Вспоминая Бога

      В значение сна я старалась не вдумываться: при мысли о том, как Воланд притворялся отцом, чтобы залезть под кожу, и как трепетно целовала ему руку, делалось дурно и стыдно, словно меня застукали на чём-то непристойном. Пришлось себя уговаривать, что просто разволновалась. Немудрено: в городе поселился дьявол, и мы все угодили под дамоклов меч. Хотя жизнь, как ни парадоксально, продолжалась. Новый директор в искусстве ровным счётом ничего не смыслил, зато лояльно относился к линии партии, я бы сказала, являлся её инструментом — эдаким опричником царя Грозного, которого назначили специально для наведения порядка. Вместе с пьесой о коммунизме будущего решили ставить спектакли по «безопасным» произведениям Тургенева, Островского, Чехова и, конечно, взяли кое-что из европейской классики. На фоне выступления иностранца скандал по поводу тайной любовной связи между председателем театральной акустической комиссии Аркадием Аполлоновичем Семплияровым и Милицой Андреевной особого внимания не привлёк: провинциальную артистку быстро лишили роли Луизы Миллер, а чиновника сняли с должности. Почистили кадры. Показательная порка возымела успех: каждый занимался своим делом, не высовывался, не кричал о званиях, возмущаясь по поводу произвола начальства. Работу терять не хотелось. И всё же странно, думала я в те дни, что Гелла с лёгкостью избежала участи Милицы. Неужели парткомиссия не находила стремительный карьерный взлёт неизвестной актрисы, которая не получала ранее предложений, удивительным? Логично было бы для мюзикла, созданного исключительно ради услады кремлёвских политиков, выбрать Бенгальскую, чья репутация не оставляла сомнений. Пусть за «тёмной лошадкой» стоял сам сатана, происходящее настораживало. Как Воланд вообще протолкнул подопечную? При помощи угроз? Липовых документов, как в романе Мастера? Тогда новички во власти заметили бы несоответствие и задались вопросами. Такого рода попустительство не укладывалось в голове. Гелла, кстати, подруг не заводила, да и на посиделках с коллегами не присутствовала после репетиций, хотя всегда вела себя вежливо. От девушки веяло холодом. А иногда на её лице я находила выражение высокомерия и презрения. Если Гелла и предполагала, что попытаюсь вызнать информацию о Воланде, — увы, здесь она ошибалась. Я решила придерживаться другой тактики.       Профессор чёрной магии предупреждал, гнойные нарывы вскрываются. В Варьете их хватало. Однажды вызвали к директору на разговор, и у кабинета услышала женские возгласы: «Не нужно от вас ничего уже!» Это кричала Бенгальская. Ответили ей тихо. «Брата вылечить — вот мой единственный интерес!» — вновь донеслось из-за двери, а через минуту ещё: «Дуру-то могу включить, нетрудно. Смотрите, сами дураками не станьте». Любовь выскочила в коридор, как ошпаренная, и, громко щёлкая каблуками, побежала вниз по лестнице. Я осторожно заглянула в кабинет: Павел Иванович Рудской занимал кресло бедняги Лиходеева так, будто место давно ему принадлежало. Истерика нисколько его не задела, — а предыдущий руководитель долго отходил от подобных выкрутасов.       — А, Дарья Алексеевна, прошу, — благодушно произнёс директор, указывая на стул. — Много времени обещаю не отнимать. Есть хорошие новости: освободилась вакансия, роль Луизы. Милица Андреевна, к сожалению, больше нас не порадует. Надеюсь, вы примете обязательства и закончите её работу. «Коварство и любовь» будет идти два сезона, а там как карты лягут…       Павел Иванович совершенно не владел языком театроведов, мир искусства был ему чужд. Канцелярист, — но именно такой требовался членам партии, чтобы выжечь из умов неповиновение. Я не рискнула спрашивать лишнее, сухо поблагодарила за доверие и планировала улизнуть, но мужчина внезапно сообщил, сохраняя прежний деловой тон:       — Разумеется, до премьеры необходимо побывать на встрече с представителями МАССОЛИТа и народными комиссарами. В ознакомительных целях, естественно, в ознакомительных для наших попечителей, меценатов. Увидят вас, и будут спокойны за будущее Варьете.       — Простите? — я подняла на директора потрясённый взгляд.       — Состоится важный приём, — пояснил он без тени насмешки. — Не по случаю спектакля, нет, однако нашим актёрам и прежде всего вам стоит туда сходить.       Это мало напоминало добрый совет самаритянина. Степан Богданович подобные мероприятия устраивал, но не шантажировал женщин обязательными визитами; Бенгальская и некоторые другие артистки искали в среде должностных лиц любовников и защитников, и Лиходеев прекрасно понимал, что и для чего делается, хотя часто изображал пьяного идиота. «Наплачемся же мы с Рудским», — подумалось тогда. Павел Иванович с непроницаемым выражением серых глаз, худой и высокий трезвенник вроде бы ничего общего с кутилами не имел. От попоек ялтинского заводилы я не ожидала подвоха, а вот отвратительные условия сурового пиджака и блюстителя закона точно сулили проблемы.       Пока забирала сценарий, согласовывала расписание, обсуждала предстоящую работу с режиссёром, прошла половина дня. Благодаря хлопотам удалось отвлечься, — от предвкушения играть Луизу Миллер перехватывало дыхание, хотелось поскорее погрузиться в атмосферу восемнадцатого века, примерить образ. Проект обычно изучала в одиночестве, где-нибудь в отдалении от шумных компаний за чашечкой кофе, поэтому, отправляясь обедать лишь за тем, чтобы уделить чуть больше времени разбору персонажа, не думала пересечься с Любовью Бенгальской в очередной раз, да и где — на веранде у тополей, осыпающих всё вокруг белыми хлопьями. Люди держались в стороне от сугробов из пуха, но мне повезло избежать аллергии на цветение, чем и пользовалась, устроившись за столиком под деревьями. Женщина курила, горько всхлипывала, потом заказала у официанта водку. Это не было похоже на переживания за Жоржа; вернее, перевёрнутая голова брата лишь отчасти объясняла, почему она отказалась от главной роли, которую бы давно получила, если бы Семплияров не переспал с Милицей и не вывел ту в свет. Я наблюдала за несостоявшейся соперницей с удивлённым недоумением. «Не нужно от вас ничего уже!» — в памяти всплыли слова, которых она кричала Рудскому. Какие тайны связывали этого сухаря, приставленного в качестве палача, и известную актрису, звезду Варьете? Я захлопнула сценарий и, поразмыслив, попросила коньяка для Бенгальской, после чего присоединилась к ней, надеясь на положительный эффект от щедрого подношения и сочувствия. Вблизи лучше были видны следы несчастья: лопнувшие в белках сосуды, углубившиеся морщины, искусанная нижняя губа. Поначалу Любовь восприняла враждебно незваного собеседника, наверное, готовилась к жалостливым излияниям и некрасивому любопытству о состоянии Жоржа, — я сбила её с толку, когда в лоб спросила, что творится за кулисами и для чего Рудской требует ублажать московских политиков. «Мы же, прости Господи, не проститутки», — окончила речь, и Бенгальская вдруг засмеялась, прижав ладонь к напомаженному рту.       — Ещё какие, душенька, ещё какие, — сказала она хриплым голосом, ссыпая табачную труху в пепельницу. — И до тебя скоро доберутся. Обязательно доберутся.       — Кто? НКВД?       Женщина громко, с надрывом захохотала, и тут я поняла, какую сморозила чушь. Никто из комиссариата в безумствах и бесчинствах не преуспел бы больше немецкого гипнотизёра, под чьей личиной прятался сам дьявол. После громкого сеанса магии в газетах публиковали новости об аресте карточных фокусников и подозрительных граждан с фамилиями Вольман и Вольпер, — это обещало стать началом массового психоза. Бенгальская не хуже меня умела складывать два и два. По глазам видела, что умела. Трюк с откручиванием головы и мгновенным сращиванием шейных позвонков на галлюцинацию списать было трудно: показания врачей из фактов не выкинуть.       — Вы теперь стараетесь не привлекать внимания, поэтому отвергаете роли?       — Надо ли говорить, чем поплатился мой брат за внимание. А в чём вина-то его? Что выполнял распоряжения? Болтал без умолку? Так ведь приказали болтать. Мы же марионетки. Куклы. От нас этого ждут, — вымолвила Любовь со злостью и, вытирая нос, добавила: — Тошно мне. Тошно.       — А что будет, когда доберутся? И кто должен добраться?       — А кто вот таких, как я, избирает, покровительствует кто? Побрякушки проклятые дарит, квартиры, одевает по последней моде? Это же не бесплатно всё. И Жоржу моему, полной бездарности, думаешь, почему присудили звание народного артиста? По любви что ли великой? — Бенгальская лихо опрокинула стопку спиртного, поморщилась, встряхнулась. — А знаешь, где самое паршивое кроется? Что назад не повернуть уже, крест не поставить. Куда возвращаться, опять коров доить в колхозе? Курятники чистить? Нет, я не согласна. За другим в Москву ехала. Здесь и останусь. Даже если гореть всё будет и в пропасть провалится, останусь.       Я с изумлением рассматривала женщину: модная причёска, атласный наряд, изящные туфли, золотые кольца, серьги. Впечатление она производила совершенно иное — сильной успешной личности, а не загнанной в угол и поверженной чужим коварством.       — Ни слова бы не сказала, если бы они брата пощадили. Молчала бы, как труп. А тебе вот скажу, чтобы им насолить: не соглашайся. Сколько бы денег ни обещали, ролей, комнат — отказывай твёрдо. Не сомневайся, у них этого добра полно, не от сердца отрывают. А мы от себя… Господи, что за мука такая! — воскликнула Любовь, хватаясь за горло, а затем, вперив в меня острый взгляд, выдохнула: — Ты как лакомый кусок для тварей… Талантливая, умная. Правильная. Не знают они, что с тобой делать. Наблюдают, выжидают. А меня легко сманили. Так жить хотелось в достатке, знаменитой стать! Не голодать больше. Тряпьё не носить, стираное-перестираное. Вот и сманили, гады. А я девочкой была. Невинная, как ты. Мечтала о богатом муже. О сцене.       Следующее произнесла сквозь слёзы.       — Не прощу им Жоржа. Никогда не прощу.       Я чувствовала, как остывает кровь, напряжение и оцепенение почти полностью поглотили из-за попыток осмыслить страшное и неведомое. Мысли плавно перетекли к спокойным интонациям Павла Ивановича Рудского, предлагавшего встретиться с «меценатами», потом и к фигурам кремлёвских деятелей, посетивших сеанс Воланда. Некоторых чиновников не будоражила чертовщина, и когда улица тонула в криках москвичей, вместо негодования последовала какая-то ненормальная безучастность. Бенгальскую душил болезненный язвительный хохот на пару с икотой.       — Не задавай вопросы, если боишься ответов, — процедила сквозь зубы. — А смеюсь я вот почему, душенька. Эти идиоты верят, что нужны своему хозяину. Себя заживо закопали. Только он снегом в зимний день не поделится и по их костям проедет в первую очередь.       Большего добиться не получилось. Актриса потушила сигарету, промокнула салфеткой солёную влагу под веками, заплатила за алкоголь, даже не пересчитав купюры, поправила платье и отправилась обратно в сторону Варьете с приподнятым подбородком и идеальной осанкой. Я между тем с опаской взирала на листы бумаги, гадая, старались ли меня завлечь пьесой Шиллера в ад или же это захлёстывала паранойя. Аппетит пропал. Посидев несколько минут в тишине, решила, что уже достаточно глубоко погрузилась в морскую пучину, а потому напрасно давать задний ход, да и рановато в разгаре сражения пасовать. Вызвала такси — и на Патриаршие, прямиком к аллее, к пруду, заключённому меж высоких строений. Отыскать будку, где продавали нарзан, пиво и соки, труда не составило, — вон и скамейка под липами, которую занимали Берлиоз с Бездомным, и турникет с надписью «Берегись трамвая!» Мастер всё описал в точности до мельчайших деталей, хотя и не верил в правдивость строк. Но интересовала меня не смерть председателя правления МАССОЛИТа и не иностранец, учудивший переполох, а другой персонаж, который здесь тоже присутствовал. И с которым местные прекрасно были знакомы. За два червонца продавщица сдала Аннушку с потрохами, — жительницу дома № 302-бис не любили, называли кликушей, склочницей, сумасшедшей. Возле бакалейной лавки женщина с кем-то грязно ругалась, под конец высосала из противника всю энергию и, крайне довольная, ковыляя, направилась в сторону Бронной, но тут уже я её перехватила. Представилась журналистом из новой газеты, сказала, издание только-только принялось выпускать горячие новости, а поскольку редактор требовал информацию исключительно правдивую, не выдумки с гнусной целью сокрыть преступление, — нужны её, Аннушки, показания по странной квартире номер пятьдесят, где проживали разные сомнительные люди. Опять же, за денежки — а ведь как же, всем участникам при создании публикаций полагалась награда! — тётка в косынке разъяснила в подробностях, что у предыдущей владелицы квартиры Анны Францевны похищали арендаторов. Именно похищали. Если Беломута ещё могли тайно арестовать, то горничную Анфису точно нет, как и невинную жену Беломута, и соседей его.       «А милиционер тот, позвавший Беломута в отделение расписаться как раз перед исчезновением, белые перчатки носил! Вы когда-нибудь у кого из служащих перчатки белые видели?» — тараторила Аннушка, захлёбываясь эмоциями. — «Не зря Анфиска говорила, колдовство! Предупреждала жильцов, а утром как сквозь землю провалилась. Спать легла — раз, и нету её! А вещички-то остались, и чемодан несобранный. Куда без одежды уехала бы, а?»       — И никого в милиции не удивило это? — спросила у отчаянной комсомолки.       — Ах, если бы удивило! Сделали вид, будто так и надо. А вещи Анфиски прибрали, увезли с собой. Нет бы родных вызвать или отослать семье покойной. Так ведь комнату быстро очистили, гиены! Я на Францевну надежды возлагала, она богатой была, с нужными связями. Да не вернулась с дачи. Не успела. Чую, убили её. Ведь если бы арестовали, нас бы, соседей, в суд пригласили, нет разве? А когда суд состоялся, где? Чёрт знает.       — А происшествия два года назад начались? — уточнила у женщины.       — Два, два года уже граждане из квартиры пропадают! Директор театра испарился аккурат после гибели Михаила Берлиоза, интеллигента паршивого, а теперь вроде как не живёт никто в квартире, но звуки хорошо слышно. То музыку, то смех. Хотя двери опечатаны. Вот как понимать это, а? Нечистая сила! — изрекла Аннушка, выпучив глаза, и мне резко приспичило залечь в укромном уголке. Холодало. Поблагодарив за сведения, я понуро двинулась прочь от Садовой к Тверскому бульвару, искренне желая, чтобы вылазка моя для Воланда осталась незамеченной. Среди прочего покоя не давали белые перчатки. Впечатление странным образом напоминало реакцию на картину «Дама с горностаем» — когда смотришь на несуразную итальянку в чепчике и не можешь оторваться. Значение перчаток хитро ускользало от восприятия, однако интуиция буквально визжала об опасности. Горничная ловко связала атрибут с колдовством и заговорила об этом задолго до приезда профессора чёрной магии в столицу.       Кто-то готовился к прибытию дьявола. Организовывал комфортное пребывание хозяина в Москве. И средствами не гнушался, убивал и заметал следы. Если с ювелиршей Францевной приёмы сработали, и с Беломутом, и с армейским командиром, не вернувшимся со службы, то на Анфисе прокололись. Конечно, столько времени прошло, — копаться в старой истории не стали бы, хотя бы потому что арендаторы комнат не слыли важными персонами и покровителей не имели, кто бы за покойных вступился. Чуть что, виноват НКВД, — удобно. Мы же с Мастером особо ничем не отличились два года назад: он — драматург, я — вчерашняя студентка.       «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат», — процитировал мужчина, помешивая чай в белой керамической кружке. Писатель выправил мне карточку для посещения «Грибоедова», и вот, после очередной репетиции оба устроились возле окна со сладкими пирожными, чтобы обсудить новую задумку. Мастер казался одержимым своим творением.       Детали медленно складывались в мозаичную картину. Я брела в прострации по шумным улицам, не обращая взгляды на встречных, кто задевал случайно плечом или прытко меня огибал, — разум выстраивал цепь событий, однако многое ещё предстояло открыть. «Ответственно вам заявляю, если бы у вас были проблемы, я бы первым об этом знал», — твёрдый тон Михаила Александровича внушал доверие и надежду, но, как выяснилось на собрании, партийные чиновники планами насчёт «Пилата» не поделились, да и Мастера приговорили быстро. А барон Майгель как распинался? Словно Христос его лично обидел.       Неужели Воланд заказал падение? Подтолкнул к страданиям ради книги? Ей учитель посвятил себя от безысходности, гнева, жажды мести и… любви. «Слово обладает властью. Что же он пишет для вас?» — спросила у дьявола в тот день на Садовой в доме № 302-бис: сердце пронзило его торжествующее, жаждущее, довольное выражение. Наверное, одна лишь прихоть останавливала паука от нападения на бабочку. Мы давно уже барахтались в паутине. Всё, что я делала, должно быть, Воланда развлекало, поэтому он позволял вольности.       Точки соприкосновения с обыденностью неожиданным образом сократились. Я начала лучше понимать Ивана Бездомного, который в кальсонах носился по Москве, — действительно, отбросить в сторону угрозу цунами оказалось невероятно сложно. Исключительно сила воли вернула к необходимости учить реплики Луизы Миллер, тогда как душа, напротив, стремилась к поискам материалов об оккультных группировках и сектах. «Это глупо», — внимала внутреннему голосу. — «Слуги сатаны не вчера появились. Успокойся и выполняй работу. Ты актриса, а не тамплиер». Иногда зов разума помогал, иногда нет. Протирая зеркало после купания в ванной и разглядывая лицо в отражении, приходилось быть честной: я не хотела вычёркивать Воланда из жизни, ведь с ним обещали уйти азарт, пламя чувств, пылкий задор, — всё снова обрело бы пресный вкус, мир стал бы маленьким, ограниченным. Скучным.       В следующий раз дьявола я увидела на премьере «Вперёд в будущее». Собственно, на само представление не собиралась — увольте, хватило репетиций, где Гелла с девушками совершали одинаковые движения, точно армия роботов, поднятая для захвата планеты. Мы с «Фердинандом» занимались вступительной любовной сценой, которая в пьесе отсутствовала, однако лучше демонстрировала привязанность героев и искренность их намерений, а именно — танцем. Порядком устав битый час вальсировать, я покидала Варьете с мыслями о горячем душе и чтении под одеялом, как вдруг громкое восклицание со знакомым акцентом: «Вперёд! В будущее!» — вынудило замереть на лестнице у входа в театр. Воланд в пальто, шляпе и с зонтом вместо трости изучал светящуюся в потёмках вывеску. Мастер в двух шагах от него докуривал сигарету.       — Дарья Алексеевна, — учтиво поприветствовал профессор.       — И вы здесь, — обронил мой друг, на что получил ироничное:       — О, нет, на страшилку я не иду.       — У нас есть третий билет, — ввернул Воланд, и Мастер с энтузиазмом закивал головой.       Стоп, что? С каких пор мы начали общаться так, словно не расставались?       — Разве у вас не строго мужская компания? — я пыталась прибегнуть к последнему аргументу для отказа.       — Вздор! — со смешком заявил тот. — Мы настаиваем, Дарья Алексеевна. Не так ли?       — Умоляем, — с доброй улыбкой произнёс писатель.       — Отлично, вы двое обезоружили меня и пленили.       «Она неподражаема», — через несколько секунд послышалось на немецком, пока поднималась по ступеням впереди остальных. Не реагировать на подобные замечания от князя тьмы было задачей практически невыполнимой: дыхание сбилось, тело опалила мощная волна жара. Воланд играл нечестно.       — Должен отметить, я нигде не видел такой уверенности в завтрашнем дне, как здесь у вас, — продолжал консультант, и учитель с охотой подхватил:       — Можно меньше думать о сегодняшнем, если жить в завтрашнем.       Окружающие понятия не имели, что гипнотизёр, раздевший их догола, миновал пункт охраны, сдал вещи в гардероб и направился в тот же зал, где проводил над людьми опыты. «Когда-нибудь на старости лет я над этим здорово посмеюсь», — блуждала мысль, а пока меня сопровождали настороженность и нервозность. Спустя минут десять по воле обстоятельств очутилась по правую руку своего палача, Мастер — по левую. Уверена, Воланд всё просчитал: решил держать в поле зрения обе цели. Путешествие в две тысячи двадцать второй мы начали с крепенького: кое-кто умудрился протащить флягу и в темноте разлил по стаканам. Из-за выпитого окутало приятное тепло, — даже Гелла почти не раздражала. Фальшивая радость будущих коммунистов причиняла моральную боль. Дьявол же, напротив, утопией наслаждался. Я в большей степени наблюдала за его реакциями, нежели за персонажами, и почему-то заулыбалась сама, когда Воланд на фразе «Все! Все республики мира!» зажмурился от глумливого веселья. Отработали коллеги на пять баллов: к синхронности в танцах и техническому исполнению песен не придраться, — тематику бы сменить, тогда мюзикл обрёл бы популярность.       — В сюжете нет личной истории, нет героя, кто вызывал бы сочувствие, — сказала компаньонам, когда по завершении спектакля, вставая в очередь за верхней одеждой, Мастер рискнул спросить наше мнение. — Если бы проблема государственного устройства шла фоном, а не подавляла действующих лиц, тогда из этого мог бы получиться толк.       — Отдельно взятый человек не интересует систему, она и есть тут главный герой.       — Чтобы её построить, многим придётся пожертвовать. И отказаться от денег будет труднее, чем от Бога, — прокомментировал Воланд, после чего с сильным акцентом запел: — «У нас всё поровну, у нас всё есть, и что надеть, и что поесть!»       — Мне срочно нужен обряд очищения, — пробормотала под нос, стараясь вызволить из памяти мотив «Утомлённые солнцем» и заодно думая о «Степном волке» Германа Гессе, ожидавшем в мягкой постели коммунальной квартиры.       — Я знаю, что для этого сделать, — с воодушевлением отозвался профессор. — Сейчас же едем в ресторан!       — М-м, прекрасная идея, — ответил наивный Мастер.       — Вы у нас в плену, Дарья Алексеевна, — дьявол не унимался. Немца-гуляку он отыгрывал виртуозно. Дорогой костюм, шейный платок под белой рубашкой, строго приглаженные волосы невероятным образом подчёркивали лихой вид. Виновата ли была живая энергичная мимика или взгляд, горящий мальчишеским пылом и азартом, сказать не решалась.       — Точно, — кивнула Воланду, заодно забирая пальто из рук гардеробщицы. — Прослежу, чтобы вы ничего не натворили.       И поторопилась к зеркалу, игнорируя ползущий вверх уголок губы: я не осмелилась бы на дерзкое замечание, не проведи мы последние полтора часа бок о бок. Для роскошных мест, как, например, Дом Грибоедова, одежда вряд ли годилась — повседневное облачение, широкие светлые брюки и пёстрая блузка с запáхом, не притязали на чужую лесть и восхищение, — однако неподготовленность зловещего спутника не волновала; похоже, в Москве ему были известны рестораны гораздо лучше, чем гнездо МАССОЛИТовских стервятников, где гостей проверяли на соответствие дресс-коду.       Настроение Мастера переменилось возле парковки, писатель резко побледнел и впал в ступор.       — Это она, ваша Маргарита? — бросил на немецком Воланд. Тогда-то впервые довелось узреть музу своего друга. В блестящем чёрном платье с обнажённой спиной и идеально уложенными волосами, женщина садилась в представительский автомобиль.       — Моя с двенадцати до пяти, — флегматичный тон норовил скатиться до горечи.       — А её муж что, из Кремля? — тихо произнесла я, быстро оценив моложавого партнёра Маргариты, для которого водитель распахнул дверцу.       — Совершил какое-то важное научное открытие, — ответил Мастер, явно повторяя чужие слова. — И обожает её.       — Чушь! — я почему-то рассердилась из-за пораженческих мыслей учителя и щуплого неказистого чиновника. — С Маргаритой он смотрится статусно, вот и всё.       Досада и печаль улетучились в мгновение ока: мужчина воспрянул духом, улыбнулся и, привычным жестом потрепав по макушке, — увернуться опять не успела, — прошептал: «Маленькая проказница».       — Едем без промедления, пиршество взбодрит вас, — Воланд хлопнул писателя по плечу. Знакомая машина откуда ни возьмись появилась у тротуара, и нас, о чудо, позвали в просторный, очень удобный салон. Правда, пришлось снова присоединиться к боку иностранца, поскольку Мастер оккупировал переднее кресло. Предатель. В зрительном зале близость не ощущалась настолько подавляюще и тяжело, как здесь; я старалась дышать ровно и лишний раз не коситься в сторону лжепрофессора. Не было сил впутываться в мирную философскую беседу, пока на ментальном уровне обжигала неодолимая раскалённая аура.       От других заведение отличалось отдельными комнатами, огороженными портьерами. Администратор услужливо проводил до столика, помог с пальто и, убедившись в благополучии гостей, раздал меню. В помещении царил приятный полумрак.       — Почему я раньше не слышал об этом ресторане? — учитель, бойко оглядываясь, задал риторический вопрос.       — Его открыли недавно, — с беспечностью отозвался консультант, после чего предложил оплатить любые блюда и напитки, какие выберем, и, пресекая смущённое возражение Мастера, добавил, как ценит наше общество.       — Кстати, о червонцах в романе, — я обратилась к другу, но взгляд скользил по лицу Воланда. — Буфетчик «отблагодарил» врача, и тот подхватил шизофрению, хотя на сеанс магии не ходил. Деньги оказались проклятыми?       — Кузьмин помогал пациентам за взятки.       — А у меня сложилось впечатление, что червонцы — переносчики тёмной энергии.       — Чем больше читателей, тем богаче книга, — заключил автор, довольный вниманием к творчеству, однако в действительности это была неумелая и забавная попытка дать знать противнику, что держу ухо востро.       — Мне сказали, вы играете Луизу, — настал черёд дьявола делать ход.       — Да, премьера уже скоро. Роль принадлежала Милице, но её уволили. Теперь навёрстываю: вместо обычных двух-трёх месяцев на всё про всё осталась пара недель, — едва договорила, как подбежал официант, и Воланд тотчас заказал красного вина на вечер.       — Штрудель, раз уж работаю с Шиллером, пью с Мефистофелем, а в постели ждёт Герман Гессе, — с этими словами я закрыла меню.       — По-моему, мы её испортили, — с демонстративным ужасом шепнул Мастер профессору. Хорошо: его наконец-то отпустило после неудачной встречи с Маргаритой.       — Я склоняюсь к леди Мильфорд, — Воланд не позволил отклониться от темы. — Ваш — образ герцогини, а не наивной простушки.       — Разве она не должна быть в возрасте?       — В двадцать пять дамы уже считались старыми девами.       В глубине глаз сверкала тьма, из-за чего вдруг померещилось, будто перенеслась обратно на 302-бис в золотую опочивальню с камином и витражным окном. В прорезях маски распутного удалого немца угадывалось всеведущее опасное альтер-эго.       — Рудской не позволит исполнять две роли одновременно, — вымолвила я чуть охрипшим неторопливым голосом, странно очарованная насыщенной внеземной силой, которую мужчина прятал ради нашего же спокойствия, и, припомнив своё уважение к леди Мильфорд, призналась: — Но технически это возможно: герцогиня и Луиза не пересекаются в эпизодах.       — Я впервые посмотрю русскую постановку этой пьесы, — рот растянулся в лукавой торжествующей улыбке. Каждое слово звучало подобно смертному приговору: так зверь клацнул зубами над добычей, посмевшей на него рычать.       — О, нет… — вырвалось из груди потрясённое и напуганное. Воланд превратил Геллу в звезду, его власти с лихвой хватило бы, чтобы убедить чинуш взвалить на человека новые обязанности, а в качестве предлога, например, предложить экономию на премиях.       — Что происходит? — произнёс Мастер, слегка сбитый с толку из-за молчаливого общения.       — Не спрашивайте, — предостерегающе бросила другу, чувствуя, как начала проигрывать партию. — Я иду мыть руки.       В уборной долго плескала холодной водой в лицо. Вздыхая, посылала вопросы высшей канцелярии, за какие грехи Господь поставил на пути Рогатого и Нечистого, впрочем, безрезультатно. После обрушившейся травли писатель тянулся к успешному, независимому, интеллектуальному незнакомцу и, польщённый его интересом не только к произведению, но и к своей жизни, позволил укорениться и даже манипулировать. Я не могла оставить Мастера одного с Воландом. Раненый, с кровоточащим воображением, больной любовью на грани агонии, он находился в шаге от западни, а тот, кому доверял, захлопнул бы ловушку с превеликим безразличием. Что до меня самой, дьявол грозил обратить мечту в наказание. Никогда жестокость не представлялась изысканной и утончённой, но консультант возвёл её в искусство. Будь ситуация иная, я бы восторгалась идеей воплотить и мещанку Миллер, и леди Мильфорд, да так, чтобы зритель не понял, разных видит актрис или нет. Обычно роль герцогини доставалась сорокалетним женщинам, — Воланд справедливо заметил, два столетия назад замужество в двадцать пять лет казалось для общества запоздалым событием, матерей и вовсе некрасиво нарекали «старородящими». В теории я могла это сделать. Если бы дали больше времени и не сжимали тёмным проникающим взглядом. «А что там про Луизу сказал? Простушка?» — возмущённо зашипели в голове мысли. — «Никакая она не простушка! Ну, рано лапки складывать! Такую Луизу он навсегда запомнит!» Распушив волосы, с напускной уверенностью я отправилась обратно в комнатку за портьерами: официант разливал вино по бокалам, Мастер боролся с желанием смеяться, Воланд, подогнув ногу, скалился с ехидной иронией.       — Вы подарили отличную идею! — восторгался писатель. — Роман приобретёт оттенок автобиографичности. Я смогу выразить больше чувств. Совершу вещи, на которые не осмелился здесь. Исправлю ошибки.       — Вы сами станете героем книги? — спросила, присаживаясь к другу на диван.       — Героем, который прохладным весенним днём, когда зацвела сирень, встретил женщину.       — Но тогда произведение выйдет за рамки сатиры.       — Не придерживайтесь рамок, lieber Meister, — раздался бодрый голос иностранца. — Рамки устанавливают специально для ограничения потенциала гениев. Вам не нужны никакие законы.       — Я думаю о жёлтых мимозах в руках Маргариты, — произнёс тот мечтательно, затем вдруг выпалил: — «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!»       — Großartige worte, — ответил Воланд и продолжил на ломаном русском. — Блестяще. Вы непременно должны записать, пока не забыли.       — Я храню каждую строчку своего детища.       — Вы не сатирический пасквиль рождаете и не бульварное чтиво о несчастных любовниках. Так что же это? — я испытующе вглядывалась в мягкие расслабленные черты мужского лица. Мастер приподнял бокал перед тем, как отпить.       — Евангелие, — сказал с необычайно серьёзной интонацией. — Евангелие от сатаны.       Воздух на целую минуту прекратил поступать в лёгкие. Мерещилось, будто погас блёклый неверный свет от электрических ламп и забрал с собой во мрак последнюю надежду. Осознание фатальной обречённости с привкусом святого мученичества нависало, как над мертвецом крышка гроба. Белые перчатки убийцы и Понтий Пилат в плаще с кровавым подбоем вернулись за вынесением страшного сурового вердикта. Я невольно обратила взор на человеческого душегуба, который наблюдал за нами плотоядно, хищно, режуще.       — Действительно, великолепная работа, — прошептала пересохшими от волнения губами.       — Я в любом случае не успеваю закончить роман, — беззаботно оповестил Мастер. — Мы с Марго уезжаем во Францию.       — И как скоро? — акцент Воланда стал сильнее.       — Для начала должны оформить разрешение. Мы связаны бюрократическими проволочками.       Официант появился с десертом вовремя. На тарелке красовался обсыпанный пудрой яблочный штрудель, разделённый на шесть частей, по две на каждого гостя. Печёный аромат помог выскользнуть из оков гнетущего впечатления. Я глотнула вина и, прибегнув к старому шутливому тону, изрекла:       — Да, на лошади вдаль не ускачешь.       — М-м, сейчас я вообразил Воланда верхом на чёрном коне. Он летит по ночному небу мимо грозовых туч, а луна освещает его строгий лик.       — И куда же направляется сатана? — полюбопытствовала у писателя.       — В будущее, — тот пожал плечами, намекая, что понятия не имеет о грядущих событиях.       — Полагаю, он едет в одиночестве, — медленно процедил настоящий Воланд.       — Почему же, со свитой. И кого-нибудь заберёт из Москвы.       — Жестоко дразнить главами, которые никогда не выйдут из-под пера, — голос консультанта потяжелел, и жертва, интуитивно почуяв угрозу, принялась зверя успокаивать.       — Не переживайте, я наверняка ими займусь в Европе. Мы все можем встретиться за границей через пару-тройку лет. И Дарья попробует настоящий немецкий штрудель, а не советское его подобие, — с усмешкой проговорил этот тихоня-интеллигент, и прежде чем услышать о привязанности к белорусской деревне, а также вопрос, с какой стати должна буду оказаться в Германии, вытащил сигарету и, сообщив короткое: «Простите, отлучусь», — испарился. Вернее, отправился курить. Только вот меня толкнул в пекло. «Нет слов», — думала со злостью и удивлением, после чего опрокинула полбокала, чтобы справиться с эмоциональным накалом.       — Евангелие от сатаны, — бросила в сторону тёмной неподвижной фигуры. — Потихоньку всё встаёт на свои места.       — До чего же упрямая мышь, — в пространстве оседал глубокий идеальный голос. — Мне не следует ожидать, что вы остановитесь, не так ли?       — Я беспокоюсь за друга. Не хочу, чтобы он пострадал.       — Разве дело в этом?       Ни одна деталь не напоминала о страстном лихом интуристе, профессоре Т. Воланде, который в шляпе и серебристых очках искал в Москве приключения; нет, меньше, чем в метре от меня на диване с удобством, облокотившись на бархатные подушки, устроился злой дух. И он вновь выжимал правду из тела и разума, извлекал со дна сердца чувственные постыдные тайны. Среди прочего, неутомимое любопытство к самой его натуре и личности.       — «Божественная комедия». «Потерянный рай». «Фауст». Скрипка Паганини. Вас привлекают гении? — рискнула задать темп беседы, фактически признавая всё, что выудил из меня Воланд.       — Я интересуюсь тем, что по сути является единственным в своём роде, — дьявол ответил с предельной честностью, на какую был способен. — А гении обладают редкой особенностью.       — Искрой Божьей? — отважилась предположить, воскрешая речи Мефистофеля.       По едва заметному наклону головы и дрогнувшим уголкам губ, окроплённых вином, сделала вывод, что мужчина доволен развитием ситуации. Он бы в любой момент прервал разговор и избавил себя от нежелательного общения, но вместо этого с настойчивостью и рвением продолжал, не отнимая всепоглощающего взгляда.       — В начале было Слово, — процитировал Библию. — Люди предпочитают не видеть, с какой силой слово воздействует на реальность. У романа великое будущее, Дарья Алексеевна. Не ваше поколение, так потомки оценят творение Мастера по достоинству.       — Бог знает, что вы делаете? — хрипло отозвалась я, негодуя из-за порочной власти над будущим. — Всё же это Евангелие, благая весть. Но вот вопрос, Бог наблюдатель или активный участник истории?       — Я дозволю спросить об этом снова, когда книга будет написана, — выдержав паузу, сказал он твёрдо, будто заключал меж нами обет, обязательный к исполнению. Потом улыбнулся: под веками образовались морщины и тут же придали лицу человечности. Так Воланд поступал, когда его хватка становилась для добычи чрезмерной, — снижал градус влияния дикой неистовой силы. Благодаря этой снисходительной улыбке я вдруг ощутила, как расправляются лёгкие, и с ужасом поняла, что совсем не дышала, пока смотрела на консультанта. Он запросто мог удавить, не пошевелив пальцем. Большой глоток — и терпковатый вкус напитка на языке остудил тревожные мысли. Хотелось срочно отвлечься, выбраться из вязкого болота предопределённости и беспросветности.       — Когда Гелла там на сцене объявила, что в СССР войдут все республики мира, вы смеялись. Почему?       — Из-за обворожительной глупости, — обронил дьявол, покачивая бокал в ладони и смакуя вино. — Практика показывает, фанатичная вера — самая слабая.       Нашло бы пророчество воплощение, переменило бы реалии настоящего, если бы Воланд его извергнул? Государство лишь недавно ожило после революции. В голове смешались майские демонстрации, реющие красные флаги, девушки в серых комбинезонах из мюзикла и похожий на крысу Латунский.       — Неужели коммунизм рухнет? — спросила я, немного осмелев в присутствии профессора.       — К его воцарению даже не приблизятся, mein einziges.       — Надеюсь, я ничего не пропустил, — резко зазвучало над ухом, вынудив позорно вздрогнуть. Из-за портьер выскочил Мастер, оглядел компанию и быстро присоединился к столику. Слышал ли он сладкое «mein einziges»? Наверняка.       — Как раз поспели, lieber Freund. Дарья Алексеевна споёт для нас, — решительно сообщил Воланд, в мгновение ока надев маску весёлого немца. Акцент тоже вернулся.       — Замечательно! — писатель кивнул в знак ободрения. — Давно не имел удовольствия…       — А я имел. И впредь не намерен упускать возможность.       Прямолинейный и бесхитростный учитель с улыбкой отрезал кусочек штруделя, не подозревая, что происходило вокруг. Я в полной растерянности подняла глаза — и поразилась открытию, какое наслаждение получал Воланд, пытаясь загнать цель в мышеловку. Без права отказаться, а иначе опять войдёт в сон, где буду более беззащитна, чем здесь, прикончила вино и, как ни странно, чувствуя гнев из-за его бессовестной игры в отца и жаркое стремление взять реванш, поискала фортепиано, — оно находилось в зале ресторана — однако, прикинув, что посредственное музыкальное сопровождение усугубит дело, выбрала наилучший вариант для атаки — старинную казачью песню.       — По-видимому, профессор совсем не против любовной тематики. Ваш роман тому доказательство, — сказала я доверчивому другу и, уперевшись на подушки, мысленно обратилась к красивой женщине в изысканном чёрном платье, к картине того, как терпит она нежелательные, подчас грубые прикосновения и считает дни до побега из страны, как жаждет покинуть клетку, роскошную квартиру со всеми удобствами, и спуститься в уютный подвал, где горят свечи и шуршат листы рукописи. Пусть это не перекликалось с сюжетом песни, боль Маргариты, её тоска и одиночество помогли абстрагироваться от нависшей надо мной беспощадной тьмы Воланда.        Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, Над озером быстрая чайка летит. Ей много простора, ей много свободы, Луч солнца у чайки крыло серебрит.        Но что это? выстрел! нет чайки прелестной, Она умерла, трепеща в камышах, Шутя ее ранил охотник безвестный, Не глядя на жертву, он скрылся в горах.        Так девушка чудная чайкой прелестной Над озером тихим спокойно жила, Но в душу вошел к ней чужой, неизвестный, Она ему сердце своё отдала.        Как чайке охотник, шутя и играя, Он юное сердце навеки разбил, Навеки убита вся жизнь молодая, Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил.              — Браво, — очарованно произнёс Мастер. — Я словно в раю побывал.       Поворачиваясь ко второму зрителю, невольно готовилась увидеть бездонную пропасть зрачков либо застать мужчину по обыкновению развлечённым. Однако ожидало совсем другое — сочетание чего-то сконцентрированного, острого, могущественного и ядовитого на лице, — выражение, которое истолковать не смогла. Тогда это чувство было совершенно непостижимым для меня и пугающим до смерти. Пришлось улизнуть обратно и припасть к простоте, искренности писателя, его безопасной доброй улыбке как к спасительной иконе.