Зазнобы

       — Блять, да такому же даже темную не сделаешь…        Валера откинулся на спинку стула. Кухня, он снова гость у Васильевых. На столе мятные пряники, чай и творожная запеканка с изюмом, любимая Андреева выпечка от мамы. Дома никого не было. Мама на работе, сестра в саду, Марат наконец-то отлип от него и куда-то уехал. По делам своим. Андрей проснулся сегодня все таким же разбитым, как и время назад, и хотя он мечтал о моменте, когда останется один, он не смог вытерпеть и пары часов в тишине своей квартиры.        Он не мог молчать. На самом деле, когда он рассказал хотя бы чуть-чуть Марату о том, как тяжело было однажды с мамой и почему его злит дядя Ильдар, ему стало так легко, будто наконец-то с уже давно здоровой руки сняли мешающий гипс. Сейчас… Он не мог рассказать всего Марату. Ему перед альфой было стыдно. О таком, если подумать и посмотреть, никто никогда не говорит, о таком лучше вообще не вспоминать и делать вид, что ничего не было, а альфе, даже своему, не давать рассказом об этом повода думать о ком-то лишнем, кто тебя и тела твоего касался, кто имел виды на тебя… Потому что тогда, когда покажется, что ты уже забыл, найдется тот, кто знает, помнит и осуждает тебя. И для самого близкого мужчины мысль об этом всегда будет ревнивой червоточиной.        У Андрея ближе Валеры нет никого из друзей, с кем можно подобным поделиться, развязав язык. Валера умеет язык придержать, когда надо. Ни один секрет друг друга они никогда не обнародовали другому. Рассказать ему, не пряча то и дело бегущих стыдных слез, оказалось просто. На душе становилось легче.        Валера… Валера не знал, как поддержать своего друга. Тяжело. До той степени неудобно, что хочется отмахнуться, ускользнуть. Никто в их среде не знает, как поддержать того, с кем случилось насилие. Он боялся теперь выглядеть плохим другом, поскольку это звучало так жутко, что у самого мурашки ползли по телу и хотелось тему замять, убежать от нее и так же сделать вид, что этого нет, несмотря на то, каким сгустком мерзости и жути это повиснет в воздухе между ними. Но это будет жестоко. Андрей никогда не заминал злости Валеры насчет родителей, насчет его домашних побоев, насчет мужиков, которые порой задевали Туркина злым словом о его половой жизни. Андрей если и не находил нужных слов, то располагал, чтобы ему душу излить, умел коснуться, как надо… И видеть, как тот совсем потерялся, было больно. Андрей всегда все стойко выносил, он всегда не слишком ярко радуется и не слишком ярко переживает. Спокойный и ровный. Такой сам всем всегда становится плечом, хочет того или нет. Почему-то он крепче всех всегда стоит на ногах. А теперь… Валера растерян, потому что Андрей на ногах если и стоит, то очень несмело. Его до одури напугали. И пожалуй… Если прозвучит команда — Туркин пойдет и разберется, как Марат по приказу. И пожалуй… Он не может замять тему и не может убежать. Нужно уметь быть стойким в самом болезненном моменте. Иначе какой он друг?        А Андрей не за возмездием поделился тем, что произошло. А за тем, что ему тяжело. И Валера поднимается со стула и аккуратно подходит. Он кажется себе нелепым в сравнении с более тонким и худым Андреем, кажется неуклюжим в попытке кого-то обнять и поддержать. Как медведь в крошечном домике пчел — ему так плохо знакомо то, как нужно поддерживать, он не умеет. Ему не доводилось. Несмотря на то, что его самого Андрей окутывал ей всегда-всегда, в словах или молчании, в участливых голубых глазах. Несмотря на то, что иногда тетя Света заботилась о нем в печальные моменты, когда видела, что ребенку плохо, а Валера ей не чужой; несмотря на то, что Владимир тоже познакомил его со своей. Такой всеобъемлющей, большой, ласковой поддержкой… Валера не знал — как?        И потому только додумался подойти ближе. Обнял своего друга за плечи, прижимая к животу его голову. Андрей показался уж совсем мелким и хрупким, и его хотелось, как елочную игрушку из тоненького цветного стекла, сложить в коробку с ватой и спрятать. То же самое испытывал в последние дни Марат, не зная даже мельком, как Андрею трудно, но чувствуя. И злясь от того, что ничего не может сделать, никак не может облегчить своему дорогому человеку самый трудный момент существования.        Наверное, никаких слов и не нужно. Андрей не хочет слышать ничего. Ему бы хотелось просто сказать, но ему не хотелось никакого ответа. И не хотелось говорить пустоте: как-то это очень неловко и жалко, будто он совсем-совсем одинок в своих бедах. Андрей не хочет чувствовать себя одиноким. Наверное, поэтому, когда Валера трогает его волосы, он прижимается к его твердому широкому торсу, как ребенок усталый. Невольно Туркин улыбается и гладит его по голове широкой ладонью.        — Красивые у нас носы, да? — Они оба смеются с замечания Валеры. Носы отдают мелкой болью. И тот ловко, будто оно само собой вышло, поделился тем, о чем молчал. Не принято же говорить. — Помнишь, как-то мне понравился один пацан? Классе в девятом…        — Помню, — усмехнулся Андрей.        Они так много шуток придумали на этот счет, что шутили… До самого Вахита! Пока Зима не появился, Валера все время вспоминал ту свою «большую любовь», которая продлилась две недели. Она такой была, потому что мало, кто Валере нравился, а тут целых две недели! У него это было не в приоритете, да и… Не ему рассчитывать на любовь было, он не целочка же. Кто знал, что не всем до того есть какое-то особое дело? Что не все альфы так на том зациклены?        — Короче… Ну, он узнал, что я давалка, — фыркнул Туркин. — И шантажировал меня этим, пока я ему не дал. Вот так. А мне так… Говено было. Как будто я шлюха натуральная. Но как будто… Не было выбора, знаешь? Он бы сказал моему тренеру, а мне тогда светил КМС, я такое профукать никак не мог. Вот и… Согласился. Но потом, когда я получил КМС, я его отпиздил. Так хорошо стало тогда…        Андрей сжал талию Валеры в своей. Вместе с болезненным сожалением его настигло то желанное облегчение — он такой не один. С ним не одним это произошло. О том, что подобное случилось с другим, он узнал не от невесомых шепотков и сплетен, которые не обязательно правдивы. Валера не врал и Васильев понимал это, а потому ценил в уме каждое слово. А Валера наблюдал пейзаж за окном. Белый снег светился ярко, но не выжигал глаза. Он говорил просто о своем старом опыте, он не переживал его близко к сердцу, а если его и задело это когда-то — времени прошло уже достаточно, чтобы отпустить. Уже… Появился человек, который любит его и такого, и, пожалуй, это залечивает все раны и растворяет комок обиды и несправедливости в горле.        — А еще на соревнованиях, когда были междугородние, нас передали левому тренеру. Наш заболел. И этот тренер все время меня лапал, вот всю дорогу лип. То за талию, то за жопу… Две недели терпел это чучело, потому что тоже… Как-то если бы я ему всек, меня бы тогда на учет вообще поставили. А ты молодец. Ты ему вмазал. Хорошо вмазал?        Валера отвлекся от окна и глянул на Андрея. Тот приподнял голову и они встретились глазами. Он улыбнулся стесненно, но удовлетворенно:        — Да. Сначала я ему нос разбил. А потом просто в челюсть получилось…        — Надо тебя научить в хуй метить — беспроигрышный вариант…        Парни рассмеялись.        — Я за Юлю боюсь…        — Будем вместе ее забирать. У меня щас выходных до кучи. А Марат твой че… Знает?        — Знает. Думаешь, зря сказал?        Валера хмыкнул задумчиво. Зря, конечно. Но он не сказал об этом Андрею. Васильева это расстроит.        — А он тебе что?        — Что любит всё равно. И… Договорился с Никитой Давыдовичем меня защитить.        И хорошо, что не сказал. Не прав оказался. Вахит с Маратом… Оказались на удивление хорошими альфами. Валера таких только в кино видел, а в их среде… Не сыскать. Поверить в их существование тоже трудно, а оно вот как бывает… Бывают!        — Не зря. Если бросит, значит… Хуесос. Понял? И не реви потом из-за него.        Андрей улыбнулся возмущенно:        — Когда это я ревел из-за парня? Не буду.        — Бу-бу-бу, — дразнился Туркин. — Кто тебя знает. У вас ж такая любовь-морковь, — парень томно вздохнул.        Они снова рассмеялись. Раздались тычки тихой драки.        — Кстати… Ну так… Если вдруг… Будешь крестным моего малого?        Андрей замер слегка. Отстранился от Валеры. И посмотрел на него неверяще. Голубые глаза на фоне уже фиолетовых синяков смотрелись так выразительно, будто два кусочка неба смотрели на Валеру. Какой же Андрей все-таки красивый, даже побитый… Туркин же замялся. Обсудить надо, ему больше не с кем.        — Ты что, серьезно?        — Ну… Мы еще ниче не знаем, но шансы есть. Я же на немецких сижу, с ними залететь — как нехуй делать. Вахит сказал, что хочет. Ну эти… Старперы, знаешь, он чем старше — тем чаще будет мне на мозг капать, что ему надо наследника его хаты в центре Универсама и блатной тачки…        — Завидный жених!        Смех снова наполнил кухню. Глаза Андрея счастливо слезились. Он не видел себя родителем в ближайшем будущем, по крайней мере до конца консерватории точно, Марат же ничего не говорил об этом, но относился как к чему-то само-собой разумеющемуся: у них обязательно будет семья в будущем, а о деталях пока рано думать. Но прямо сейчас такое возможное событие в жизни Валеры казалось и до щиплющего умилительным, и на каплю печальным: Валера так старался, чтобы поступить в институт, все время осторожничал в сексе и уже раза два точно переживал, что залетел, и так радовался облегчению, когда прокатывало, что ребенок… Кажется тем, кто портит все планы. Но ребенок видится Андрею событием все равно счастливым. Он радовался Юльке и любит ее безумно, и хотел бы обязательно своего ребенка, несмотря на то, что отлично знает, что такое — младенцы, бессонные ночи и нужда в помощи кого угодно. Он помогал маме с младшей сестрой едва ли не сразу, как та родилась.        — А ты сам хочешь? Ну… Замуж. Ребенка…        Вопрос заставляет задуматься. Валера жмет плечами. Он никогда не думал об этом. Он потрахался впервые в пятнадцать. До того он знал, что пользованный он никому нужен так серьезно не будет, а после принял это отчетливо и смирился быстро. Ему тогда и самому это все было не надо: замужество, семья. Его устраивала несерьезность подхода, поверхностность, мимолетность ночей, дней и симпатий. А теперь… Как-то так неожиданно случилось. Вахит, предложение, возможный ребенок… События радостные, а его бросает в мурашки испуга. На ум лезет только собственное нищее, блеклое детство, где из радостей его по жизни были конфетки от соседки, редкие поездки к бабке в деревню, пока та не умерла, да чьи-то обноски, отданные его родителям для него из жалости, что он ходит в уже невыносимо неприглядной одежде. Валера может и рад пережить с кем-то маленьким всё то, что самому не получилось, но ради этого заводить семью и рожать кого-то кажется тупым. У него сейчас совсем другие планы.        — Замуж я хочу. Я же согласился. А ребенок… Ну… Ты не обижайся, — Валера знал, что Андрей детей любит и относится к ним нежно, что обижать его симпатий не хотелось. — Но меня дети бесят. Я люблю только Юльку. Она прикольная. А вот какие дети родятся от меня с Вахитом? Да мы два бешеных говнюка. Ты не смотри, что он такой спокойный и молчаливый, это он при чужих. Тебя он вообще стесняется. Наш пиздюк… Будет держать в страхе ясли, детсад, школу… Мне людей жалко заранее.        Андрей засмеялся. И спросил с любопытством:        — А почему стесняется?        — Потому что ты «г’омашка». Нежнячий, короче.        — Тц! Неправда!        — Правда!        — Вы все одинаковые, — буркнул Андрей, снова утыкаясь в живот друга.        А может быть все и правы. Андрей никогда не ощущал себя таким слабым, как сейчас. В частности из-за Марата. Произошедшее начинало постепенно осмысляться, как будто оно отмерзало, как кусок мяса из морозилки, по кусочкам. И, пожалуй, он сильно вымотался за прошедшее время и ему бы хотелось… Как мама: лечь и спать. Вот и всё. Только что юность не давала ему этого сделать, да и заставлять маму же волноваться о себе не хотелось. Но Андрей полностью вымотан. Выжат. Пуст.        Он совсем не ожидал, что ему придется когда-то встретиться с таким проявлением у альфы… Не знал, как много его сил это заберет. И не знал, что такое может случиться. Только сейчас, когда страх перестал сковывать большинство его чувств, Андрей начал осмыслять, что случилось. И Колика, и себя, и Марата. Андрей знает, внутри каждой семьи есть свои секреты и тайны, которыми не стоит делиться. Многие взрослые не расскажут детям, что между ними произошло, никогда. Так в его семье принято. Мама никогда не расскажет Андрею о проблемах с дядей Ильдаром, а, учитывая его характер и его работу, сложности точно есть. Но иногда секреты… Стыдные и невыносимые для обоих. Марату стыдно за то, каким он себя показал. Он сам не знал, что так может. И теперь, когда момент убежал, он всячески отмалчивался и о произошедшем не хотел вспоминать вообще, будто этого не было. Андрей боялся, что прохлада к этому станет ледяной и между ними нарисуется пропасть. Он не хотел, чтобы Марат закрылся и замкнулся. И вместе с тем… Сам же выбрал не говорить ни о чем и ничего. Все так неловко. Потому что Андрею самому стыдно, что его домогались. И ему казалось выходом закончить отношения с тем, кто так много об этом знает, с кем эта неровность прожилась открыто.        Они друг о друге узнали самые неприятные детали. После такого хочется спрятаться.        Своим мыслями Васильев беспомощно вздохнул. Это нужно обсуждать с Маратом. Но альфы… Это не любят. А с Валерой… Это слишком интимно. Марата это может опозорить в чужих глазах. И Васильев выкрутился из мыслей другим интересом:        — Как там дела с вашей… Свадьбой? И Софией Яновной?        — Не произноси имя этой женщины при мне, — Туркин шутливо поморщился. — Вахит позвонил ей сказать, что мы решили расписаться… И че? Они разосрались. А мы еще заявление даже не подавали. Ждем, когда меня мутить начнет или вроде того, будем от этого прыгать. Но Вахит злой был, как собака. Она все еще думает, что я за квартиру с ним. Ну и если я залетел… Ваще тетка не порадуется. А у тебя… как там с этим… Сергеичем?        — Ну… Он тоже думает, что я с Маратом из-за денег.        — А мы с тобой ягодки одного кустика я смотрю…        Смех снова звенел в кухне.        Чай снова разошелся по чашкам. Разговор метнулся к планам росписи. Андрей хотел свадьбы друга, но Валера… Слабо себе это всё представлял. А вот Вахит свадьбу хочет и чтобы красивая, чтобы Валерочке, кошке его, приятно было. Кажется, о деньгах из них двоих Туркин думает больше.

***

       Казань встретила приезжих теплом. В сравнении с зимним Питером, родной город показался добрым. По крайней мере, ветер мокрый не ныряет под куртки, снег хрустит под ногами, а не хлещет по лицам. Вдохнуть его воздух хорошо. Полнела им грудь. И опускалась, выгоняя из себя.        Включиться в дела у Желтого вышло с ходу. Алсу на то ворчливо нахмурилась: казалось, не успели они с поезда сойти, а ее мужа уже украли бандитские дела. Знала бы… Никогда бы не ответила Вадиму взаимностью. А знала бы, что ее с беременностью будут оберегать, как курица яйцо, вообще бы никогда не пошла работать в этот дурацкий ресторан! А Вадим оберегал. И конечно же до ресторана женщину свою в положении решил более не допускать. Ей нельзя волноваться, а там, хотя не происходит ничего криминального во всех смыслах, поволноваться есть, о чем. Им он по приезде решил заняться сам, а, быть точнее, передать на время первой горячей занятости делами поважнее вопрос секретарю Гене. Гена принялся с радостью. На том Колик вернулся руководить в видеосалон, где обитал до ресторана. А в ресторане Гена шелестел бумагами, изучая с бухгалтерами все мелочи от цифр до настроения персонала.        Через пару дней, как только дел стало на столе Желтого лежать поменьше, все звонки, переговоры и разговоры были завершены, Вадим прихватил из дома секретаря и решил наконец сам глянуть, как там ресторан. Отдохнуть, поужинать. Гена сообщил важное:        — Никита Давыдович звонил Вам на днях и просил о встрече сразу, как освободитесь. Позвонить ему от ресторана? Ай, да он и там будет же… Сегодня среда…        Вадим глянул на часы. Время вечер. Никита по средам с какой-нибудь пассией обязательно сидит у него. У того среда день выходной, когда он нарочно дел никаких решать не берется, эдакий шаббат. Мысль о друге его повеселила и он кивнул мелко Гене, после чего тот перекинулся на разговор о заведении. И еще не успев глянуть в бумаги, Желтый по новостям понял, что в прошедшие два месяца не он имеет ресторан, а ресторан имеет его.        В ресторане погода нагнеталась. Было тихо. А должен играть пианист — и это первым бросилось Желтому во внимание. Вадим своим появлением кому-то показался солнцем среди туч, а кому-то громом средь ясного неба. Сам по себе Желтый никакой эмоции не испытывал, кроме недовольства. С Алсу тут всё было по порядочку, «миленько» — так часто Вадиму думалось, когда он видел это место под ее руками. Со своим бардачком, но по-женски она умела с ним совладать. Теперь бардака не было, но были натянутые улыбки, усталые сотрудники и напряженные гости. Ресторан — это статус. Желтый им подчеркивал свою силу и свою высоту, как Кащей его подчеркивал закрытыми вечеринками на своих квартирах. Оба относились к этому щепетильно. Видеть неудачу или косость им не нравилось. Только если Кащей ругался открыто и часто, оттого всем доставалось по чуть-чуть, то Желтый неудовольствие свое сперва скапливал внутри, а затем выплескивал огромной волной либо на одного виновника, либо на всех одним большим шквалом.        Вена на лбу Желтого еще в машине начала надуваться. Виновник может быть только один. И, надо дополнить, что вена вздувалась, стоило ему подумать, что его окружают идиоты. Он еще помнил, в какой тихий гнев пришел от того, что его ослы, они же охрана, которым дана была только одна задача — охранять Алсу — с ней не справились. Тогда его гнев закончился показательной казнью. У него дороже Алсу сейчас нет никого и он упущения, слепоты и тупости на ее счет не мог простить. Может, никто не умер, но ноги прострелены были метко. А теперь не справиться с рестораном… Это же кем надо быть?        Желтый глянул на зал и увидел Кащея, сидящего не с пассией, а с Владимиром Суворовым, порядком уже сонным, но чему-то своему задумчивым… Чем-то в этом неожиданно спокойном состоянии он напомнил ему Алсу и сердце миленько дрогнуло. Вадим посветлел слегка. Решил отпустить Гену и засесть за стол. Бумаги подождут, он и без них все прекрасно понял.        И если бы он знал, что у него на лбу уже не возникнет злобной вены… Он бы пошел заниматься бумагами. Потому что тот разговор, который встрепенул и Вову, и Кащея заставил говорить деликатно и в вполголоса, едва ли не на ухо Желтому, привел последнего в ту степень бешенства, когда он уже холодно спокоен и лоб его ровен, но лицо опасно заострено и бледно. Знал Кащей, что за тем будет только чья-то смерть, а больше и ничего.        Вадим и рад бы обсудить наказание… Но за столом сидел Суворов. И он позаботился о другом:        — Как, — голос его был слегка стеснен. Стыд за то, что его человек позволил себе такое унижение в отношении фактически ребенка, воровал ровность и холодность, хотя Вадим не жалостлив. На пару с Кащеем у них есть нота циничности. Но… У него у самого может скоро появиться девочка или омега, и если бы кто-то посмел хоть пальцем тронуть маленького — он бы порвал этого человека. — Извиниться перед мальчиком?        Вова подумал… И пожал плечами. Трое за столом понимали, что здесь ничем не извинишься. Золотая цацка не загладит боли.        — Думаю, нам всем лучше забыть об этом, — предложил Суворов.        Альфы послушно закивали. Здесь они не хозяева положения.

*

       Кащей и Желтый — люди злые. Но чьи-то. С кем-то ласковы, милы, перед кем-то валяются пузом кверху или виляют хвостом, крутясь рядом, только бы этот кто-то подарил любви и ласки побольше. Но за дверьми они ныряют в свой дикий мир и там уже нет хвостов. Остаются скалящиеся пасти, внимательные глаза и мощные лапы.        Кащей и Желтый прихватили с собой младшего Суворова обсудить им известное дело. Аккуратно. Никакому альфе не хочется слышать, что над его омегой надругались. И знать, что об этом известно слишком многим людям. Марат в самом деле ощущал, будто Андрея на всю Казань опозорили — слишком много ушей услышали о содеянном. И мерзость мазала изнутри, мешаясь с дикой жаждой поступить справедливо: причину всего стереть с лица Земли.        Машины остановились тихо у видеосалона. Вадим глянул на часы. Время под ночь. Тот уже закрыт, но Колик там, Желтому доложили. Не слишком хотелось пачкать свое заведение, всё-таки не последний салон в Казани, но что уж делать? У него и кабаки осквернены разными делами, хотя они, впрочем, для них и были открыты. Ну, что ж!        — Рука у тебя не дрогнет, Марат, — ощутимо ложился голос Желтого в салоне машины. — Я знаю. Моя бы тоже не дрогнула. Но подумай сам… Ведь смерть дело мелкое. Помучается он с пару минут и дело с концом. А Андрей об этом всю жизнь вспоминать будет. Ты подумай, как его наказать равноценно. А мы с Никитой его пока проведаем.        — Подумай, — бросил кудрявый черт, — Марат. На зоне его за такую статью отымеют во все щели, очко не сожмется до конца жизни.        Кащей улыбался возбужденно. У него с минуты на минуту развлечение. О, он давно не кошмарил никого! Свои псы его боятся, они люди чистенькие, что жаль даже! По делу он соскучился. А с Желтым оно еще веселее! Никита вынырнул из машины, а Желтый не торопился. Он отдал Суворову пистолет. Вес оружия горячо оттянул руку. Марат посмотрел на него. Увлекся задумчивым любованием. Двери машины хлопнули, хапнув холодного воздуха улицы. Серебро ствола, мягкая пружина курка щекотали собой нутро Суворова.        Калаш весит больше. Такой пистолет Марат держал не реже, но всё же его маленький размер казался инородным, а вес никак не вязался. Ощущение его в руке не возвращало Марата в пески и зной войны. Оно бодрило его мысли о другом. О том, справедливо ли теперь в самом деле убить человека за содеянное? Там, на войне, он убивал, потому что надо. Это не было его выбором. Теперь же это выбор. И Суворов знает, что не будет наказан. Отец никогда не узнает об этом. Мама, брат, Андрей… Никто. Не будет ли его самого мучать это знание?..        Тем временем двери в салоне открывались и закрывались тихо ключом Желтого. Свет не горел нигде. Салон по всем видам закрыт. Двоих будоражило изнутри веселье.        — Не жалко родственничка?        Кащей шептал на грани слышного. Желтый бросил:        — Сталин своего сына не выкупил из плена, так чем я хуже? Правила для всех одни. Он знал их.        Смешки смолкли. За последней дверью слышались стоны немецкой порнушки. Желтый поморщился. Любит же Колик смотреть мерзость — это он знал. Ловил пару раз нечаянно за этим делом. А что и вытворить горазд… Не думал никогда. Дверь открылась беззвучно. Туфли ступали по полу, не шаркая и не стуча каблуками. Кащей остановился поодаль, а Желтый подошел едва не вплотную и склонился над чужим ухом. Колик развалился в кресле перед большим экраном зала и наблюдал увлеченно, но без возбуждения, как огромный альфа извращенно и грубо, на грани жестокого имеет стройного омежку. Он едва не взлетел со стула, когда раковину обожгло резким глумливым хрипом:        — Хочешь так же?        Сколько сил Желтому и Кащею стоило не заржать! Колик встрепенулся, бросился к пульту, но руки Желтого легли на его плечи камнем и остановили рыпаться.        — Я после смены, — торопливо оправдывался Колик, — пленку на дефект проверяю.        — Себя сначала проверять надо, — усмехнулся Кащей.        В свете экрана не было видно смущения Колика. Желтый отпустил его, но с места тот встать не успел: старший сел перед ним. Развернул одно кресло и вальяжно плюхнулся. Снимал перчатки, спрашивая о том и другом, а потом резко посмотрел и улыбнулся:        — Давно тебя знаю, Ромка, а не в курсе даже, что ты гадость такую любишь делать…        Колик было подумал, что речь о порно, а потому заулыбался пристыженно, как мальчик.        — Много, кто любит, у нас залы на порнуху всегда забиты.        — Да, много. Мне до них дела нет. Мне вот, что интересно: ты почему решил, что можешь моим именем пользоваться? Запугивать человека, ребенка. Угрожать ему безопасностью семьи.        — Кто это сказал Вам?        — А ты не знаешь? — Голос Желтого смеялся. — Марат Суворов. А ему Андрей. Мальчик, которого ты избил и домогался.        — Он врет. Он упал, а я помог ему подняться…        Врал Колик быстро и складно. А холод страха жег его изнутри. Желтый хмыкнул. Разговоры долгие он тоже не любил, да и толку? Решит Марат Колика сейчас пристрелить — и дело с концом, нет смысла распинаться. Желтый поднялся резко, настиг Колика в один шаг и, прихватив его за подбородок, другой рукой метко ударил его несколько раз по лицу тяжелым кулаком. Во рту набралось слюны от агрессии, нос трепетал крыльями, а силу он едва контролировал. Ярость переполняла его вот уже несколько дней. Он таким не показывался Алсу, хотя и умел собой владеть. Боялся сорваться. Дело было в предательстве, не только в мальчике. Колик позволил себе непозволительно много. Воспользовался данным доверием, большим именем, а самое главное, что сделал это глупо и неумело, и неизвестно потому, как сильно попортил Желтому репутацию. Желтый не терпел корост на железном теле своей деятельности. А потому, разбивая чужое смазливое лицо до крови, не жалел.        — Здесь будь, — пригвоздил Колика холодный голос.        Дверь за мужчинами хлопнула. Колик обернулся им вслед, касаясь сбитой нижней челюсти. Он смотрел в ее сторону некоторое время. И радовался на миг, что не убили. Если Желтый хочет — он убивает сразу. Если же нет — значит, гнев сменится когда-нибудь на милость. Радовался, пока та не открылась. И за ней не показался новый человек. Паника совсем настигла Колика. Стоны с экрана раздавались громкие, сочные. Они, как щелчки часов, отсчитывали что-то свое. И Колик понял быстро для себя, что именно, когда в чужих руках блеснул пистолет. Тут же посыпались слова, настроение в них менялось сбивчиво:        — Как тебя… Марат же? Марат, да он наврал. Ты не знаешь омег? Вечно что не понравится и придумают… А ты поверил. Правильно, правильно. Он же твой мальчик… Убьешь меня? А не тупо? Они же сдадут тебя и поржут. Давай поговорим?        Черные в свете зала глаза Марата были так внимательны, будто Колик в них был мишенью, целостной во всем своем существе, но не существующей реально. А лицо, каменное в выражении холодном, не было расположено к беседе. Марат не хотел ничего слышать. Не хотел ничего говорить. Колик вскочил с места, но меж кресел метаться не было вариантов. Неповоротливые.        — Думаешь, сможешь меня убить? На гражданке оно хорошо. Я ж безоружен. Давай, выстрели. Убей меня.        Дешевый понт был последним, на что Колик мог пойти. Марат даже не улыбнулся. Раньше бы его это позабавило, когда он был мальчишкой. Сейчас же в мыслях ничего не мелькало. А Колик встал раскрыто, будто сердце не ломило грудную клетку, будто сам предлагает в себя выстрелить.        Пистолет поднялся. Раздался выстрел. Марат сжал зубы. Черные тени желваков играли на его лице. Сорванный стон взревел перед грохотом. Колик согнулся вдвое, забился меж кресел, пряча руки в паху. Те покрывались кровью. Марат наблюдал за ним некоторое время, не ощущая стыда, жалости, равнодушия или испуга.        Злорадство. Оно возвышалось над всеми его чувствами. Если бы Вова узнал об искусном наказании… Он бы им гордился. Вова не узнает. Но он всегда гордился природной смекалкой младшего. Марат знал одну занятную историю со стороны маминой родни, которую ему как-то рассказали те же за неприлично пьяным застольем: как-то один из дядьев Марата, которого тот никогда в жизни не знал, поскольку тот умер раньше его рождения, на заводе баловался со станком: на спор встал меж механизмом и выскакивал, реагируя быстрее машины. Однажды не свезло и ему защемило член, да так, что отрезало. Мужика спасли. Тот оклемался. Но скоро повесился от позора и тягости жизни… С самого детства история казалась Марату смешной. В юношестве, когда он впервые пережил гон в одиночестве, он даже был согласен от своего члена добровольно избавиться. Но когда случился первый секс… Он понял, почему вокруг него столько шума. И какие тягости может испытать взрослый альфа, потеряв такое удовольствие. А тягостей у Колика теперь много будет. На зоне сойдет за девочку. Тем, чем он больше думал, тем, чем издевался над маленькими омегами и девочками — этим он больше не будет обременен.        И губ коснулась злая улыбка. Марат медленно развернулся и вышел из зала. Собственный шаг ему казался как никогда легким. И спустя столько времени он был весел… А на душе стало так легко. Будто один выстрел своим звуком и отдачей в руке избавил его от поглощающей своей мощью злости. Марат будто уже не злился на мир, на отца, на Колика… Будто в груди всё успокоилось и стало наконец хорошо. Как в детском сне.        Вот бы всё в самом деле было хорошо. Марат сел в машину. Отдал Желтому пистолет. Легко подметил:        — Убивать было несправедливо.        Мужчины улыбнулись. Машина тронулась. А Марату резко захотелось к Андрею. Время ночь… И всё же наглости оказалось больше.        Машина оставила его у нужного дома совсем скоро. Марат осмотрелся в темноте знакомой улицы. Закурил сперва. Нервы казались ему чрезмерно возбужденными. Никотин пьянил. Машины хрустели шинами по дороге, выезжая на свой известный путь. Недалеко его дом, там мама с отцом… С отцом хотелось поговорить теперь особенно сильно, хотелось серьезно, спокойно объясниться во всем и твердо уверить его отстать от него и его выбора. Выбор сделан теперь окончательно и совершенно не на зло отцу: теперь Суворов понимал, что его охота жениться на Андрее была не то фарсом из-за свадьбы Желтухина и разговоров с Вахитом, не то, что больше, частью жгучей обиды на отца и желания ему доказать, что он сам себе хозяин и никому подчиняться больше не будет. Но сейчас всё иначе и серьезнее, и чувства его стали вернее более искреннему желанию. Множество мыслей селилось в уме в последние дни. От жажды мести до жажды не выпускать Андрея из рук. Андрей стал центром его дум. И Марат понимал теперь особенно четко, что, несмотря ни на что, он с Васильевым останется навсегда или пока омега сам его не погонит от себя, пока не захочет избавиться от него, как от одной большой проблемы. Марат не собирался уходить сам. Та близость, которая случилась между ними и обнаружила раненое нутро… Пугала. Но она же и питала чувство безграничного доверия. Рождала признательность. И крепла в любви. Андрей стерпел его ужас, остался с ним рядом, не бросил, пропустил через себя всю его боль и злобу… Его Заяц оказался самым смелым и сильным зайцем на свете. Андрей заслужил благодарности, любви и верности ему. И Марат не оставит его теперь. Особенно теперь, когда тяжело. В конце концов… Он не был Львом. Марат знал теперь, почему брат и его муж развелись, понимал величину их тайны, понимал трусость и малодушие Льва перед тем, что он сделал, но ведь брат его любил. И нуждался в опоре и поддержке, которую не получил. Марат знал, что в нем духа достаточно, чтобы встать на ноги и стать плечом своему человеку. А Андрей его человек. Его омега. Его заяц.        Сердце трепетало от мысли о встрече с сонным личиком. Марат только цокнул печально: зима, галька под снегом, а ломиться в дверь и будить всю квартиру ему было неудобно. Ничего не осталось! Пришлось носом ботинка раскопать клумбу, наковырять камушков и, леденя руки, бросать в знакомое темное окошко. Там не скоро что-то закопошилось. Суворов уже успел продрогнуть. Но личико сонное и хмурое он увидел в окошке, нагло ему кивнул в сторону дверей и, получив палец у виска, заулыбался широко, поняв, что сейчас откроют. Тетя Света поругается утром. А может быть утром Маратка сбежит пораньше или тихонько посидит в комнате, делая вид, что его тут нет, а запах его веет потому, что давненько впитался в одежду Андрея…        В это время машина Желтухина уже следовала на знакомый, как родной, адрес Кащея. И Желтый друга раскручивал на подробности. Умилительно было наблюдать то, с каким смущением Никита говорит о Володе. Володя сделал с Кащеем то, что мечтали сделать все до него, кто оказывался в лапах и клетке его: он из него человека сделал. И даже не старался. Раньше Кащей не скупился на подробности, иногда слишком исчерпывающе описывая свою личную и интимную жизнь с кем-то. Иногда, когда пассия оказывалась ни о чем, он отмахивался от всяких разговоров, кроме того, что пассия эта ему надоела, как муха. А если пассия попадалась с характером и долго отшивала… Ох, тогда разговоры были полны того, как пассия эта улыбнулась на букетик, как приняла дорогое украшение или как хорошо отдалась за что-нибудь побогаче. О Суворове такие толки шли изначально: и как улыбнулся на номерок, и как глазами сверкал, как всё же позвонил… Как разозлил, как чертями в глазах завлекал под шампанским… Но говорил Кащей всё более эмоционально и вовлеченно, чему Желтый улыбался украдкой, а когда понял, что ему впервые за годы их дружбы ничего не скажут о постели… Понял, что всё серьезно.        Кащей не хочет делиться Суворовым ни с кем. Спор их давно кончился, но плоды его зашли до потрясающего далеко. Теперь, когда они говорили о новом их сближении, Желтый видел влюбленный взгляд друга, будто Кащей мальчишка и думает о своей первой любви. Как трогательно, что он в свои годы еще может быть таким. Впрочем, Кащей на эмоции всегда ярок и подвижен, и Желтухин это в нем любит: сам с ним более открыт и пар выпускает довольно.        — Его замуж надо брать, что думать. Так его прихватит кто-нибудь получше и пиши пропало.        — Я предложил, — неожиданно для обоих признался Кащей. Поражения признавать… Не его мастерство. — Он отказался.        Вадим вскинул брови, но больше от заметной досады на лице друга, нежели от самого факта, что Кащей сам кому-то предложил замуж и ему отказали. Он помнит насмешки альфы над тем, как омеги пытаются подвести его под венец и охотно ждут колечко; Кащей прямо-таки глумился над несчастными и скоро выставлял тех за дверь. Конечно же не грубо, а так… Наигравшись и потеряв интерес. А теперь кто-то его раз за разом выставляет за дверь, не грубо, а так — к себе не подпуская или потеряв силы его терпеть. А это удивительно и забавно выглядит со стороны. Кащей, думает Желтый, получил полноразмерный бумеранг судьбы.        — И ты расстроен?        — А че не видно?        На Вадима посмотрели зло, как ребенок расстроенный на смеющегося над ним родителя. Ах, как же Вадим скучал по Казани! Особенно по Никите!        — Ну ты подожди, он детей любит. Как только увидит, что тебе в 35 все 5 лет — так сразу тебя сам в свои ручонки и возьмет.        — Завались! А знаешь, что? А он правда детей любит. Только бесплодный.        — Жалость, — перебил его Желтый.        У них слишком разные взгляды на этот счет.        — Его мачеха меня отшила, пытаясь сперва сосватать. На детях мы и споткнулись: что я такой не нужен их Володе. А он сам-то… Похоже не знает, что ему надо.        — Не пыли, — осаждает возбужденного в негодовании друга Вадим. Кащей жарко вздыхает и отворачивается к окну. Постепенно дорога рисует знакомые пейзажи. — Если ты хочешь на нем жениться, то надо предлагать что-то серьезное. Он на маленькое не разменивается. Если дети… Так пообещай взять из детдома. Помечтай с ним. Он подтает и согласится.        — Этого никогда не будет. Я никогда не сдержу это обещание. И он будет мучиться. Нет, я не хочу. Я уж принял его Валеру, брата его, Андрюшку и прочих, прочих… Я всех этих котят дворовых приму, только бы он радовался, но обещать другое не могу. И прекрасно, что он бесплоден, потому что я папаша, а не отец. Приемный… Это ведь всё нарочно. Реально надо отвечать за этот выбор.        Везло, что у него еще нет детей. Везло, что пассии его соглашались на аборт. Он уже раза четыре точно мог стать папашей, ведь за столько лет, сколько Кащей трахается, ситуации бывали разные: и вытащить не успевал, и гондон рвался, и забывал надеть, и гон выходил окончательно из-под контроля, и под алкоголем ему было совершенно не до резинки. Было несколько раз, когда залетали, чтобы денег с него взять; ради статуса супруга или привилегий — Кащей не злился, но напоминал доходчиво, что ничего особого милым не светит, что он предупреждал: не нужны ему дети, семья и все эти сопли. Отмахивался. Пренебрегал. Разбрасывался. Он всегда считал себя молодым и мечтал нагуляться. Никита честно себе признал, что он никогда не будет готов к детям. Не из-за мук безопасности их, не из-за большой слабости в виде семьи, как для авторитета… А из-за собственной трусости.        Вадим уважал эту честность. Поражался дисбалансу: Кащей несет огромную ответственность по роду своей деятельности, а боится такой маленькой, как ребенок. Смешно! Одно только сквозит в Никите, и это Вадиму близко, — порядочно не издеваться ни над кем и не играть с чужим чувством обещаниями. Вадим только больше убеждался, что Никита Владимира полюбил сильно. А вопрос женитьбы… Это уже дело времени. Когда-нибудь Суворов сдастся. Кащей же от него не отстанет по доброй воле.        — А может и хорошо, что не хочет, — смиренно вздыхает Кащей. — Ему проблем меньше. Так сядет не в ту машину… И я Птичку свою только на фотографиях видеть буду… Кстати, он тут роль с Москвой получил, старался так…        Звучал голос Кащея деловито и хвастливо. Желтый растянулся в улыбке:        — Купил?        — Договорился, чтобы рассмотрели получше. Он же премьер! Имеет право быть первым в списке. Вот его и рассмотрели. А я буду скромно рассматривать его личико в газетке, напечатают скоро мою птаху вместе с москвичами… Дорогой народ, слушай…        А еще Вове в этом месяце точно дадут зарплату. И даже долг от театра. Только Вове о своем покровителе точно не суждено знать. Узнает если… Расстроится глубоко, подломится только сильнее. Никита не хотел, чтобы тот снова потух, поник, а так у птички снова глаза блестят, снова в них жизнь какая-то… Чудная птичка.        — А я даже подумал, — вдруг решил поделиться Вадим, — еще когда вас в ресторане увидел в ту встречу, что он беременный. Алсу у меня тоже сперва сонная была, из-за чего и вредная. Он, — Желтый посмеивался, посматривая на Кащея, тот ловил настроение друга и улыбался сам, — огурцы солененькие не просил у тебя?        — Не. Гранаты попросил, уже неделю ест. Я ему семь ящиков приволок.        — Растрата! Да ты его любишь!        — Не больше себя, — фыркнул Кащей. — Балую.        Невольно всё же мысли метнулись к детям. Так волнуется сердце от мысли о Володе, что Никита увлекается сладкой фантазией, будто у них могла бы быть семья. Как минимум, Вова бы точно согласился выйти замуж и крепко бы к нему привязался, если бы был в положении. Омеги в беременность не выбирают: без альфы с ребенком тяжело, схватят даже самого плохенького и ненадежного, а уж если предлагает вариант хоть сколько-то приличный и при деньгах, тогда с радостью соглашаются на колечко… И никуда уже не деваются. Терпят, какой бы «муж» не был, в большинстве не из любви пылкой, выносливой, а из-за ребенка. Низко. Нечестная игра. Был бы счастлив Вова? Недолго. Ровно столько, сколько сил у Никиты будет играть приличного человека и образцового папашу. Да и к тому же… Сладкая фантазия спотыкается о резкое желание Кащея выпить с раздражения. Разочарования. Ни жениха, ни детей, ни чувства собственной состоятельности в жизни и собственном положении. Зависть. Рядом с ним молодой альфа, у которого всё есть. Именно всё. Статус, деньги, власть, сила, любовь и семья. Семья родительская, семья собственная. Желтый во всём состоялся. И кажется на миг теперь, что завидно и его терпеливому, бычьему характеру, который потешал Кащея ровно так же, как Желтого потешает его псих и вспыльчивость. Желтый планомерно охватил всё, чего хотел, вгрызся во все блага, а не увлечения, жизни и теперь его забота состоит в том, чтобы сберечь достигнутое и умножить его. Подарить своему чаду и своей любви всё, что он имеет. Кажется, жизнь того сложилась, как паззл. Она состоялась.        А что Кащей? У него всё есть, а оно ничего не стоит, ведь никому не пригодится. Добился ли он любви от Владимира? Знает, что нет. Расположение его он выпытал, вымучил, его ему дали, только чтобы он успокоился. Подлез к телу омеги, купив его раз за деньги, второй подкупив гранатами… Владимир с ним до поры до времени, пока Никита ему не надоест, не пресытит. Да… Птичка влетела в его квартиру в жаркий летний день, всего лишь рассчитывала на тенек, а ей пообломали крылья и выдернули перья когтистыми лапищами, и теперь остается только ждать, когда она оправится и выпорхнет в окошко. Ждать это расставание мучительно. Но Никита знает, что оно случится. Знает, что павлин — это вроде той же курицы, только хвост краше, а так одно — не взлетит. За своей птичкой он не угонится никогда. Владимир навсегда останется недостижим, он будет строкой в его списке без галочки; он будет той хрустальной фигуркой, которая не по карману и которую можно наблюдать только через стекло витрины антикварного советского магазинчика с прелестными игрушками, пускать на нее слюни и сверкать глазами, ее видя, любоваться и проходить мимо, думая, кто же себе приютит тонкое чудо; он будет тем, за чем стоял полдня очередь, но оно закончилось прямо перед носом… Он будет тем подарком, который так и не подарили ребенку за его плохое поведение.        Но пока Кащей может стоять у витрины с фигуркой и любоваться ей. Ему это разрешили.