Вспоминая Бога

      Я любовалась нежными руками мамы, сиянием света в волосах, когда заметила позади движение. На пороге застыл отец. Он прислонил палец к губам и подмигнул, призывая не выдавать его появления в классе. Мать продолжала наигрывать Вальс дождя на фортепиано, а я не могла оторвать взгляд от нежданного посетителя. Вернулся. Живым. Бодрым, как всегда, скрывающим за улыбкой тяжесть утрат и кровавых зрелищ, чему стал свидетелем на войне. «Прекрати вертеться», — послышался строгий голос. Но разве мог ребёнок усидеть на месте, когда хотел объятий, тепла и заверений в том, что всё будет лучше прежнего? Потому не удержалась, перелезла через скамью и побежала к дверям, хотя урок не окончился. Мама кричала вслед, а я уже забиралась к отцу на плечи, и вот так, кружась, цепляясь друг за друга, мы танцевали от школьного двора до посёлка.       — Прежде чем бороться с Тьмой, нужно победить её в себе. Величайшая битва здесь, — сказал этот высокий красивый блондин и накрыл сердечко широкой ладонью.       — А ты победил Тьму? — спросила, щурясь от солнца.       — Боюсь, моё сражение только начинается.       Через секунду отец метался на постели, весь мокрый, и бормотал бессвязное. Не успела оказаться в спальне, как мама, исхудалая и растрёпанная, громко потребовала:       — Выйди. Выйди!       Уставший от мучений, с красными воспалёнными веками он обнаружил дочь у кровати, и выражение глаз внезапно обрело ясность, совершенно преобразилось.       — Я навлёк на себя гнев ангела, — прохрипел из последних сил.       — О чём ты говоришь?       — Ангелу смерти не нравилась моя работа. Но всё уже позади. Я помирился со старым врагом.       Из сна прорывалась сквозь толщу воды, прикладывая волю, чтобы сбросить оцепенение и тяжёлый, окутавший сознание морок. За окном рассвело, часы показывали девять. Следом нахлынули воспоминания о минувшей ночи, чешуйчатых девицах, парящих огоньках и странных словах Воланда: всё это казалось фантазией, однако меховое пончо тут же намекнуло на обратное, — и русалки были, и убийство, и прогулка по чёрному лесу. Стоная и прячась под одеялом, с налётом обречённости подумала о раздвоении реальности, с чем решительно ничего не могла поделать: стены коммуналки, предметы быта, шум у соседей и виды зелёного дворика представляли один мир, безопасный, хотя и сумасбродный, нелепый, тогда как магия открывала другой — чуждый, пугающий, но привлекательный по своей правдивости, по которой я, надо признать, истосковалась. Третьим миром грозили стать видения разума, встречи с давно умершим человеком. Искала ли душа лазейку из тупика или же это сказывались неприятные впечатления, превысившие некий предел? Жизнь превращалась в борьбу. Я хотела кофе, и папиросу, и тишины, но кухня уже принадлежала Светлане. Она заулыбалась, наблюдая, как заваривала воду, и когда несколько минут спустя, добив последнюю банку из торгсина, села с чашечкой на колченогий табурет, девушка продолжала давиться смехом.       — Хорошее настроение? — поинтересовалась у соседки. — Что случилось?       — Это у тебя надо спросить. Лимузин. Шубка соболиная. Кто там у нас в Беларусь собирался?       «Отлично. Не хватало для полной картины сплетен о богатом немце», — потешался внутренний голос.       — Понимаю, как это выглядит, — вздохнула в ответ и обожгла горло глотком крепкого молотого. Вопреки здравому смыслу в теле нарастал жар, и пока мысли преступным образом не коснулись Воланда, вину торопливо списала на кипяток. Достаточно и того, как аккуратно мужчина надевал маску, позволив проникнуться мощью облачённых в перчатки рук, и использовал трость, чтобы не ускользнула от близости.       — Ой, неужели? — от Светы реакция не укрылась, но подруга только головой качала. — Ладно уж. Состоятельных поклонников иметь не стыдно.       — Это не поклонник.       Переубедить бы не получилось всё равно, любой довод она принимала за сущую нелепицу, а потому я изобразила увлечение кофе и забытой на столе газетой. Как-то неожиданно пришла идея, что точно так же посчитала предательницей Маргариту: письма с её адреса служили не бо́льшим доказательством измены, чем роскошный автомобиль — романтической связи с иностранцем. Мастер верил этой женщине. Я почувствовала себя неуютно из-за того, что позволила барону осквернить грязным языком их любовь, поддалась на провокацию, судила о музе лучшего друга, отталкиваясь от мнения не кого-нибудь, а шпиона и крысы.       — Ну, раз не поклонник, поносить дашь? — сострила Светлана.       — Нет.       — А говоришь, не поклонник!       Почему-то представлять на ней подарок было отвратительно, хотя мы часто помогали с выбором одежды. Делиться накидкой не согласилась бы ни на каких условиях, и не потому что жалела мех, — я ценила покровительство Воланда, пусть даже причины его поступков оставались непостижимыми.       — Это другое, ясно?       — Как скажешь! — весело откликнулась соседка, получив достаточно убедительный аргумент в пользу романа с немцем.       После завтрака отправилась на Арбат. Хотелось проверить теорию: писателя арестовали не очень давно, и если отношения для Маргариты действительно что-то значили, она бы околачивалась возле обшарпанного дома с полудня, примерно в тот же промежуток времени, когда по обыкновению Мастера навещала. Возможно, я идеализировала любовь, для понимания чувств ссылалась на подвиг жён декабристов, на персонажей, которые потратили лучшие годы в надежде вновь увидеть партнёра, — и с наивностью ожидала подобного от неё. Летом стройка шла активнее, и в уличной кутерьме не сразу обратила внимание, что калитка во дворик распахнута настежь. В подвальную квартиру рабочие затаскивали крупную новенькую ванну. Там же у входа суетился Алоизий Могарыч, указывал, куда и как мебель поставить, ещё и ругался на неаккуратность.       — Вот это номер, — сказала я, оглядывая творившееся безобразие. Проблеск смущения и отчётливого опознаваемого испуга на молодом лице разбудили негодование, даже свирепость; неужели из миллиона москвичей, да вообще из всех людей на планете именно он воспользовался неудачей и покусился на имущество Мастера? Алоизий озадаченно пялился, раскрыв рот, затем взял себя в руки, отринул наваждение, — стыдливость за грех смыло алчностью и желанием утвердить право на территорию. Мне стало интересно, всегда ли режиссёр притворялся борцом за справедливость. Ведь это требовало усилий — играть вдолгую, склонять к митингам, находить слова поддержки, пробираться в личное, чтобы в итоге сорвать куш. Паренёк не производил впечатления хитрого махинатора. Или дьявол был прав: я ничего не знала.       — А ты что здесь делаешь? — бросил Алоизий с крайне неуверенной претензией, готовый защищаться в случае неудобных вопросов.       От гнева в висках пульсировало, по венам тёк яд, смешанный из обиды и отвращения. Я смело шагнула навстречу старому знакомому, плавной поступью двинулась в глубь придомового участка.       — Где же советская гостеприимность? Разве мы чужие друг другу? Не так давно вино пили вон в той беседке. Забыл?       — Нет, не забыл.       — Обустраиваешься? — с кривой улыбкой спросила. — Не боишься, что хозяин вернётся?       — Так он же… — соперник проглотил фразу и робким жестом почесал затылок.       — Где?       Алоизий вздрогнул и, нервничая, осмотрелся по сторонам.       — Прошу, уходи. Сейчас нет смысла это обсуждать!       В уме что-то щёлкнуло, перевернулось: зверь почуял слабину добычи.       — А чего переполошился-то? Если въехал на законных основаниях. Наверняка и бумаги имеются, — вкрадчивым тоном сообщила, и собеседник, заикаясь, ответил:       — И-имеются.       — Тогда страх откуда? — припечатала Алоизия. — Знаешь, не слышала я раньше, чтобы за кляузу и клевету жильём одаривали. Между нами, по-свойски, назовёшь имечко, к кому в НКВД обратиться за квартиркой?       — Ты не в себе, — пробормотал режиссёр. Нижняя его губа лихорадочно тряслась.       — Имя! Кто подвальчик отдал за донос. И больше не пересечёмся, обещаю.       — Хватит, убирайся! — он попробовал схватить за плечо и вытолкать обратно на улицу. Зря. Терпение иссякло.       — Я не говорила, мы теперь с Латунским крепко сдружились, — ввернула с особым, едким удовольствием. — Он такие статьи шикарные пишет, настоящий талант. Я ему шепну, чтобы про твоё кино тоже начеркал опус. «Воинствующим старообрядцем» история не ограничится. Одного мастера уничтожили, пора за нового браться. Искусство требует жертв.       И после торжествующе добавила:       — Ох ты, злодействовать совсем не сложно. Как бы во вкус не войти.       Могарыч отпрянул. Ошеломлённо уставился, словно впервые увидел. Не рассчитывал получить змеиный укус от воспитанной девушки: но ведь в погоне за выживанием жертва превращалась в хищника.       — Он не энкавэдэшник, — тихо промямлил и ткнул пальцем в небо. — Кто-то из… Имени не назвал. А по внешности, ну, не выделяется ничем особенным. Серенький, невысокий. Неприметный, хотя и симпатичный. Сказал, проблем не будет, если сделаю как надо. А иначе за участие в контрреволюционной группе присел бы на…       Детали мозаики склеивались в единое полотно. Алоизий проглотил фразу. Магадан, Соловки, Колыма давно являлись ему в кошмарах. Злость отхлынула. Несколько мгновений я молча взирала на растерянного кучерявого щенка — иное сравнение в голове не отразилось, — припомнив, что парень терзался из-за арестов и таинственного исчезновения коллег. Трусостью и тщеславием просто-напросто воспользовались.       — Месть — блюдо, которое подают холодным, — озвучила вердикт. — Это муж Маргариты.       — Любовницы? — Могарыч задохнулся от удивления.       — Вот почему у Майгеля письма с её адреса, — с усмешкой кивнула собственным мыслям. — Ловко, ловко. А где наш герой? В какой клинике?       — У Стравинского, — выпалил Алоизий, и когда я, выцепив желаемую информацию, направилась к калитке, вдогонку воскликнул: — Постой, а как же…?       — Латунский?       Жалкий тщедушный тип уже не вызывал яркого возмущения. Только досаду и брезгливость, пожалуй. Прошлое не вернулось бы, покинь он дом на Арбате, а грядущее и так не сулило ничего хорошего. Долго бы иуда упивался возможностью спать, есть и мечтать в святилище Мастера, которому наверняка завидовал? Какие сочинил бы сценарии на месте преступления?       — Человек главным образом себе враг, — ответила я, глядя на потускневшее лицо. — Расслабься.       После столкновения с Могарычем возникли интересные идеи. Стало понятно, почему Маргарита присутствовала на премьере «Коварства и любви»: её наказывал муж, вынудив прийти туда, где раньше учитель работал. Кремлёвский чиновник метил углы, как псина. А во-вторых, из-за Воланда я менялась. От восприятия окружающего до отношения к людям, облечённых властью. Бить врагов их же оружием диктовала дерзость, которую в прежние времена удавалось обуздать. Дьявол снял внутренние предохранители, высвободил животное начало. Я наслаждалась, когда угрожала уничтожить репутацию Алоизия, смаковала превосходство над противником. Выискивать брешь и угрожать было нетрудно. Куда важнее — в диком порыве чувств не пропустить суть проблемы. И не перегнуть палку. Одно дело — выводить на чистую воду, совсем другое — причинять боль. Могарыч заслуживал презрения, но не более. Мстить инструменту системы бесполезно.       О докторе Стравинском я не слышала, в принципе не касалась вопросов медицины; не хотелось соваться в клинику для душевнобольных без предварительно собранной информации, что это за организация, правда ли там помогали или оказывали услугу политической верхушке, удерживая неугодных за решёткой. В Варьете, что удивительно, о больнице, да и о самом Стравинском, кое-какое представление имели благодаря Ивану Бездомному: того как раз увезли из «Грибоедова» по адресу за пределы Москвы. К врачам дебошира доставил Саша Рюхин, МАССОЛИТовский поэт, и он же был единственным, кто с главой клиники общался. Брюнета часто видели в ресторане пьяненьким: злые языки успели доложить, что с творчеством у Рюхина не ладилось, заказы не выполнял, да и вообще с апреля-месяца бездельничал. Не сегодня-завтра лишился бы членства в литературной ассоциации. В который раз меня поразила осведомлённость наших интеллигентов друг о друге, о секретах личной жизни. Жаль, никто не писал книгу о причудах МАССОЛИТа, получился бы замечательный сборник сатирических историй. Поэта я нашла вечером, как и предполагала, в гнездовье стервятников. В «Грибоедов» не попала из-за отказа от билета ещё тогда, в роковой вечер знакомства с интуристом, поэтому попросила администратора позвать Александра во дворик.       Разговор отнял пятнадцать минут, две папиросы и тонкую пачку купюр.       — Опять коридор с синими лампами, белые халаты, санитары, ампулы… — нашёптывал патлатый мужчина, шумно вдыхая табачный дым. — Зачем вам туда, Дарья Алексеевна, зачем? Хуже места на свете нет.       Нужда в деньгах победила низменный противоречивый страх перед иглами и ремнями на кушетках, заточения и своего бессилия. Рюхин согласился отвезти к Стравинскому — привык к вкусным блюдам и алкоголю, а в ресторанах бесплатно не кормили, — ещё и заверил, что врач этот вежливый, приличный, открытый для диалога. Но я бы рискнула просить о свидании, даже если бы больницей управлял каратель. Всё ради Мастера.       В путь отправились на следующее утро. Грузовик трясся и пыхтел на ухабах. Саша, чтобы как-то отвлечься, поначалу жаловался на Бездомного, на жуткую неблагодарность товарища, однако полностью того не винил; признался, что на многое уже иначе смотрел, пролетарские стихи находил бессмысленными и вредными для ума. Вот и пил безбожно — осознал в тридцать два года, что растрачивался впустую, верил в глупости, а свернуть на сторону не мог, бросить проклятый МАССОЛИТ и писательство. А я рядом, в соседнем от водителя кресле гадала, сколько же приспособленцев отвечало за будущее советского искусства, сколько людей помимо несчастного Рюхина публиковали свой абсурд ради значка отличия, пока настоящие гении прятались по подвалам в ожидании перемен, а человечество, застряв в развитии и будучи не способным снять с плеч ярмо государственной пропаганды, утрачивало шедевры. «Когда-нибудь должно же это прекратиться», — думала с налётом досады и грусти. К каким последствиям привело бы появление дьявола в Москве? Меня продолжало глодать ощущение надвигающегося Апокалипсиса. Тьма со Средиземного моря грозила накрыть великий город.       За густым лесом и речкой обнаружился трёхметровый забор с караульными будками. Машину пропустили после звонка из пункта охраны в центр. От напряжения Александр посерел, но до входа доехал, припарковал грузовик, а потом и вовсе вызвался составить компанию «на всякий пожарный», хотя от одного вида здания мужчине делалось плохо. Больница, надо отметить, выглядела помпезной: громадный дом с колоннами и балконами очень уж напоминал особняк, правда, не царской эпохи — на зрителя давил ампир массивностью и торжественностью. Назревал вопрос, с какой стати власти спонсировали обычную клинику для шизофреников, вкладывали финансирование в обрамление, украшательства, а также в сторожевые отряды. Если затея вызволить отсюда Мастера и навещала накануне голову, то, изучив ситуацию, поняла, что любой план подобного рода обречён на поражение. Мы прибыли в тюрьму.       Стравинский спустился к парадным дверям в сопровождении санитаров. Неужели и впрямь опасался нападения? Цепные собаки в халатах излучали абсолютную преданность главврачу и готовность ринуться в атаку. Хозяин сего учреждения производил впечатление прозорливого сложного человека. Такому не требовалось запугивать, чтобы добиться желаемого. Светловолосый, с острой бородкой и в прозрачных очках на приятном широком лице, он странным образом обезоруживал и располагал к себе. Рюхин в беседу не лез, маячил за спиной, переминаясь с ноги на ногу.       — Информацию не разглашаем, — пояснил профессор после обмена любезностями.       — А в качестве исключения?       — Никаких исключений.       — Значит, это правда? Интересно получается, доктор. Товарища нашего забирают, а в дом сразу же вселяется доносчик. И после этого я должна на слово поверить в сумасшествие? Особенно после всего, что писатель пережил?       — У вашего друга диссоциативное расстройство личности, параноидная шизофрения. Случай тяжёлый, лечение, предупреждаю сразу, предстоит долгое, — сообщил Стравинский мягким тягучим голосом.       — А ещё две недели назад никаких признаков…       — Ну, откуда же вам знать, Дарья Алексеевна? — моментально прервал попытку усомниться в компетентности. — Пациент жил совсем один. И как вёл себя в обществе, не говорит о наличии или отсутствии заболевания.       — Пообщаться с ним можно?       — Запрещено, — улыбнулся с притворной жалостью и уже поворачивал на мраморной лестнице обратно, когда услышал:       — Позвольте хотя бы посмотреть на друга. Наверняка это можно устроить так, чтобы пациент ни о чём не догадался.       — И что же вы надеетесь увидать? Как мы держим здорового мужчину в кандалах? Пытаем ради удовольствия? — Стравинский целился точно в яблочко.       — Нет. Нет, доктор, — я отступила, проникаясь мыслью, что нахрапом гору не взять. — Скажите, разве вы не хотели бы в последний раз взглянуть на отца, пусть и больного?       На мгновение в серо-голубых глазах сверкнуло сочувствие.       — При всём уважении, голубушка. Не положено, — отчеканил он и, посчитав дискуссию оконченной, шаг за шагом восходил на верхний этаж, куда санитары не пустили бы без приказа.       Оскорбительное «голубушка», треклятая ванна, дрожащая нижняя губа Алоизия, ухмылка барона навалились спаянной кучей, топили мозг горючей смолой. Разочарование и унижение возродили злость, отчаянную решимость и внутреннюю силу. «Я актриса», — рот извергнул отраву. — «Очень известная в Москве. И как вы догадались уже, часто имею удовольствие общаться с иностранными гостями. Самых разных профессий. Один из ярых моих поклонников — доктор из Германии. И ему будет крайне любопытно узнать, почему у музы и вдохновительницы плохое настроение. Лгать не стану: советская медицина жестока к творческим людям, жестока в той степени, что не позволяет близким убедиться в благополучии пациента. Вы уважаемый в СССР врач, но за пределами страны, боюсь, коллеги вас не поймут. А учитывая, как не любят русских за рубежом, репутация винтика репрессивной системы закрепится надолго. Прощайте, доктор».       Рюхин в ужасе сгорбился. Приспешники в белом изумлённо вытаращились. Я медленно начала спускаться по лестнице, когда Стравинский окликнул:       — Стойте.       Блеф сработал. Шах. Сердце яростно колотилось в предвкушении триумфа.       — Мы вместе навестим Мастера, — добавил соперник, вырывая победу из рук. — А по итогу хотелось бы услышать честное мнение, признаете ли его полностью адекватным.       Писатель утратил искру жизни ещё до ареста, перед бегством в Париж; в стенах больницы бродила безразличная, охладелая ко всему тень. Обритый, в пижаме и тапочках, мужчина апатично завтракал в столовой, изредка охватывая подслеповатым взглядом соседей и кивая, когда кто-нибудь громко ворчал или вскрикивал. Я прижалась к стеклу в тщетном старании подавить скорбь. Мастер определённо был нездоров. Часть сознания перекочевала на сожжённые страницы романа. Дьявольское Евангелие поглотило половину души и индивидуальности.       — А если увезти его в деревню? На чистый воздух? — спросила у Стравинского.       — И очень скоро он покончит с собой, — прозвучало в ответ категоричное. — На это указывают все признаки. Вы не врач, судить не можете. А мы такое каждый день наблюдаем.       «А ведь учителя спасли жёлтые цветы Маргариты», — вспомнила вдруг.       — Простите, если обидела. Я говорила неправду, — обронила со вздохом. А впрочем, о гневных словах не жалела: просьбой всё равно не добилась разрешения, так хотя бы возымела успех глупая угроза.       — Дайте угадаю, планировали похищение? — с усмешкой произнёс доктор.       — Так очевидно? — я прикусила губу, чтобы не зайтись истеричным смехом. — Чёрт…       — Моя вам рекомендация: приведите в порядок свою жизнь. Отдохните от Москвы. В сражениях люди не замечают, как теряют самих себя. А за друга не волнуйтесь. Здесь он в бо́льшей безопасности, чем где-либо ещё, включая эту вашу деревню.       И, ободрительным жестом коснувшись плеча, удалился. Мысли почему-то воскресили речи Га-Ноцри: «Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнётся». В столице давно бушевала непогода. Я следила за вялой фигурой в пижаме, пока не обозначились санитары, желающие гостей спровадить, и сама, без уговоров и насильственных подталкиваний, вернулась на нетвёрдых ногах к Рюхину. Тот обеспокоенно метался возле парадной.       Накрыло уже в машине. Грузовик покинул территорию, ворота сомкнулись, лишь после этого захлебнулась слезами. Вдох-выдох, вдох-выдох. Глубоко и часто я сипела сквозь рыдания, хватаясь за живот и за грудную клетку, чем немало напугала приятеля. А когда из горла излились мучительные громкие стоны, Саша резко затормозил, чем и воспользовалась, выскочив навстречу ветру, пока не удавилась в жарком прокуренном салоне. Ничего нельзя было исправить: нутро огнём плавили безнадёжность и стыд.       — Воды? — спросил Рюхин спустя минуту и протянул бутылку нарзана.       Организм с жадностью пристрастился к минералке.       — Я как будто второй раз отца потеряла, — сказала поэту, после бури почувствовав себя лучше. — Спасибо.       — Поверьте, вы сделали всё что могли, — с настойчивостью заявил мужчина и аккуратно погладил по спине, а затем вдруг выпалил: — Хотел бы я иметь такого же верного друга и заступника.       Вместо плача зазвучал приглушённый диковатый смех.       — Дарья Алексеевна Покровская. Двадцать пять лет, театральная актриса. Любимый цвет синий, — изрекла в ответ, вытирая влажные после нарзана губы.       — По секрету доложу, мой тоже, — Рюхин ребячливо подмигнул. — А деньги, деньги заберите! Я теперь знаю, о чём писать.       И по дороге на Москву под ритм качки и дребезжания сочинил целую эпопею о крепких отношениях на фоне революции и опалы; я слушала рассеянно, краем уха, и хотя идею одобрила, сосредоточиться на мирной болтовне не вышло. Разумом тянулась к прошлому, к ночной аллее у реки, где Воланд в длинном пальто и щегольских кожаных сапогах напророчил судьбу моего друга: тогда слова о выборе между свободой и воплощением мечты казались непонятными, а ведь получилось, что Мастер от всего отказался в пользу рукописи, между реальностью и миром грёз предпочёл грёзы. За сутки до ареста в тёмном подвале меня оттолкнуло и напугало выражение его глаз — разрушительная сила и абсолютная непреклонность перед прыжком в бездну. Ни в какой Париж ехать он не намеревался, потому и согласился посетить «бал мёртвых» на квартире у Рудского, напился в хлам и стрелял по врагам едкими комментариями.       Мастер был обречён давно.       А в Варьете жизнь продолжалась. Работа не ограничивалась исполнением роли Луизы Миллер, я также играла Варвару, дочь купчихи в «Грозе». Островского быстро вернули после снятия Степана Богдановича с должности, так что скучать актёрам не приходилось, несмотря на перипетии в кабинетах власти. На репетицию, как ни странно, успела и часов до шести помогала Татьяне, коллеге по сцене, вникнуть в образ Катерины. «Луч света» изменяла мужу и покончила с собой, — по правде говоря, героиня вызывала не самые приятные ассоциации. Ненароком даже почудилось, будто в скором времени Маргариту настигнет похожая участь. Я ненавидела совпадения. Боялась принять их за знак свыше. Из-за перспективы опять тащиться в коммуналку протестующе сворачивался желудок. Я засела в гримёрке и в окружении зеркал, нарядов, пуфов и столика с разного рода косметикой, проматывая воспоминания о минувшем, осознала собственную готовность к риску — к совершению ещё одного безумства для изгнания ничтожности, пресного вкуса и уныния. Провела карандашом вдоль линии роста ресниц до уголков век, нанесла сияющие тени и, погадав немного, сменила блузку на платье нежного сиреневого цвета. Волосы распустила.       — Хозяин дома? — задала вопрос Гелле, когда та открыла после звонка, и прислонилась спиной к стене в покорном ожидании отказа либо приглашения. — Я ненадолго.       Мертвенно-бледное лицо девушки вытянулось от удивления. Она бросила опасливый напряжённый взгляд во тьму коридора, улавливая какие-то неведомые сигналы, — в квартире царила тишина, — после чего с напускной вежливостью сообщила:       — Вы можете войти.       В передней было мрачно и пустынно, из комнаты справа в коридор лился жёлтый свет, предупреждая об обитателях дома на Садовой. Гелла весьма тактично спустила сумку с плеча, молча предложив оставить её, и жестом направила в главные покои. Я замерла у распахнутой двери, внезапно почувствовав неуверенность в том, правильно ли поступала: снова ведь испытывала судьбу, будто прошлого опыта оказалось недостаточно. Обстановка соответствовала антуражу средневековой опочивальни: медные канделябры, свечи, звериная шкура на полу, огромный каменный камин. Там же у огня высокое кресло из дерева, искусно покрытого резьбой, занимал Воланд. В бордовом халате с чёрными отворотами вокруг шеи, мужчина находился в точности на своём месте.       — Тот, кто желает зла, в итоге делает благое, а кто с благими целями пытается всё исправить, попадает в ад, — озвучила основную проблему, терзавшую меня целый день. — Здравствуйте, профессор.       С короткой улыбкой он поставил бокал с вином на круглый низенький столик.       — Вселенная — это бессчётное множество забавнейших парадоксов, — произнёс мягким снисходительным тоном. — Один вы назвали. Присаживайтесь.       И, поведя рукой, указал на второй стул возле горящего очага.       — Прошу извинить за вторжение, — обронила на всякий случай, переступая порог комнаты.       — Глупости. Незваных гостей у меня не бывает, — в голосе промелькнули озорные нотки.       «Бедный буфетчик…», — скользнула колкая мысль, и воображение тут же нарисовало красное лицо Фокича. Впрочем, наверное, сама я не сильно отличалась от незадачливого визитёра с червонцами.       — Никогда не видела вас в чём-то кроме костюма и пальто, — зачем-то сказала вслух, устраиваясь напротив Воланда.       — Я ужасно придирчив в выборе вещей и очень ценю комфорт, — признался дьявол, вплетая в речи лёгкий акцент. — Предметы должны служить владельцам. Не наоборот.       Будь ситуация иной, с удовольствием бы обсудила стяжательство и поклонение людей роскоши. Душевное состояние, тяжесть, горькая смута не склоняли к беззаботной философской беседе, хотя атмосфера — треск поленьев, тепло, томный запах ладана, — странным образом успокаивала.       — Сегодня наши с Мастером пути разошлись. Боюсь, уже навсегда. Теперь встретить его смогу только на страницах романа. Он ведь умрёт, когда закончит работу?       — Освободится, — поправил Воланд, приподняв вверх палец. — Едва допишет последнюю строку, в тот же час познакомлю с главным мучителем, героем Евангелия.       — С Пилатом? — выдохнула удивлённо. — История прокуратора обрывается после разговора с Афранием.       И сразу вспомнила, как на допросе Га-Ноцри он бредил о яде, когда болела голова, а от жары тошнило.       — Лично я думаю, Пилата потом отравили приближённые, — поделилась гипотезой.       — Приближённые? — мужчина уцепился за это, намекая, что хотел бы знать причину обвинения.       — Разве кому-нибудь, кроме самого игемона, было выгодно усугублять конфликт между Римом и Иудеей? Развязывать полномасштабную войну? Первосвященник своё получил: казнь состоялась, раскола среди населения не случилось. К тому же дворец хорошо охраняли, а Каифа не имел влияния на Крысобоя и легионеров, — неторопливо рассуждала я, поглядывая в камин. — Друзья бьют больнее врагов.       — Смерть наступила сразу после глотка вина, — загадочно сообщил Воланд и с наслаждением испил из бокала. Несколько мгновений я всматривалась в лицо под тщательно приглаженными волосами, бегло изучив одинокую бесцветную родинку, чуть выпирающие скулы, широкий лоб и тёмные глаза, способные вынимать из человека содержимое.       — Он сам это сделал, — тихо произнесла в ответ, а в уме изложила суровый факт: «Если бы травили враги, Пилат бы уходил в агонии».       — Примерно через три года, — подтвердил дьявол, откинулся на спинку кресла и, шевеля ртом, чтобы скрыть усмешку, спросил: — Любопытства ради, как вы собирались вызволять друга?       — Ну… — со смущением подмечая, что здесь требовали только честности, какими бы глупыми не были оправдания, с понурым видом объяснила: — Прошлой ночью идея казалась чуть ли не гениальной. Найти владельца машины и заплатить за поездку в Беларусь, подкупить санитара, чтобы устроил свидание. Известить Мастера. Прямо как Левий Матвей с этим своим ножом, будь он неладен… Теперь понимаю, почему ангелы часто плачут.       Похоже, план похищения развеселил Воланда. Во взгляде отразилось безобидное лукавство, и тонкие губы улыбались уже откровенно.       — Расстраиваться нет нужды, — с деликатностью пролил бальзам на раненую больную совесть. — Я говорил Берлиозу, скажу и вам: любую точку зрения отриньте и доказательств не ждите. Достаточно верить. Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого любит.       Безусловно, последнее относилось к Маргарите. Женщина не предавала Мастера. Конечно, об этом я знала после некрасивой стычки с Алоизием, а подозревала ещё раньше; мне предлагали совместить любовь, веру и надежду во что-то общее и неразделимое, названия чему человеческий язык не изобрёл. Перепоручить акт спасения и устраниться. Листать впоследствии роман, внимать тексту, как ученик Иешуа две тысячи лет назад — чернильным знакам на пергаментном свитке. По сути ничего в мире не менялось.       За витражным мозаичным окном совсем стемнело.       — Поздно. Пойду, — сказала хозяину пятидесятой квартиры. Услышанное всё равно необходимо было осмыслить.       — Останьтесь на ужин, — внезапно произнёс Воланд с твёрдой непререкаемой интонацией, силой голоса вынуждая сесть обратно. — Сейчас самое подходящее время для знакомства с моей свитой. Бегемот опять настроен на безобразные розыгрыши, надеюсь, присутствие junges Fräulein хоть немного укротит запал этого шутника.