Вспоминая Бога

      — Вы дьявол?       Я не была оригинальна. Казалось, любая попытка увести разговор в сторону, слова вежливости, вопросы о настроении прозвучали бы глупо и даже оскорбительно для ума оппонента. Раскатистый громовой смех Воланда стал неожиданностью, отчасти захотелось, съёжившись под его натиском, отступить назад в спасительные потёмки коридора. Затем мужчина замолк, глаза оставались холодны, но не бездушны. Профессор изучал меня, как изучают животных для опытов.       — И вы пришли сюда, заранее это предполагая, — позабавленным тоном произнёс он. Акцент звучал слабее, почти не улавливался: не как в первую встречу возле Дома Грибоедова и после, в ресторане.       — Я рассматривала один вариант. Но у бессмертного алхимика нет ваших возможностей, как и у любого человека, а кроме того, всё, о чём написал Мастер, сбылось. И вас не арестовали за вчерашнее, а такое власть не простила бы даже приближённым. И вдобавок ни от кого не прячетесь, однако почему-то стражи правопорядка опрашивали всех подряд, где вас найти, не странно ли?       — И это привело вас к мысли, что я дьявол? — продолжал напирать Воланд, ещё и вернув акцент, да так ловко, что под давлением эмоций было не разобрать, правда ли полминуты назад речь слышалась чистой или же померещилось, как всё вокруг, начиная с тигровой шкуры.       — Вы мне скажите. Другие версии не работают, а значит, самое невероятное и есть правда.       — Зачем же ждать подтверждения, если знаете? Или, быть может, вам нужно седьмое доказательство, как товарищу Берлиозу?       «Не паниковать», — продиктовал внутренний голос. — «Сохраняй спокойствие». Я медленным взглядом обвела комнату, принявшую вид средневековой королевской опочивальни: искусные разноцветные витражи отсылали к готической архитектуре. С улицы мозаики видно не было. Чем не седьмое доказательство? Воланд наблюдал внимательно, жадно. Так вышло, мне посчастливилось встретить мастера игр. Не удивительно, что буфетчик покидал квартиру в ошеломлённом состоянии: этот страшный, великолепный мужчина довёл бедного Фокича до предела.       — А впрочем, где мои манеры, — сказал он спустя некоторое время с обманчиво-вежливой улыбкой. — Прошу, присаживайтесь.       Отнюдь не просьба слетела с языка, скорее, выражение пожелания, которое требовало обязательного исполнения. Удобный стул с бархатной обивкой и спинкой, узорчатой, полной мелких изобразительных деталей, предназначался для особ знатных, да и в нынешнюю эпоху не каждый себе позволил бы иметь подобную мебель. Я аккуратно заняла место напротив профессора и, больше опасаясь сурового молчания, чем угроз, выдохнула:       — Товарищ Берлиоз настаивал, что вас как дьявола не существует, а я, наоборот, это признаю.       — Здесь, в Москве, пока не доводилось говорить с человеком, который бы думал, что беседует с дьяволом, — Воланд соединил кончики пальцев, крупный перстень сверкнул в свете золотистого утреннего солнца. Осанка, непререкаемая уверенность во взгляде, движениях и положении, изысканность в одежде выдавали строгость и властность характера.       — А Андрей Фокич? — уточнила я, держа руки на коленях и потихоньку комкая ткань платья.       — Бедолага слаб рассудком. Шизофрения довольно распространена среди вашего населения.       Профессор магии снова шутил? Пролетарского поэта увезли в больничку в нижнем белье. И с иконой.       — Болезненная реакция на истину. Конечно, только если не наказываете москвичей за грехи.       — Люди с успехом наказывают себя сами, без посторонней помощи, — чуть более резко ответил Воланд. — Слова и действия влекут последствия одинаковой степени силы. Склонность к страданиям я нахожу частью саморазрушительной натуры. В вас она тоже есть, только складывается из чрезмерного любопытства и неуёмных авантюрных идей. Придаёт живости… Но я отвлёкся.       Ловкими жестами мужчина откупорил одну из загадочных пыльных бутылей и наполнил кубки. Несколько блаженных секунд передышки, — я в буквальном смысле заставила себя сосредоточиться и привести мысли в порядок, пока хищник изображал радушного хозяина.       — Эльзасское вино, — торжественно произнёс Воланд. — Его пили три раза, в последний — на банкете литераторов в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом в Страсбурге.       — И какое же событие отмечали?       — Свободу публичных собраний.       Хорошо, он правда не оставил выбора. Безопасно ли было вкушать пищу с рук настоящего чёрта? Разумеется, нет: подвох чувствовался, размахивал красной тряпкой перед носом. Чем тогда завершился банкет литераторов, кто бы знал. Погромами? Отравлениями? Я взяла кубок, из последних сил, а точнее, из упрямства стараясь не подавать вида, что напугана. Шансы в голове вырисовывались ровно пятьдесят на пятьдесят, — их обычно для выживания хватало.       — И свободу слова за компанию. Мастеру бы понравилось.       — Далеко не только ему, — добавил Воланд с хитрым выражением лица. — Держащий хлыст о свободе мечтает не меньше того, кого хлыстом бьют.       — Прокуратор Понтий Пилат ненавидел свою должность, — я вспомнила содержание пьесы и строки из нового романа, а потом и громкие выступления критиков, скандал, грязные разоблачительные статьи. — Интересно, ненавидит ли работу Латунский.       — Когда-нибудь мы это выясним. Всякая тайна выходит на свет рано или поздно, гнойные нарывы вскрываются, — тщеславно оповестил мужчина и приподнял чашу. — Предложите тост.       Напиток в золотистом обрамлении сосуда никакого доверия не вызывал: Воланд должен был понимать, почему я медлила, почему искала намёки в тёмных непроницаемых глазах, и с бесстыдством выжидал, когда, удушенная волнением и трепетом, оступилась бы на самом простом. Что же могло сравниться по простоте с истиной? Ведь если немецкий консультант в самом деле сатана, не мошенник, это означало одно: разум одержал победу над смертью. Нам не грозило прекратить существование, превратиться в горсть праха, в чём неосторожно поклялся Берлиоз. Я бы уцелела, даже если бы от вина остановилось сердце, — враг человеческий ничего бы с этого не приобрёл. Страх отползал в сторону, далеко в глубины под силой странного воодушевления и пылкости, пробудившихся, едва я обратила на Воланда взгляд.       — За бессмертные души, — сказала с улыбкой. — И… добро пожаловать в СССР!       Его это очень развеселило: с уст слетело восклицание, каркающий смешок. Кубки мы пригубили одновременно. Вкус, нежный и ягодный, со сглаженными нотами, не слишком крепкий, казался идеальным для завтрака. Смакуя с нескрываемым удовольствием напиток, я с благодарностью кивнула хозяину дома.       — И чего же вы хотели бы от дьявола, mein einziger? — Воланд зашевелился в кресле, бойкость и задиристость в мгновение ока снесли неприступный фасад.       — Простите?       — По прибытии вы допускали мысль, что придётся иметь дело не с немецким шпионом или… фокусником, — мужчина слегка поморщился, затем оскалил зубы. — И вот он я, во плоти.       — Верно.       — Итак, я готов помочь маленькой актрисе совершить великие достижения. Главные роли в громких постановках, гастрольные туры, приглашения в Европу. Аплодисменты зрителей. Мировая слава. Обычно я не так щедр, но вы заслуживаете некоторого… усердия, — последнее слово Воланд подбирал тщательно, выделив для этого паузу. Продолжал ли он развлекаться или впрямь считал, будто человек всем рисковал и явился сюда исключительно из-за соображений выгоды? Испытывал ли мои моральные принципы? Проверял на устойчивость? Вероятно, так. Я неторопливо отпила из кубка, следующий ход планируя не менее скрупулёзно.       — Гелла играет в Варьете с тех пор, как села в вашу машину.       — Теперь Москва у её ног, — Воланд с нарочитым восхищением вскинул руки. Притворщик.       — Играет всё подряд, даже роль бездушной марионетки, комсомолки из будущего, — усмехнулась в ответ и с явным пренебрежением бросила: — Ей идёт.       — Почему вы злитесь? — с любопытством спросил профессор, склоняя набок голову. Как если бы животное почуяло кровь. Слабину. «Только не это», — проскочило нечто дикое и кошмарное: эмоция, которую сама ещё не раскрыла.       — Нет, я и в самом деле не должна злиться. Если думаете, что на гастроли и аплодисменты купите мою душу, значит, вы совсем не знаете меня. Большое облегчение!       — Должно быть, мните себя особенной, — тот решил зайти с другой позиции, со стороны гордыни, амбициозности и ошибочного самомнения, часто встречающихся у людей творческих. Но разве гордыня не числилась прежде всего его собственным пороком?       — Нет, отнюдь, — пожала плечами. — Просто есть разница между желанием и обладанием. Мечтать порой увлекательнее, чем видеть, как всё уже сбылось. Иногда за триумфом следует разочарование. Всегда следует, если цели добился незаконно, без каких-либо усилий. Исчезнувшие червонцы и платья тому пример.       Воланд посерьёзнел, улыбка с тонких губ спала. Я обнаружила, что пройден некий рубеж, — иначе не назвать случившуюся перемену. Прибегнуть к остаткам вина как к спасению от пронзительных глаз, ждать, когда вынесут вердикт, предложат ли настоящий диалог вместо глупой игры или прикажут уйти — вот и вся песня, короткая и некрасивая, исполненная на расстроенном пианино.       — Вы не напуганы.       — Я боюсь вас, — честно призналась, нисколько не стыдясь этого. Боялась бы, даже если бы в квартире обитал немец, а не сатана. Воланд был коварным и умным. Соединял в своём лице власть, превосходство и непостижимое тёмное величие.       — Не настолько, чтобы бежать вон и сделаться больной.       Взгляд невольно скользнул по опустевшей чаше. Я вдруг обнаружила, что горю: к щекам прилил жар, дыхание в стеснённой груди сбивалось. Пальцы не выворачивали край платья.       — Свобода слова, абсолютная! — сардонически изрёк искуситель, подводя нас к точке невозврата. От вина развязался язык, и хотя принимать эльзасское было легко, из-за сроков хранения напиток действовал с эффективностью оружия. Мужчина не выказывал презрения или предупреждения, — только исследовал на предмет, из чего слеплена душа. Хотел получить правду. Вытрясти из бесполезной плоти.       — Значит, это самый откровенный разговор в моей жизни. Но на исповедь всё равно не очень похоже, — сказала без тени смущения, из-за проклятого алкоголя проникаясь необычайной смелостью. — Итак, вы в Москве. Спустя две тысячи лет после казни Иисуса.       — Помилуйте, я часто навещаю смертных, — улыбнулся Воланд, быстро подстраиваясь под заданный тон беседы.       — И каждый раз ставите лабораторные опыты?       — А вы чувствуете себя мышью?       — Не совсем так… — я воскресила в памяти вчерашнее событие: раскрепощённый разум позволял анализировать страх как нечто отвлечённое, чуждое. — Меня пугает человеческая жестокость. Беспощадность. Зависть. Безумие. В сотни раз больше, чем вы. Я не мышь, я скорее потенциальная жертва их… их зла. Меня бы давно прикончили в древние времена, хорошо, что родилась в двадцатом веке.       — Думаете, в нынешнюю эпоху всё по-другому?       — Появились предохранители. Законы. Цивилизация, — тут я поняла, что не верила своим же словам, и с горечью добавила: — Только вы свели всё это на нет.       — Плохой дьявол, — он отпустил надменную ухмылку.       — Мефистофель.       — Ах, старое имя. Прошлое накладывает отпечаток. Я по-прежнему большой любитель пари, сделок, — Воланд слегка нагнулся и вкрадчиво произнёс: — От моего протектората не отказываются.       — Отказ не имеет к вам отношения. Это вопрос личный, — сообщила с осторожностью, искренне надеясь, что ему хватит благородства опустить неприятную и опасную для меня тему. Повисло молчание. Тишину нарушал треск поленьев в камине. Долго терпеть интерес к тайнам было невыносимо. Вроде он даже видел что-то под кожей и мышцами, о чём никто не догадывался, — я чувствовала себя не просто раздетой, а освежёванной.       — Двойная роль, — озвучил через минуту, глядя оценивающе, с прищуром. — Немногим выпадал шанс её получить. Очень немногим. Цель достойная для актрисы.       «Откуда…?» — хотелось вскричать. Воланд больше не прятался за образом интуриста, немецкого шпиона. Маски спали. Прогремело седьмое доказательство.       — Как видите, цель принадлежит мне одной. Другим мечту не исполнить, — я продолжала упорно защищать границы.       — Не реализуемо, если драматург не напишет пьесу, включающую двойную роль для развития сюжета.       — Я доверюсь судьбе. И творческому потенциалу наших людей.       Мужчина цокнул языком, то ли в раздражении, то ли из каких других побуждений. Похоже, он не брал во внимание вероятность того, что человек по легкомыслию и наивности вознамерился коснуться самой его личности и исключительно ради этого боролся с природным страхом перед зверем, символом и провозвестником погибели.       — Я бы посмотрел, справитесь ли, — наконец, выдал профессор, растягивая шипящие звуки.       — А чего бы хотели вы? — спросила у Воланда, не утерпев. — Простите, не поверю, что нравоучения атеистам или наказание непослушных москвичей входит в сферу ваших прямых интересов. Роман Мастера — совсем другое дело. Слово обладает властью. Что же он пишет для вас?       Выражение глаз, улыбка, всё совершенно переменилось. Вспышка триумфа и голодное ожидание чего-то большего, яростное удовлетворение вынудили вжаться в спинку стула в смятении и растерянности, полностью замерев.       — Сами скажите, когда работа будет окончена. Я — зритель и читатель в одном лице, — милостиво сообщил дьявол, после чего, не повышая голос, бросил в коридор: — Гелла, вызови для моей гостьи такси. Очень виноват, забываю, как алкоголь действует на молодых девушек. Выпейте воды, когда вернётесь домой.       Кот ослабил давление когтей и приподнял лапу, позволяя мыши улизнуть. Охота имела свои ритуалы и традиции. Меня отпускали, чтобы поймать в следующий раз.       — Подозреваю, французские литераторы не сдерживались, — сказала напоследок и, уже стоя в дверях, переживая неистовую потребность в равновесии и хладнокровии, отважилась сделать замечание: — А всё же хорошо, что вы здесь. Ведь это означает, в будущем я смогу увидеть отца.       И вышла, проигнорировав по дороге артистку с телефонной трубкой. В положении сидя состояние расслабленности ощущалось на порядок лучше, приятнее, чем в активном движении. За пределами опочивальни мир утратил сказочный флёр: Воланд в тусклую суровую повседневность привнёс фантастическое, — вот почему я окончила разговор на оптимистичной ноте. Обещание вечности знаменовало нашу с Мастером правоту, питало новыми силами сопротивление пропаганде, служило истоком неприятия атеизма — обещание вечности, воплощённое в изысканной фигуре дьявола. Я была совершенно потрясена открытием, но также не понимала, для чего Воланду эти игры. Зачем уделять десять минут своего времени любопытной Варваре из пословицы? Пытался добиться капитуляции ради очередной души? Собирал жатву? В любом случае, мне страшно повезло улизнуть из квартиры в целости ментальной и физической, чего не сказала бы про Фокича. Буфетчику пророчили шизофрению.       В салоне машины мысли навещали разные. Москвичи сновали по улицам в сладком блаженном неведении, и тут возникал вопрос, как чувствовал себя Иешуа, когда понял, что всё обстоит иначе, — легко ли было вести прежнюю беззаботную жизнь, или же он решил разрушить ложные установки, потому что притворяться оказалось выше его сил? Я обнаружила, что воспринимаю окружающее через призму присутствия Воланда в столице. Конца света не произошло, солнце по-прежнему согревало теплом, тем не менее, что-то было не так, — мешал изъян, сокрытый, как иголка в сене.       Закулисье Варьете напоминало горный пик, откуда лавина грозилась обрушиться на сам город. Червонцы уже разлетелись по карманам, магазинам, кассам; об их дальнейшей судьбе несколько позже узнала из сочинения Мастера. А в тот день, вскоре после встречи с «профессором чёрной магии» я отправилась к назначенному времени в театр, желая с помощью работы, уроков хореографии и вокала избавиться от вездесущего влияния князя тьмы.       — А репетиция? — спросила коллег, которые с потерянными лицами устроились возле сцены.       — Да какая там репетиция! — всплеснула руками Танюшка. — Римского задержали, всё начальство на допросе.       — Говорят, на Римского напали вампиры, — раздалось из тени.       — Вампиры? — озадаченно повторила я, а сама подумала: «Ну, Воланд!»       — И ты туда же! — не унималась женщина. — Ну, какие вампиры? Бухать меньше надо! А то кутили вместе с Лиходеевым, и где теперь наш директор? Эти туда же отъехали, в места не столь отдалённые.       — Тьфу ты, чего лепечешь зазря, — послышалось возмущённое. — Никто их не арестовал ещё.       — А Жорж как?       — В больничке. Бедняга, шею выкрутили ему вчера. За такое расстреливать надо.       — Любовь без конца плачет. Из гримёрки не выходит.       К группе присоединился ещё участник.       — Есть новости! — крикнул в пустой зал. — Нам назначат нового директора!       — Час от часу не легче, — буркнула Таня.       — И мюзикл «Вперёд в будущее» поставят. Я так думаю, чтобы подлизаться к… — тот ткнул пальцем в потолок, намекая на вождя компартии.       — Теперь гайки будут закручивать. Вот как Степана Богдановича угораздило с иностранцем связаться, а?!       «Знали бы вы правду», — пылало отчаянное. Версии строили разные, однако на чертовщину не ссылались, хотя свидетели, нашедшие рано утром нашего финансового директора седым, постаревшим на добрый десяток лет, готовы были поверить в мистику, но их осаждали, стоило о подобных вещах заикнуться. Любое отклонение от нормы причислялось к галлюцинациям. А кто-то и вовсе вычеркнул из памяти неудобные пугающие детали. Человеческий мозг защищался, как умел: всё сверхъестественное считалось крайне опасным. Наверное, стремление Га-Ноцри открыть населению глаза на истину не возымело бы успеха даже без содействия первосвященников и козней фарисеев: мы тяготели к обыденным и простым вещам, поскольку на фоне мелкого и незначительного видели себя у руля, владыками собственных судеб.       К вечеру после пяти по сложившейся традиции читала новую, двенадцатую главу в милой деревянной беседке. Покидать улицу не хотелось: поздняя весна пахла ароматами трав. Мастер налил вина для настроения; конечно же, он не подозревал, с чем связана улыбка по поводу красного в бокале. На скамейке рядом лежал кот. Он часто составлял компанию, хотя жил не в подвале, а вообще во дворах Арбата.       — Боговдохновлённый — так говорят про иконописцев и создателей Библии. А как называют тех, кого вдохновил дьявол? — поинтересовалась у учителя.       — Я черпаю силы от любви, — загадочно отвечал автор. — И мне помогает профессор из Германии.       — Вы часто общаетесь?       — Вскоре после представления я снова его встретил.       — Когда? Вчера? — с удивлением уточнила я, вскинув на друга настороженный взгляд. Похоже, нас обоих заманивали в ловушку. Мастер пожал плечами, искренне недоумевая из-за причины для волнения: интурист ему нравился. Воланд быстро очаровывал, вызывал какое-то ненормальное привыкание.       — Он настоящий сатана, знаете?       — Юным особам вроде вас Воланд вполне может таким показаться, — мужчина тихо рассмеялся, а затем вдруг выпалил резко и сухо: — Я намерен уехать из страны.       — Правда? И куда же?       — В Европу. Вот, подал прошение. Осталось дождаться, когда от меня наконец-то решат избавиться. Начну всё с чистого листа.       Мастер выглядел усталым. Путешествие пошло бы на пользу: новые места и заботы, а главным образом, конечно, освобождение от гнёта литературных критиков вернули бы огонёк живости. Он бы с лёгкостью влился в ряды белой эмиграции. Неизвестная Франция, неизвестная Германия влекли отверженных заскучавших мечтателей.       — Может, это и к лучшему.       — Я уеду с Маргаритой, — твёрдо сообщил учитель. Вспомнилось, что она любовница, состоит в браке и тоже скована по рукам и ногам.       — Значит, Маргарита. Красивое имя, — сказала я с улыбкой, полностью одобряя идею побега. В подобные моменты авантюрные наклонности проявлялись во всей красе: душу охватывали острые идеи, не всегда хорошие. Тайное бегство от мужа с нищим писателем из подвала в чужую страну, фактически в никуда, почему-то приводило в восторг. Эта женщина любила искренне, если укрепилась во мнении оставить понятную, сытую, размеренную жизнь здесь. Я пригубила бокал, намереваясь в уютной тишине выпить за союз несчастных сердец, однако Мастер с доброй ухмылкой предупредил:       — Не налегайте.       — Я с утра принимаю. Воланд накачал эльзасским вином, дай боже не соврать, тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года. Или его пили в шестьдесят восьмом? Я забыла.       — Эльзасское вино, которое открывали три раза в истории? — тот напрягся, смешинки из глаз исчезли.       — Ну да. Оно какое-то особенное?       — Единственное безопасное для желудка. Все старые вина эпохи Ренессанса считаются отравой.       Вот честно, гораздо спокойнее было бы впредь ни о чём не знать. Наверное, Воланд изрядно повеселился, пока наблюдал за моими мучениями над золотым кубком. Как вообще подлость и благородство могли соединиться в характере?       — Он явно меня пожалел, — сказала спустя минуту, разочарованная в своих попытках играть с дьяволом.       — Профессор высокого мнения о вас, — не согласился Мастер. — И кстати, не думаю, что вам посчастливилось пить то самое эльзасское.       «Так, срочно открутите назад», — мысленно промелькнуло. Рукопись я решительно отодвинула в сторону.       — Теперь можно поподробнее, пожалуйста?       «Эти двое обсуждали меня, серьёзно?» — верещал внутренний голос.       — Я не буду сплетничать, — с ехидством оповестил Мастер. Ну, разумеется: из учителя слова не вытянуть, если держал оборону, как тогда, на партийном собрании. Стойкий оловянный солдатик.       — О, мужская солидарность. Ну и ладно, — ответила с нарочитой беспечностью, складывая на груди руки. — Я всё равно не продала ему душу.       — Похоже, вам точно хватит, — тот поспешил унести бокал от греха подальше. Интересно, долго ли замечания о нечистой силе будут превращаться в шутки? Седьмое доказательство Воланда обычно находилось в шаге от катастрофы. Если Москве полагалось гореть и сгинуть в священном пламени возмездия, я бы предпочла не видеть картины; разум снедали тревога и смятение относительно подлинных целей визитёра.       — Когда-нибудь я, наверное, тоже уеду. Только не в Европу, а к дальним родственникам отца, в Белоруссию, — рот скривила горькая улыбка. — К лавандовым полям. Озёрам. Лесам. Там мои корни.       Однажды снесут старый дом на Арбате. Устелют брусчаткой и заасфальтируют каждую дорогу. Памятники революционерам украсят многие значимые места города. Молодое государство, хотя и встало на рельсы после чудовищной гражданской войны, ещё не обрело самобытности; в будущем моего друга потянет назад в СССР, но уже другой, вырвавшийся из цепей агитационной политики, в страну тех, кто с годами простил и отпустил прошлое. Менять Москву на Париж, Берлин, Лондон казалось затеей глупой и обречённой: общество свергло монархию не в одной стране, перевороты и Первая мировая вызвали сдвиг в сознании всего человечества. Где-то там тоже голодали, и искали справедливости, и страдали. Если уезжать, то прочь от цивилизации и толпы. В деревню у синего озера, к бескрайним полям и одиноким бревенчатым часовням, которые остались с царского режима и, уверена, переживут новый.       А до тех пор я предавалась ностальгии. Хандрила до самой ночи. Жалела, что заговорила об отце дважды, причём сперва при Воланде. Наверное, из-за этого и случилась странность, чему объяснения я позже не искала. Боялась искать.       Сон отчасти являлся воспоминанием из детства. Отец привёл в сельский культурный центр, в пустой зрительный зал. Сцена восхищала, однако глаза впивались не в театральный подмосток и бордовые шторы, а в мягкое, родное, любимое лицо, обрамлённое светлыми волосами. Ростом я едва доставала до бедра. Тёплая мужская ладонь баюкала маленькие девичьи пальцы. Хотелось и плакать, и радоваться. «Итак, мой ангел, ты споёшь для меня?» — тишину прервал бархатный тембр. В блаженстве и восторге от встречи с единственным человеком, кого всегда ждала из командировок с трепетом и надеждой, — родителем, наставником, другом, — я поцеловала кисть, чем заслужила ласковое, почти невесомое прикосновение к щеке. И ринулась на площадку к микрофону. На сцене в винтажном платье с оголёнными плечами выглядела уже на двадцать пять, не ребёнком. Отец занял кресло в первом ряду. Мелодия, вызванная исключительно силой воображения, волнами разливалась по воздуху.        Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина, Головой склоняясь До самого тына. А через дорогу, За рекой широкой Так же одиноко Дуб стоит высокий.              Он должен был узнать, как я скучала по нашим беседам у костра, когда разбивали в лесу лагерь. Что оплакивала потерю даже спустя много лет.        Как бы мне, рябине, К дубу перебраться. Я б тогда не стала Гнуться и качаться. Тонкими ветвями Я б к нему прижалась И с его листвою День и ночь шепталась.              Я бы пела для отца и выступала для него одного: слава ничего не значила в переменчивом мире. Это он бесконечно твердил, что видит меня среди звёзд, и просил учиться в Москве, откуда легче взобраться на вершину. Взгляд возвратился к темнеющей фигуре в зале. Однако там сидел не военный хирург, чьими достижениями гордилась, не тот, кто вкладывал в дочь большую часть себя, а существо чужое и грозное, преисполненное яростным любопытством. Мужчина с тростью наблюдал за выступлением требовательно и строго. Музыка продолжала звучать, сон не прерывался, как бы я ни старалась прекратить его, — оскал на тонких губах Воланда зажимал душу в клещи.       Актёру полагалось играть, даже если всё вокруг начнёт разрушаться. Я вновь приблизилась к микрофону. Голос не дрогнул вопреки ужасному чувству беспомощности, наоборот, раскрывался.        Но нельзя рябине К дубу перебраться, Знать, ей, сиротине, Век одной качаться.              С последним куплетом даровали свободу.       Тело на хлопковых простынях замёрзло. Стрелка в будильнике указывала на три часа.