верно. Он не виноват.        Вову отец всегда учил вести себя достойно и правильно, чтобы ничего подобного не случилось. Он не знает, что в среде танцев всегда найдется тот судья, который слишком пристально смотрит на тело юного участника на конкурсе. Семья Вовы не знает, что его домогались. Сказать об этом семье… Та еще проблема. Вова знает тех, кто рассказал — семья же и сочла их шлюхами, отвернулась и бесконечно клевала за то, в чем они не виноваты. Чувство позора раздавливало, крепилось от чувства ненужности — замуж не принято брать опытных. Альфы сохраняют культ первенства. Несправедливо. Но возникнуть невозможно. Больно. Но ничего сделать нельзя. Общество задавит. Но Вове всегда казалось, что если нельзя изменить ход массы, то можно изменить ход хотя бы одного. Помочь тому, кто пострадал. Но ему никогда не хватало смелости тронуть раненного, поддержать, поговорить с ним, помочь облегчить эту боль, помочь смыть мерзость. Это чувство собственной грязи, низости… Испорченности. Которую внес не сам, а нанес кто-то другой. Прилепил накрепко, как жвачку к волосам. Но он боялся, что, делая очевидным случившееся, подтверждая его реальность своим знанием и поддержкой, он сделает только хуже. Не поможет, а подарит тонну стыда за себя и свое тело.        Андрея нельзя оставить одного. Он маленький, ему нужна сейчас помощь, нужно быть с ним рядом. Вова чувствовал, как в груди сердце обливается горячей кровью, а собственные глаза неуместно теплеют. Но держится умело.        — Тортик. «Медовый месяц», будешь?        Суворов говорит осторожно. И улыбался так же. Андрей торту развеселился, заулыбался. Ему хотелось отодвинуть от себя все то, что произошло, как можно дальше. Не думать, не чувствовать, не придавать этому значения. Ничего не случилось. Ему отчаянно хотелось в это верить. Только руки чужие до сих пор скользили по телу и всякий раз от воспоминания о них ползли липкие мурашки. А торт такой не каждый день едят, тем более, стоит он очень дорого, но выглядит безумно вкусно. Даже в свете одного только телевизора видно, какой он сочный и как разные орешки наполняют нежную сливочную начинку… Наверное, у Владимира тут какой-то праздник. А Андрей пришел и попортил. Стало неудобно перед старшим.        — Буду, — совсем по-детски согласился Андрей.        Первая ложка пошла ловко. Вкусный, сладкий-сладкий торт сахарил весь рот. Кислая курага и чернослив щекотали язык. А орешки мягко поддавались зубам. Андрей заулыбался, болью отдался и глаз, и нос, и губа, но вкусноты от торта это не уменьшало. Пахло так от него еще аппетитно, что остановиться было невозможно. Вторая ложка пошла еще проще, Вова ушел ему принести чая и в одиночестве Андрей на миг расслабился. А когда вернулся, то тишина комнаты показалась несколько неловкой, щекотной. Андрей хотел было поинтересоваться, когда Марат вернется, но Вова осторожно, робко коснулся его макушки и ласково погладил своей доверительной, мягкой, но сильной рукой. В груди что-то ёкнуло. Глаза предательски защипало. Губы затряслись.        — Ты ни в чем не виноват, Андрей, — тихо сказал Суворов.        И Васильев сорвался.        Голубые глаза посмотрели на Вову пристыжено. У Суворова в груди сердце удар пропустаило. Комок к горлу подступал, но Вова умело замял его. Андрей еще совсем ребенок, напуганный сейчас до ужаса. Так ранен, потерян, беспомощен… Вова заметил, как тарелка в руках его дрожит и аккуратно забрал ее. Она стукнула дном о новый журнальный столик. Вова вернулся осторожно глазами к парню и тут же обнял его, прижимая к себе головой. Владимир пахнет располагающе, окутывающе. От него становится спокойно. От его объятий, рук, понимающего молчания и внутренней силы, с которой он может дать другому быть слабым. Андрей стыдился, но плакал, не в силах остановиться. Глушил слезы, глотал, давил всхлипы, стесняясь, смущаясь того, как хрюкает нос, не способный дышать, но плакал, дрожа, обжигая слезами чужую нежную кожу.        Андрей никогда так не плакал. Всяко было тяжело. Но он никогда не захлебывался слезами. Никогда не был таким маленьким, как сейчас. И ему… Очень хотелось к маме. Она у него беспокойная, она очень будет волноваться из-за его синяков и будет спрашивать, кто это с ним сделал. Будет волноваться, почему он вернулся домой поздно. Может быть позвонит дяде Ильдару и тот приедет, строго, смиренно, пряча свое волнение, посмотрит… Случится все то, что он не любит, что кажется ему навязчивым. Но в горле у Андрея болезненный ком, от которого слезы бегут и бегут по щекам, по своим знакомым дорожкам. Ему хочется к маме. Она его пожалеет своими шелковыми руками, обнимет почти невесомо, но так тепло, как может только мама, родная и любимая, обнять его. Она умоет его, намажет мазью от синяков… К папе — дяде Ильдару. Под его ледяной для чужих, но теплый для своих взгляд. Под его голос, способный напугать кого угодно. За его сильную спину, которой он всегда-всегда готов их семью прикрыть. Андрей очень хочет к ним. К сестре.        Он не сможет поплакать перед ними так, как сейчас. И потому миг кажется ему полным безграничной свободы, когда нужно выплакать все до конца. А потом можно успокоиться. И сказать маме, что он упал с лестницы. Провожать сестру до сада и обратно. Взять больничный в консерватории и провести время дома…        Вова прижимал его к себе, щекой лаская его макушку. И Андрей тихо попросил его, на миг успокоившись:        — Я домой поеду, можно?        — Можно. Никита тебя подвезет.        — А Марат с Вами будет? Ему сейчас не просто. Не хочу его оставлять.        — Со мной. Не бойся, Андрей, все будет хорошо. И за семью не бойся… Никита вас защитит.        Андрей закивал доверчиво. И совсем скоро снова заплакал. От крепкого, окутывающего его целиком стыда. Ему совсем не хотелось, чтобы так много людей знало, что с ним произошло.        Все закончилось просто. Слегка потеряно: Андрей не следил за тем, что происходит. Он боялся ехать теперь один, в чужой машине и с чужим водителем, и Марат сел его проводить. Молчали. Дыхание перебивало тишину салона. Марат касался его руки своей, сжимая бережно, как хрусталь. Уличный воздух у дома освежал, холодом щипал им щеки, носы. Декабрь. Уже совсем холодно. Суворов проводил его до самой двери, но там, постучав, бросить не смог. Уже поздно, а Андрею сейчас одному объясняться… Он не смог его оставить. Когда Светлана Михайловна увидела их двоих, им пришлось слаженно врать, умалчивая правду, чтобы не волновать ее и вправду слабое сердце. Марат игрался с Юлькой, напуганной за брата, Андрей уговорил маму, чтобы гость у них остался. Он так и не смог себе разрешить Марата одного оставить. Казалось… Так будет правильно. Чтобы эта ночь прошла вместе.        Полный запах мяты окутывал Марата, как невесомое пуховое одеяло. Им сочилась каждая вещичка чужой комнаты. Марат в него оделся, приняв домашнюю одежду омеги. Он слышал за деревянной дверью комнаты тихие разговоры из ванной, слышал, как журчит вода и как ласково Света целует сына в здоровые участки кожи. А потом Андрей вернулся, пах странной мазью, щиплющей нос, пах чистотой и собой. Он сел осторожно рядом. Под пальцами кололо шерстяное одеяло для гостя. Нос его не дышал, рот гонял воздух едва слышно. На Марата он смотреть боялся. И все же… Губы замялись. Он бросил взгляд на чужие руки… И спросил боязно:        — Марат… Ты… Тебе не противно со мной? У меня с ним… Ничего не было.        Пальцы Марата сжали коленки. У него не было сил больше так мучиться. Он прогнал через себя слишком много. Как узкий обрыв сотни сотен кубометров воды. Но в нем были еще силы, чтобы обнять Андрея нежно. И, посмотрев ему глаза в глаза, сказать твердо, но мягким, полным ласки голосом:        — Я тебя люблю, Андрей. Я тебя защищу. И даже если бы было… Мне это не помешало бы тебя любить.        Собственный нос засопел. А у Андрея защипало глаза. Маленький поцелуй коснулся их губ. Марат поймал его в кокон своих сильных рук. Спрятал в себе от всех.        Узкая кровать с трудом умещала обоих, но они сплелись вместе, как два жадных до жизни ростка тугого растения, и, касаясь друг друга горячими лбами, уснули вместе. Впереди трудные дни.