Вспоминая Бога

      «Богомаз под личиной писателя. Мы должны калёным железом выжигать из советской печати этот безобразный гнойник постылой белогвардейщины, прикрытой фиговым листом литературы».       — Потрясающе, — вынесла я вердикт, закрывая один любопытный журнал, на страницы которого Мастер поместил практически все критические обзоры на своё творчество. — Надо будет сделать такой же, когда начнут писать про ужасную актёрскую игру. И назвать дневник «Коллекция злословия». Или нет? «Шедевры зависти» звучит лучше.       — Латунский просто выполняет свою работу. Я и Маргарите говорил, на палачей не обижаются, — свойственным ему ленивым тоном ответил этот странный измученный мужчина с небритым подбородком и покрасневшими от недосыпа глазами; порой хотелось треснуть его чем-нибудь тяжёлым, однако вряд ли насилие вернуло бы вкус к жизни. Бегемот наблюдал за всем происходящим, сидя на верхотуре, и, наверное, думал, что мы полные идиоты. Мастер горячо привязался к коту: раньше животное присоединялось к нам только на улице, но, убедившись в добродушном отношении домовладельца, составлял компанию уже здесь, в подвале, особенно когда шли дожди.       — Маргарита видела статьи?       — Видела, читала. Собиралась бить стёкла Латунскому.       — Молодец какая, — я улыбнулась, после чего, поддавшись идее, соскочила с дивана и прогулялась по тёмной гостиной. — Между прочим, Латунский завидует вашему таланту. И я прекрасно понимаю, почему. Партия приказала отринуть буржуазное наследие прошлого и предложить обществу новые сюжеты. Однако историю не изымешь из воздуха. Может, Латунский и мечтает создать гениальное произведение, которое бы высоко оценила советская публика, но, увы, ему проще кусать тех, кем он не станет… Наказывать других за свою никчёмность. Маленькому человеку это дарит ощущение власти.       — Власть? — произнёс Мастер с загадочным видом. — Знаете, иметь в руках такой инструмент, как сила Воланда, и вершить судьбы окружающих… Хорошо, что моя власть ограничена пределами бумаги.       — Вы всё ещё верите, что он немецкий консультант? — я старалась скрыть разочарование в голосе, чтобы не тревожить разум друга: в его состоянии любая неприятность грозила обернуться последней каплей.       — Похоже, роман и впрямь производит сильное впечатление, если даже вы спутали профессора с персонажем книги, — Мастер погладил обложку рукописи так, будто хвалил за хорошие оценки ребёнка.       — Всё не то, чем кажется, — с этими словами я направилась с чашками и кофейником к раковине, лишь бы занять руки и одолеть в конце концов опасное неправильное желание рассказать о расследовании, об убитых жильцах квартиры номер пятьдесят и белых перчатках.       — М-м. Я всегда был сторонником идеи, что правду говорить легко и приятно.       — Да, если она выглядит как правда, а не как бред сумасшедшего. Есть разница, — бросила через плечо наивному учителю и, подняв взгляд на Бегемота, добавила: — Благие намерения часто ведут в ад.       — Я знаю, что Воланд не святой, — прокомментировал Мастер, с тяжким вздохом занял диван, где минуту назад читала выдержки из статей, и выпалил с шутливой интонацией. — Святой бы вам не понравился.       Как назло, ничего подходящего рядышком не нашлось, вещицы, которую бы с удовольствием метнула в автора. Одно дело — игнорировать сатану, чтобы лишний раз не ломать себе психику, а совсем другое — купиться на комплименты и блудливую улыбку консультанта, однако, судя по проскальзывающим намёкам, учитель уверовал в порочную связь между немецким агентом и молодой актрисой. Ради забавы Воланд подпитывал ошибочное мнение; у меня же просто не хватало сил бороться с ловушками. От злости шлёпнула мокрым полотенцем по столику — вот, пожалуй, и всё сражение.       — А если я скажу, что у профессора на подхвате армия сектантов, вам понравится такая правда? Хотя бы на рассмотрение её примете?       — Я решительно не понимаю, о чём идёт речь, — Мастер взирал с искренним недоумением, бледное лицо вытянулось от беспокойства и замешательства. «Книга высасывает из него жизнь», — внезапно обрушилось. Прежде он не избегал всякого рода тайн, а иногда сам сооружал невероятные легенды вокруг знакомых, чтобы скрасить скучные серые будни; и вот, спустя два года тесного общения на месте смелого фантазёра оказался трусливый неудачник, который выстраивал баррикады из банальностей, — я чувствовала, как зарождается ненависть к роману, пустая и обречённая.       — Уезжайте из страны как можно скорее. Не ждите премьеры. Получите разрешение, сразу на аэродром бегите. С ней вдвоём. Маргарита вас любит, это главное.       Кидать соломинку было крайне непросто, особенно если утопающий сопротивлялся попыткам спасения. В моём же случае действовал принцип «помоги себе сам». Две недели протекали в напряжённой обстановке, репетиции отнимали большую часть времени; я надеялась, о Мастере позаботится его муза, пока решаю собственные проблемы. Консультант, к счастью, не появлялся, — присутствие дьявола выражалось исключительно в нелепицах, а подчас и в совершенно безумных выходках. Так, Светка с испугом шикнула на бродячую кошку, хотя та наведывалась за угощениями за много месяцев до сеанса магии, — просто «на всякий случай», как объяснила соседка. На какой именно случай, не сказала, — то ли злодейка составляла компромат на советских граждан, то ли ведьма кошкой прикидывалась, — здесь варианты разнились. Люди жадно внимали слухам, хотя бы потому что в газетах свежие подробности о шайке гипнотизёров печатали осторожно, с оглядкой на цензуру, и это разжигало у населения Москвы страсть одинаково и к шпионским играм, и к сверхъестественному: атеизм потихоньку сдавал позиции. «Вашим специалистам придётся сильно постараться», — припоминала обещание Воланда. Эффект, какой немец произвёл на массовое сознание, сродни кругам на воде охватывал всё больше пространства, и чем дальше уносилась волна, тем невероятнее история звучала в чужих устах. Поздними вечерами я закрывалась в комнате, лишь бы не видеть возбуждения на лицах женщин, когда они смаковали унижение богачек, вынужденных в панталонах бежать по городу, и восхищение артистом, смешанное с острым пикантным ужасом. Ноги побаливали, голова гудела, и очередное Светино «Ну ты же была там…» вгоняло в тоску: хотелось заночевать на скамейке либо купить билет в Минск, а то и сесть в первый же поезд из Москвы в любой другой город. Причина, конечно, заключалась не в усталости от сплетен и глупостей, — душа ежечасно противилась встрече с так называемыми меценатами, аргументы, почему этого лучше не делать, разбивались о суровый приказной тон Рудского. Директор преследовал свои цели. Бенгальская затыкала горе крепким алкоголем, а при коллегах притворялась весёлой, с энтузиазмом пела и плясала, когда просили, — решила не терять планку, за которую столько лет билась. Я испытала облегчение, узнав, что она согласилась играть герцогиню: навряд ли попечители Варьете избавились бы от своей любимицы, даже если бы вскрылись, как у Милицы, её интимные связи с чиновниками. Однако участие Любови в спектакле не снимало перспективу досуга с наркомами, да и где — на квартире, а не в приличном заведении, — что тоже наталкивало на определённые мысли.       Конкретных ответов у меня не было. Только опасения. Я твёрдо намеревалась выстроить линию поведения, пусть это и испортило бы врагам планы, — образно говоря, прогнуться, чтобы нанести удар снизу, — и между репетициями поехала на окраину столицы в ателье к Лидии Семёновне. Раньше эта женщина работала в Варьете костюмером, но уволилась, не выдержав припадочных актрис и постоянных истерик за кулисами. Шила она замечательно, но главное, оставалась союзником на войне с сильными мира сего, чем девочки пользовались, когда в стремлении одержать победу просили «особенное» платье. Стоило это дорого — но оно того стоило. Ателье чем-то походило на подвал Мастера. Вместо коллекции книг — манекены, образцы тканей, аксессуары. Я ловко вручила цветастую коробку с конфетами из торгсина, подаренную благодарным зрителем, и, снискав внимание, поделилась с Лидией Семёновной соображениями насчёт званого вечера и наряда, который должен будет меня отличать от похотливых распутных девиц, — они-то придут на квартиру не просто поздороваться. «Вот ты задачку задала», — сокрушалась швея и быстренько перебирала эскизы, но всё, что попадалось на глаза, предназначалось для провокации — вызывать у противника низменный интерес и завлекать в романтические сети. Я же рассчитывала на иную реакцию. Пока она возилась с тканями и подыскивала нужный оттенок, — сошлись на пастельных тонах и холодных синих, — побродила по помещению, как вдруг среди готовых экземпляров прямо за шторкой увидела его…       — Матерь Божья, — сорвалось с языка. — Откуда эта красота?       — Вологодское кружево, — ответила Лидия Семёновна с мечтательной улыбкой. — Вот такие шедевры вяжут наши умельцы. Никто не покупает, кроме как на свадьбу… Да и на свадьбу редко берут. Не по карману. На такое платье полгода работы уходит.       Взгляд жадно витал по замысловатым узорам, ползущим вверх растениям и плотной сетке снежинок. На чёрной сорочке отчётливо выделялись даже самые мелкие детали полотна. Я осторожно коснулась тончайшего белого хлопка и тут же руку отдёрнула, побоявшись изделие замарать или случайно испортить ногтем.       — Значит, буду голодать полгода. Добрые люди накормят, — тихо пробормотала и, немного подумав, надела на манекен тонкий позолоченный поясок, а над воротом — широкополую шляпу, тем самым из свадебного наряд сделав вечерним.       — Аж курить захотелось, — с восторгом сообщила Семёновна.       — И мне папиросу дайте.       После семи успела посетить дом на Арбате. Забежала на минутку, чисто чтобы удостовериться в благополучии писателя. Мужчина безбожно поглощал вино и строчил, строчил, строчил, точно торопился куда-то; казалось, даже не заметил моего присутствия, а когда всё же сфокусировал зрение, огорошил неожиданной новостью: Марго приобрела билеты в Париж, вылет — послезавтра утром.       — Почему же вы не радуетесь? — я возмущённо уставилась на друга, на его неаккуратную щетину, растрёпанные волосы и старый халат.       — А чему радоваться? — вяло отозвался Мастер. — Она жертвует всем ради любви. Погибает вместе со мной.       От желания ударить чем-нибудь тяжёлым вскипела кровь.       — Вы достойны любви! — воскликнула от бессилия. — Позвольте Маргарите сделать вас счастливым. Доверьтесь ей!       — Да, только это и остаётся, — он мрачно ухмыльнулся.       Странный человек. Какие демоны глодали его внутри, убивали гордость и надежду, не знал никто, включая женщину, которая ныряла с головой в неизвестность; учитель был опустошён, выпотрошен и просто искал покоя. Евангелие требовало жертвы. Я с ужасом смотрела на исчерканные листы: подобно паразиту, роман выжирал душу до самой её сердцевины.       — Значит, мы встречаемся в последний раз? — сказала Мастеру, понятия не имея, какую предпочла бы реакцию в тот горький момент: неудачную шутку, бережные объятия или обещания несбыточного. Он ограничился кивком головы, а потом долго и мучительно глядел в лицо, будто запечатлевал каждый изгиб и морщинку, — что-то происходило тогда в больном агонизирующем уме. В смятении я отстранилась: воображение автора обладало разрушительной силой. Вероятно, поэтому из миллиона смертных для миссии Воланд избрал его одного, такого непритязательного и скромного, не смеющего пользоваться дарами, которых предлагала жизнь.       До самой ночи грустила во дворике: наблюдая, как колышутся на верёвке простыни и снуёт туда-сюда калитка в заборе, думала о причудливых хитросплетениях судьбы, о неотвратимости бедствия и тщетности своего сопротивления. Над Москвой появлялись первые звёзды после зимы. Откинувшись на лавочке, позволила расслабленности проникнуть в тело: вот знакомый с детства ковш угадывался среди прочих одиноких точек, и месяц понемногу округлялся. Вселенная была в порядке. Рядом пристроился пушистый усач с жёлтыми глазами.       — Свет, у нас осталась сметана? — крикнула я в распахнутое окошко.       — Тебе зачем? — донеслось из кухни.       — Гостя покормить.       — Опять котов привечаешь? — соседка высунулась на улицу, а заприметив, кто составил мне компанию, бросила: — И этот чёрный. Тьфу!       — Видишь, с кем жить приходится, — пожаловалась мурлыке. — Грехи мои тяжкие.       В постели поворачивалась с боку на бок, то стягивала одеяло, то, наоборот, пряталась в нём, словно в коконе. Мысли по поводу грядущего мероприятия сменились воистину ужасным откровением: если уедет Мастер, я навсегда потеряю и Воланда. Мир снова сузится до пределов горизонта. «…Тьма, пришедшая со средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город», — процитировала вслух строки из рукописи и представила, как облако нависло над Москвой, над уже построенным Дворцом Советов, вавилонской башней, и закончила, выдыхая: «Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете…» В бессоннице нашло затмение: в разуме обрисовывались надменные черты лица, высокий лоб и глубокие глаза, волосы, зачёсанные назад, и, конечно, трость. Поразительно: доминирующее и жестокое начало сливалось с озорным игривым нравом, коварство — с благородством, гордыня — с ребячливостью. Дьявол представлялся красивейшим многогранным чёрным бриллиантом, которым хотелось любоваться. Но он бы никогда не позволил человеку.       Просторная коммуналка превратилась в пристанище гедонистов и развратников, пьяниц, прожигателей жизни и шпионов-осведомителей. Я попросила таксиста вернуться через полтора часа, прежде чем поднялась на нужный этаж. Дверь открыла Гелла. Мы с изумлением друг на друга уставились: на миг почудилось, будто перепутала дом и подъехала на 302-бис, однако внутри шумела музыка и толпились люди, чего хозяин пятидесятой квартиры, уверена, не допустил бы. Взгляд бестии прикипел к белому кружеву платья, золотой цепи на бёдрах, волнистым прядям волос, перекинутым на правое плечо, а потом, обескураженный, замер на моём лице, однако я не стала ждать приглашения, а молча, потеснив женщину, вошла. И тут же напоролась на Рудского.       — Дарья Алексеевна, великолепная Дарья Алексеевна, — произнёс почти скороговоркой, изучая меня от макушки до каблуков. — Позвольте познакомить вас с…       В дальнейшем «Позвольте познакомить» мантрой звучало на протяжении десяти минут. Попадались и литераторы из МАССОЛИТа, члены «Союза писателей», публицисты, с которыми ещё в «Грибоедове» имела честь пить шампанское, и те самые загадочные наркомы, обещанные директором, — проблемы госбезопасности крепче затрагивали жизнь поэтов-однодневок и театралов, чем думала вначале. Алкоголь лился рекой. Гелла в длинном ярко-красном платье с кошачьей грацией двигалась между гостями, и от того, с какой угодливостью слушалась Рудского, невольно назревал вопрос, с большей ли охотой она подчинялась Воланду. Разозлившись на собственную глупость, я сосредоточилась на немолодом уже, статном мужчине, предлагавшем пройти к покерному столу. Наркомы развлекались карточной игрой в окружении прелестных дам, для эксцентричности рядом посадили мартышку в юбочке. Всё было неплохо — вежливые улыбки, пространные разговоры ни о чём, запах табака, попытки объяснить, что такое «борд», «фолд», «чек», — даже удалось расслабиться, пока в комнате не возник немец.       Небрежно расстёгнутый ворот рубашки полностью обнажал горло. Воланд являл собой совершенство порока. Плутоватая улыбка вдруг погасла, стоило тёмным пронзительным глазам наткнуться на мою фигуру. Однако поразмыслить над случившимся не довелось: позади профессора обнаружился Мастер. Как ни странно, выглядел он опрятно — побрился, надел костюм. «Извините», — шепнула новым компаньонам и, чувствуя раздражение из-за рюмки в руке писателя, отправилась на разборки.       — Дарья, не знал, что вы будете здесь, — несколько удивлённо сообщил учитель, жестом указывая на вакханалию.       — Взаимно, — я едва сдерживала рычание. — Вы не летите во Францию?       — Почему же, завтра утром покидаю страну. Профессор пригласил на прощальную вечеринку, — Мастер вскинул вопрошающий взгляд на Воланда, ожидая, похоже, защиты от обвинений.       — Для вдохновения, — ввернул консультант.       — Любопытно, на какой эпизод может вдохновить это мерзкое сборище?       — Бал у сатаны, — с усмешкой ответил писатель.       — Я должна была догадаться, — бросила им обоим и смочила губы шампанским, проглотив в довесок негодование и смущение.       — Интересуетесь покером? — произнёс Воланд, переключив внимание на сидящих за столом. Он ловко надел маску бодрого неунывающего интуриста и взялся читать людей, чужие мысли, чувства и настроение, как проделывал это на 302-бис со мной.       — Господа из наркома по госбезопасности любят всякого рода игры, — обронила нарочито беззаботным тоном, как если бы происходящее ни в малейшей степени не нервировало. — Будь то карты или театральные постановки. Довольно причудливо! Их связь с Варьете кажется сомнительной, и всё же они главные гости на приёме у Рудского. Если это вообще можно назвать приёмом…       — Здесь наркомов больше, чем в кремлёвской стене, — согласился дьявол, улыбнулся спутнику, который лениво поддакнул с явным нежеланием углубляться в подтекст, и попенял: — А вы боялись, что будет скучно!       Я невзначай задалась вопросом, почему агентов Кремля не цепляют акцент и речи на немецком, когда к нашей троице присоединились Рудской вместе с Латунским по левую сторону и полноватым лысым незнакомцем по правую. «Вот, товарищи, полюбуйтесь, кто у нас в гостях», — высокомерно выдал новоиспечённый директор, и Латунский взволнованно уставился на Мастера. Впрочем, куда сильнее меня занимал Павел Иванович, нежели МАССОЛИТовская крыса, а вернее, неоспоримый факт, что присутствие скандального гипнотизёра ни коим образом не задевало главу Варьете, даже больше — Воланда он или специально игнорировал, или не видел вовсе. В отличие от другого участника беседы, который, бегло глянув на консультанта, поджал губы, трижды постучал ладонью по области сердца и удалился на несгибаемых ногах. «Какого чёрта?» — зазвучало в уме тревожное. Профессор, судя по наклону головы, наблюдал за странным человеком в белой форме, правда, секундами спустя хватку ослабил и внезапно сосредоточился на моём лице. Пришлось искать спасения в шампанском. В коллекцию загадок прибавилась ещё одна, но по крайней мере версия с оккультным сообществом убийц на службе у сатаны обросла конкретным доказательством. Лысый мужчина не просто немца заметил, — он боялся его. Хотя носил на груди орден. «Ну, вы же понимаете, это всего лишь работа, ничего личного», — критик ломано оправдывался перед Мастером, заставив вспомнить, как ненавидел должность Понтий Пилат. И, конечно, обещание Воланда у камина: «Всякая тайна выходит на свет рано или поздно».       — И кто же ему, бедному, дал такую работу? — сказала вслух, допивая бокал.       — Рискну предположить, те же люди, которые вызвали вас услаждать взор наркомов, — насмешливо отозвался консультант и кивнул на группу за столиком. — Они настроены серьёзно.       Я по инерции обернулась: кремлёвские и впрямь изучали боковым зрением. Определить это было трудно, если не ожидать какую-нибудь подставу. А каверза заключалась в следующем: похоти от мужчин не чувствовалось, пламя имело иное свойство, охотничье.       — Им мало Бенгальской…? — выдохнула слабым голосом.       — Свежая кровь, — Воланд, казалось, смаковал испуг, однако дожимать не стал, наоборот, продолжил твёрдым серьёзным тоном без тени озорства: — Вы не должны были приходить.       — Сожалеть теперь поздно, — ответила, обнимая себя руками и, посмотрев в непостижимые бездонные глаза, добавила: — Зато кое-что удалось выяснить, а это уже плюс.       — Что я говорил о саморазрушении? — цыкнул Мефистофель. И тысячу раз был прав. Вылазка в змеиное гнездо грозила обернуться катастрофой. Танцовщица стянула платье и обнажила лиф, из-за чего в восторг впал не только дымящий сигаретой гость, но и две пьяные девицы. Вывеска «Да здравствует рабоче-крестьянская власть!» на межкомнатной двери завуалированно оскорбляла партию.       — Люди не акцентируют на вас внимание. Некоторые, наверное, думают, что Мастер общался сам с собой, — зачем-то, сама не ведая причину, обратилась к альтер-эго профессора, дремлющему в потёмках зверю.       — Очень удобный навык, — Воланд чуть наклонился, словно делился секретом. — Могу сделать для вас то же самое.       — Спрятать от всех? — я ощутила жар, скованность из-за непозволительной близости к дьяволу и сладкое предвкушение.       — Наркомы точно перестанут замечать, — искушение сопровождала голодная выжидающая улыбка. Зверь проснулся. Поднялся на когтистые лапы, вняв бешеному ритму сердца добычи.       — Я актриса. Должна уметь с этим справляться, — мягкое возражение сквозило душевным разочарованием, жестоким ощущением, будто наказываю себя, когда противлюсь хозяйской милости. Судя по оскалу, маленький бунт его забавлял.       — О, барон Майгель! — громкий голос Мастера перекрыл гомон, вынудив отвлечься. В нашу сторону направлялся человек, с которым любой, кто коротал здесь вечер, предпочёл бы не пересекаться. При других обстоятельствах писатель бы прибегнул к оружию сухой вежливости, однако водка обладала способностью раскрепощать скромников, и учитель, прислонившись к Воланду, выпалил ужасное и язвительное: «У товарища Майгеля очень интересная история. Он ведь действительно был бароном. По слухам, ему предоставили выбор. Либо три года в исправительном лагере на Соловках, либо…» Учитывая, что вышеупомянутый немца в упор не видел, картина получалась дикой: я обречённо накрыла веки ладонью, тогда как дьявол прыснул от смеха. Ещё и послал вдогонку:       — Какие персонажи!       — Это бал мёртвых! — распинался Мастер, опрокидывая рюмку за рюмкой. — Они не знают, что мертвы.       А потом директор пригласил выступить Любовь Бенгальскую с подружками, и на импровизированную сцену выскочили звёзды эстрады и кино в блестящих непристойных нарядах; пришло время отсюда убираться, пока публика не потребовала приключений. Профессор погрузился в рассуждения о коммунизме и борьбе с буржуазией, и я, воспользовавшись редкой возможностью, решила рискнуть и перед уходом поговорить с единственным на мероприятии человеком, кто имел дело с посвящённым в тайну Воланда. Латунский почти не пил и, в отличие от собратьев, полуобнажёнными женщинами не интересовался: казалось, терпел со стиснутыми зубами спёртую душную атмосферу. «Господа!» — торжествующе прокричал Мастер, остановив пластинку на граммофоне. — «Тост! Давайте выпьем за коммунизм, построенный в отдельно взятой квартире!» Гелла высоко вознесла бокал, артистки, не сообразив о подоплёке услышанного, повторили за ней, а вот Рудской, Майгель, бравые наркомы взирали на писателя уязвлённо, предостерегающе и даже мстительно. Латунский обтёрся платком. «Браво!» — Воланд оценил сарказм, захлопал и, улучив момент, увёл жертву от зрительского гнева.       — Да он шизофреник! — раздалось из-за угла. — Сам с собой на немецком разговаривает.       — Почему на немецком, вопрос.       Тучи сгущались. Обвинение в шпионаже готовилось вот-вот сорваться, ропот растекался по комнатам: создавалось впечатление, будто тону в грязной реке. Кто-то догадался включить музыку, Бенгальская, покрутив голыми ногами, запела быстрое и весёлое, но ситуацию это не спасло. Я вспомнила о незадачливом критике и своей миссии, собственно, ради которой в преисподнюю явилась. Крысёныш, однако, не участвовал в избиении Мастера, от друзей отстранился.       — Вы извинялись за статью, — сказала Латунскому. Тот вздрогнул, заозирался, будто не верил, что женщина искала именно его внимания.       — «Воинствующий старообрядец», — процитировала название, не давая несчастному опомниться. — Любопытная вещь. Каждое слово такое хлёсткое. Разрывает на части. Я, наверное, не так образованна, не читала раньше литературной аналитики, но есть ощущение, что это лучшая ваша работа.       — Б-благодарю, — вымолвил Осип, заикаясь.       — Так зачем же извиняться? Кто-то ведь должен ограждать неокрепшие умы от буйной чужой фантазии. И вы отлично справились!       — Д-да, наверное.       — Напишите и обо мне рецензию. Вы наверняка слышали, я играю Луизу Миллер. Если заслужу отрицательный отзыв, пусть лучше выйдет из-под вашего пера, чем… — я махнула рукой, намекая на многочисленных безликих МАССОЛИТовских стервятников.       — О, хорошо. Конечно, — Латунский поправил очки и скривил губы в нервной улыбке. Похвала страшно ему нравилась. Щёки и лоб лоснились.       — А скажите, с кем вы пришли? Павел Иванович не успел перезнакомить всех гостей, — я качнула головой в сторону лысого здоровяка в форме, мелькавшего в пёстрой толпе.       — Да по правде, я едва знаю этого человека. Появился в моей жизни несколько месяцев назад, — наивно изрёк крысёныш.       — Случается, — ответила с нежной улыбкой, представив, как бы Мастер пытался хоть что-нибудь поведать о консультанте из Германии. — А позвольте поинтересоваться, вы в центре живёте или на окраине?       — В «Доме драмлита», — критик отозвался с особой гордостью.       — И давно? — встретив на узком бледном лице удивление, исправилась: — Простите, вдруг захочется написать вам после того, как прочту рецензию.       — Ах, — Латунский мигом успокоился. — Да нет, совсем недавно.       — Хорошая работа требует вознаграждения, — обронила напоследок, подразумевая скоропалительный въезд в роскошное жилище возле Арбата, но Осипа охватил экстаз при намёке на вознаграждение, поэтому смысл странной фразы благополучно опустил.       В коридоре снедала тревога по поводу Рудского и шайки красных охотников, — вдруг кто-нибудь окликнет, — даже заготовила аргумент, почему срочно нуждалась в свежем воздухе. Стискивая клатч, чуть ли не вприпрыжку выбежала на первый этаж. Во дворе дома царила тишина, в поздний час мало где горел свет. Близилось полнолуние. Таксист, увы, не вернулся по моей просьбе. Неуверенным шагом немного прошла вперёд, когда заприметила подозрительных типов возле машины; компанию им составил человек в белой форме. Успел, значит, выбраться из квартиры, пока всех развлекала новая сплетня.       — Дарья Алексеевна! — пронзительный голос чуть не вогнал на три метра под землю. — Ох, простите, Дарья Алексеевна, не имел намерения вас напугать. Карета ждёт!       Справа от парадной был припаркован автомобиль Воланда.       Растерянно посмотрела на водителя. Светловолосый, в клетчатом костюме и в пенсне, с тонкими усиками над губой и цепким испытующим взглядом, — это он доставил к ресторану и ещё ранее угождал профессору.       — Я домой собиралась, — сообщила в замешательстве.       — И мы отвезём вас домой, обязательно отвезём. В полной сохранности. За это ручаюсь!       Незнакомцы продолжали пялиться. Посетило настойчивое ощущение, что разворачивалось действо, логику которого большинство присутствующих на празднике не понимало, интуиция вопила: «Беги!», заглушая потуги отчаянного любопытства. Между злом человеческим и дьявольским остановилась на последнем. Отринув сомнения, позволила товарищу Коровьеву усадить в салон, а если говорить без обиняков — приняла покровительство Воланда. Обернулась к заднему окну: мужчины прекратили изображать истуканов и в темпе забирались в машину. Впрочем, преследование не состоялось, Коровьев в считаные мгновения вырулил на трассу, и мы быстрее ветра помчались по ночной столице.       — Можно задать два вопроса? — сказала клетчатому.       — Почему два?       — Потому что их два.       — Пожалуйста, Дарья Алексеевна, — он наблюдал за мной через зеркальце. — Сделаю всё возможное, чтобы удовлетворить вашу природную любознательность.       — Какая связь между белыми перчатками и оккультизмом?       — Решили заплыть в опасные воды? — произнёс с лёгкой насмешкой. — Ну-с, что же… Белые перчатки носят неофиты масонской ложи, новобранцы, если угодно.       — А что у масонов означает…? — трижды постучала ладонью.       — Дословно: «Разорвите мою левую грудь, вырвите сердце и отдайте зверям полевым и птицам небесным». Готовность понести наказание, проще говоря.       — Значит, в Москве существует тайная масонская ложа, — я придвинулась к водителю, обхватив спинку переднего кресла. — Жить становится всё интереснее!       — И что же будете делать с такой информацией, голубушка?       — А ничего, — ответила флегматично. — Есть какие-то варианты?       — Например, обратиться в соответствующие структуры. Сейчас модно писать разные жалобы. К вашей, уверен, отнесутся с особым вниманием.       — Ага. Убьют, как Анфиску на 302-бис. Об этих людях ещё Толстой писал в «Войне и мире». И говорят, Гёте состоял в ордене.       — Состоял, ещё как состоял! — хохотнул Коровьев.       Нельзя было притворяться вечно. Внутренности затопила горечь: она давно билась в двери, требуя отринуть легкомыслие. Любая игра заканчивалась с победителями и побеждёнными.       — У Мастера могло быть блестящее будущее. Карьера, поклонники. Новые романы. Это очень жестоко — ломать жизнь доброму невинному человеку, — поделилась с марионеткой, подмечая, как он посерьёзнел, утратил искру весёлости, и, опознав улицы, выдохнула: — Мы едем на север?       — Мессир желает вас видеть.       Чёрный автомобиль направлялся отнюдь не на Садовую, однако не имело смысла загадывать, как оно будет дальше. Я ни словом не обмолвилась, пока не довезли до парковой аллеи, примыкавшей к Москва-реке. Фигура в высоких кожаных сапогах и пальто отчётливо выделялась в сумраке; по правде, дьявол бы поглотил тьму, если бы та осмелилась спорить с его властью. Пришлось на чистом упорстве шаг за шагом преодолевать пространство: там у берега находился не консультант, не кутила и затейник, а подлинное средоточие кошмаров. Стук трости о брусчатку послужил сигналом замереть в нескольких метрах от палача.       — Куда же подевалась дерзость? — воздух разрезал глубокий голос. — Неужели маленькая мышь боится?       Воланд неспешно сократил расстояние, обогнул с намерением совершить круг над жертвой.       — В ваших силах убить меня, — прошептала одними губами.       — Нет, mein Schatz, вовсе нет. Представьте, если бы я убивал каждого на этой Земле. Осталась бы пять процентов населения. Люди — существа безнадёжные, — сообщил мужчина будто бы доверительно.       Я отказывалась понимать, какой ад здесь творился: чувствовалось, зверя явно что-то беспокоило. Лицо хранило суровое выражение.       — Даже самый отчаянный грешник способен на покаяние, — не соглашалась скорее по привычке, хотя карт-бланш на ситуацию тоже влиял. — Вы никогда не узнаете, какой путь человек выберет, смысл свободы воли в этом.       — И вы бы простили такого грешника?       К щеке прижался холодный набалдашник трости, и я воззрилась на Воланда широко распахнутыми глазами. Он нависал необозримой огромной массой, проникая внутрь и считывая эмоции, — малейшее уклонение грозило строгим наказанием.       — Зависит от обстоятельств, — сказала с беспредельной честностью, изыскав последние крохи смелости. — Этим мы и отличаемся от Бога. Бог бы простил всё на свете.       Тяжёлое молчание длилось с минуту. Затем хищник отступил, медленно и неторопливо.       — Посмотрим. Москва занимательный город, — произнёс меланхолически, скользнув взглядом по силуэтам многоэтажных домов на противоположном берегу и танцующим лучам прожекторов.       — Все, кто живёт здесь, мечтают в глубине души его сжечь. И кто не живёт тоже, — попробовала поддержать диалог.       Воланд позволил улыбку, совсем крохотную. В виде поощрения.       — Больше остальных этого желает автор. В его силах воплотить мечту либо позволить себя искусить свободой, — изрёк отчуждённо и бесстрастно, а через мгновение вдруг добавил: — Свобода не то, чем кажется.       — Завтра Мастер уедет, — решительно заявила я, ощутив боль за друга, да просто за человека, достойного как минимум сострадания. — Его спасение в любви, а не в книге.       — Вы ничего не знаете о любви, liebes Fräulein, — отрезал дьявол, но без презрения, без обвинительной интонации; так родитель журил дитя за глупость. — Любопытно, что о ней расскажет моё Евангелие.       — Это ваше Евангелие. Но не история о вашей любви. И не факт, что его напишут.       О словах пожалела, едва они слетели с языка. Очень пожалела. Даже Иисус не проверял границы Господнего терпения. Воланд резко перекинул трость в другую руку: казалось, сейчас ей с размахом ударит, — сердце чуть не выскочило из груди от ужаса.       — Многие, испытывая давление власти, становятся шёлковыми, — зазвучало над головой задумчивое. — Мне никогда не нравился шёлк. Холодный, скользкий и гладкий.       Я стиснула челюсти и прикрыла глаза в ожидании вердикта. А следующее, что услышала:       — Ступайте. Фагот отвезёт вас домой.