Одеан

Звон в ушах — всё, что шепчут губы. Я такой же, как мир: быть грубым — Верный способ забрать своё. Нет кошмара тебя желанней… Что ни взгляд — то опять признанье: Ты не знаешь, но тает лёд. Есть мгновенье одно — до капли Выпью. Чудо возможно вряд ли, Не случится такое вновь. У меня есть надежда только, Притерпевшись, ужиться с болью. А сейчас — хоть сейчас — ты мой. Yuki Eiri

      Несколько дней и вечеров после злополучной, как её назвал про себя Верб, рыбалки, несколько дней и вечеров Арракис вёл себя предельно строго, сдержанно, даже сурово. Здоровался, благодарил за помощь каждый раз, что бы Верб не сделал, говорил: «Спасибо», «Доброй ночи», «Как самочувствие?» — был вежлив… и только!       Верб извёлся.       Он чувствовал себя как брошенный сапог, у которого вдруг прохудилась пара, и он стал ненужным! Никому! Низачем! Совершенно не нужен. Да, он вновь, хоть и хромая, но исполнял свои обязанности по дому, стал снова готовить и убирать, мыть посуду, днём опять играл на ситаре и чинил одежду для Арракиса и всегда получал хладнокровные те же: «Спасибо», «Очень хорошо, Верб», или «Не стоило…», или «Ты очень любезен».       И всё! Это было всё, с чем обращался к нему его строгий грачонок.       Верб страдал. Злился. Он не чувствовал за собою вины, не понимал — за что впал в такую немилость?! На прямой вопрос Арракис удивлённо пожал бегло плечами и спокойно и медленно вывел: «Всё прекрасно, Верб. Я всем доволен. Ты напрасно переживаешь. Доброй ночи».       Это «Доброй ночи» Верб уже ненавидел. Как же! Доброй!..       Верб перестал спать вообще. Всё изнывал, крутился, думал и думал, метался, как сумасшедший юнец, горел, злился и злился, и злился! На себя. Он понимал, что совершенно не имел прав ревновать и, конечно же, говорить об этом так яро, понимал, что спугнул своим этим напором, откровенностью — не смог сдержать страсти. Но… Но.       Но! Ах, это НО! Терзающее всех влюблённых на свете. Любовников, изнывающих тоской о долгожданной взаимности. Эти сомненья! Сказать — не говорить. Пойти — обождать. Схватить — не сметь тронуть. Выкричать всё, обозвать или молчать, затаиться, терпеть — и снова ждать, ждать, ждать момента?! Для Верба это было уж слишком! Это всё… было сложно, горько и непонятно. Он не мог поверить, что всё вот так — раз! — и исчезло. Испарилось. Куда делось то напряжение между ними да недосказанность всеместная? Тот скрытый пыл? Дрожанье ресниц, кончиков пальцев, густой, сладкий воздух, обжигающий снова и снова гортань? Куда всё это ушло? Испарилось? Истлело? Да и было ведь тонко. Так говорят: «Где тонко — там рвётся». И вот оборвало́сь! И Верб не мог отыскать концов, не знал, за что ухватиться. Как пробить этот лёд-отчуждённость, вытопить этот мороз?       Они вернулись будто бы в ту же точку, откуда началось их судьбоносное знакомство — вежливое, терпеливое, вынужденное соседство. Разве что теперь Арракис его не оскорблял, не дрался, не искрил яростью глаз, не топал ногами, напротив — везде помогал, поощрял любезностью строгой, будь неладна она, ненавистна!       О, что бы не отдал сейчас Верб за ссору! За пинок! За ярый отпор, за резкое движение рук, пожар глаз, недовольный изгиб чудеснейших губ!.. Но — увы! Арракис, бесстрастный как рыба — молчаливый, острый, спокойный, выдержанный, что дорогое вино — не удостаивал Верба эмоциями, не искрил больше рядом, ни жестом, ни движением рук не выдавал, о чём думал. И это сводило с ума!       Полный штиль. Беззвучие. Будто усталость.       Верб вытерпел ровно шесть дней, а когда понял, что это делу не помогает, решил действовать! Он был влюблён. А влюблённый не может долго сносить отчуждённости вьюгу, особенно если сам снежный принц, твой сосед — ледяной истязатель!       Снег. Снег вдохновил Верба. За последние дни его выпало столько, сколько Верб давно не видал. В саду, там, где не расчищено, белый, мягкий покров доходил не ниже колена — чистый, ровный, искрящийся, безупречный.       Рано утром, потеплее одевшись, Верб вышел на крыльцо, вдохнул глубоко острый, свежий, бодрящий едва предрассветный мороз и приступил с энтузиазмом к работе. Он хотел успеть до пробуждения Арракиса, а значит, в запасе была всего пара часов. Зимой тот спал дольше и крепче, будто бы отсыпался за все те дни, когда вставал раньше самой зари. Верб порой умильно думал, что Арракис из грачонка превратился в маленького барсучка. Такой же соня, ворчун, вредина, прелесть… Эти глупые, нежные мысли помогали Вербу не заостряться на не смотрящих в его сторону боле бездоннейших глазах, на скупых жестах фраз, на безразличии в милом лице. Он думал сладостно-тихо о своём славном грачонке — и это спасало. Он любил его! Он любил! Любил так!.. И мечтал. Мечтал снова сломить ту броню, что возникла, ведь Верб уже знал, что там, под ней…       Верб почти успел, оставалось всего ничего — слегка подправить контур, когда на крыльцо в тёплом меховом жилете с кружкой кофе в руке вышел Арракис, зевнул, сонно бросил взгляд на сад, сияющий снежной белизной в лучах солнца, и замер, поражённый увиденным.       Верб стоял возле своего творения и, заметив Арракиса, улыбнулся радостно и помахал ему рукой. Арракис отставил кружку с кофе на перила, поёжился и шмыгнул в дом.       Верб растерянно застыл… но решил доделать своё дело и, подув на заледенелые уже пальцы, принялся подправлять снежные линии скульптуры, которую он вдохновенно ваял всё это утро.       Спустя четверть часа Арракис снова вышел из дома уже полностью одетый — в своей милой, нелепой белой шапке, в меховой накидке и сапожках с щегольским отворотом. Он бегом спустился с лестницы и, легко преодолев сугробы в саду, подошёл ближе к Вербу и скульптуре, встал рядом и зажмурился от солнца, разглядывая изваянье. Взгляд его блуждал растерянно от Верба к снежной фигуре и обратно. Арракис обошёл скульптуру кругом несколько раз и, закончив осмотр, снова остановился возле Верба. Тот молчал. Ждал реакции. Он надеялся, что Арракис его поймёт… ведь лепил он ЕГО! Снежная скульптура очень искусно воплощала образ танцующего Арракиса — он был узнаваем, и не только причудливой позой, но и лицом, весьма умело вылепленным из подтаявшего уже снега. Руки ледяного плясуна были воздеты к небу, и в одной из них, словно готовясь взлететь расправив крылья, была слеплена птица.       «Где ты так научился?» — повернулся к Вербу Арракис, и тот увидел долгожданную, искрящуюся, нежную, что липов цвет, улыбку. Сердце Верба тут же затрепетало в груди, он едва сдержался, чтобы, ликуя, не сгрести Арракиса в радостные объятья, но смирил свой восторг и только что и позволил улыбку в ответ.       — Я же много лет провёл на корабле. А там развлечений не много. Ром и карты перестают веселить в первые же полгода, — рассказывал Верб и попутно надевал варежки — ладони его страшно замёрзли и покраснели. — Долгими вечерами делать вообще нечего. Тоска смертная. И многие мореходы находят утешность в мастерстве рук.       Арракис, не понимая, вскинул бровь вопросительно.       — Вырезают из дерева, — пояснил Верб. — Или, если есть кусок глины, лепят. Придают форму бесформенному, — он бережно коснулся контура скульптуры. — Я пытался делать и то, и то. И выходило, в общем-то, сносно. Вот, пригодилось… — смущённо развёл он руками, словно оправдываясь за недостаток таланта и мнимый изъян результата.       «Очень красиво, — вывел ему Арракис. — Я никогда не видел ничего схожего. У тебя определённо способности», — и он схватил порывисто ладонь Верба, сжал её, согревая мимолётной скупой этой лаской.       «А почему птица?» — вскинул он глаза на готового вспорхнуть снежного грачика.       — Помнишь, ты мне сказал, что на лигийском твое имя означает «птица»? — глянул Верб исподлобья. — Ты для меня такой, — улыбнулся он робко. — Птица в небе, которую не удержишь в клетке или руке. Паришь. Ускользаешь…       «Ты переслушал баллад, — беззвучно рассмеялся Арракис и легонько толкнул Верба в бок. — Это очень красиво, — поднял он глаза и посмотрел так ласково, тепло, прямо. — Для меня никто никогда такого не делал, — добавил Арракис, и щёки его тронул румянец. — Жаль только — растает, — протянул он руку к своей снежной копии, — оттепель ведь сейчас».       Верб дёрнул плечами. Ему было не жаль. Если было бы нужно — он слепил бы тысячу таких скульптур. Плевать, что оттепель. Пусть исчезают и тают. Главное! Главное — это оттепель между ними. Столько дней, казалось ему, бесконечных, долгих, серых, мечтал он лишь об одном — увидеть эту улыбку, этот взгляд, полный робко-нежной тревоги, эти трепетные движения пальцев. Верб был счастлив в этот момент и весь день после, видя, как Арракис тихо задумчив, как спокоен он, и как светится его взгляд, брошенный порою в окно, где красовалась скульптура.       Оттепель…       Фигура к следующему утру почти растаяла и осыпалась. А вместе с ней, к разочарованию Верба, растаяла и благосклонность к нему Арракиса. За завтраком Верб снова получил сухое беззвучное: «Доброе утро». «Благодарю» — хладнокровные движения рук, бесстрастные. Безутешные для Верба. И стынь в глазах, невидящая муть, взгляд-сквозь, поджатые с досадой губы-нити. Погода переменчива. Переменчив Арракис. Не человек — непредугадная стихия!       Но Верб не сдавался.       Снежных скульптур он больше не делал, но в следующий вечер смастерил точную копию той же фигуры с птицей, только из дерева. Вырезал из небольшого бруска, отшлифовал, смягчил древесину маслом оливы и поставил ночью на ступень лестницы, что вела в мансарду, где всё ещё спал Арракис, не желая доставлять хромающему Вербу телесных неудобств.       Утром деревянная фигурка исчезла. Верб проспал и не застал момента, когда Арракис спускался, не успел узнать, что тот сделал с его подношением, но надеялся, что всё же не бросил в камин. Верб даже думал за завтраком, не спросить ли — понравилась маленькая скульптура или не угодил? Но, наткнувшись на бесстрастный, пустой взгляд, на вежливую опять благодарность, не решился. Он боялся услышать что-нибудь резкое и тем усугубить и без того невыносимо тяжкое облако, нависающее над домом, над их головами — грозовое, неразряженное, с каждым днём отравляющее мысли и сердце.       Так шли дни.       Верб смиренно играл на ситаре, выполнял посильную работу по дому и поправлялся с каждым днём, слава богам. Арракис танцевал, помогал с готовкой, ходил на долгие прогулки по лесу с Бьёрном, по вечерам много читал.       Они жили рядом, но будто не вместе. Верб впервые чувствовал себя действительно как слуга. С которым хорошо обращаются, ценят и уважают, отлично платят, но… не подпускают ближе дозволенного, не принимают в нём ровню, не желают сближения. Эта перемена была разительна и жестока, непонятна.       И Верб страдал! Наверно, впервые так остро, так совсем изнывая, так страстно желая разрешения этой нела́ди. Неизбывное молчание теперь угнетало. Верб сходил с ума, но продолжал каждый вечер вырезать Арракису фигурки. Зимой не было цветов, не было ягод, не было возможности пока сходить в город, но Верб хотел делать Арракису приятно, он хотел дарить. Себя. Фигуры. Своё сердце. Скудные, как он думал, неумелые руки. Заботу. Он хотел отдать весь нерастраченный пыл, всё, что было, что накопилось, всё, что столько лет — целую жизнь — тлело в нём, ожидая высвобождения! Любовь! Она взросла в нём и расцвела, и было уже не так уж важно взаимна ли эта любовь. Верб просто любил. Любил Арракиса. Любил так, как любят раз и навсегда. Без оглядки, безнадёжно, безрассудно. Ты есть — и этого довольно! Но попыток снискать тепла Верб не прекращал.       Каждый вечер он вырезал любовно Арракису дивные силуэты, чаще всего — его самого во время танца, но порой простых животных, птиц, иногда цветы. Все эти фигурки безызменно исчезали со ступеней лестницы, где их традиционно оставлял Верб, и об их судьбе ему не было известно. Но однажды… Однажды Арракис ушёл надолго в город. Он планировал дать небольшое представление на празднике Луны и хотел договориться с музыкантами и о продаже быстрой билетов.       Арракис ушёл с утра, обещая вернуться только к вечеру. Верб впервые не предложил свою компанию, но не потому, что всё ещё хромал или не хотел навязываться. Нет. Верб хотел, пользуясь отлучкой Арракиса, пойти к нему в комнату и осмотреться там. Может быть, сыскать какие-то ответы. Он и сам не знал, что думал там найти, а также понимал, что это очень дурно… но, как любому влюблённому, Вербу казались даже самые простые вещи исполненными большим смыслом, чем-то скрыто-важным. И он рассчитывал найти хоть что-то, что подсказало бы, отчего так переменился к нему Арракис, а быть может, если повезет, и что он чувствует на самом деле. Верб желал хоть каплю ясности, и в ход пошло даже сомнительное. Но что делать?       Арракис ушёл, и Верб, на всякий случай выждав час, медленно, ещё скрипя больной ногой, но поднялся в мансарду.       День был ясный, и солнце осеняло комнату, резало её чуть пыльными лучами. Верб успел подумать, что это вредно Арракису — немытый пол, невыбитые покрывала — он корил себя за упущение, за то, что долго не поднимался в эту комнату, не прибирал её. Хотя, скорей всего, Арракис противился бы.       Половицы скрипнули под шагом Верба, он огляделся. Многое тут изменилось. Постель незаправленным руном сияла белизной, возле умывальника было так много склянок и душистых мазей, что Верб удивлённо замер — целая аптека! Красивые коробочки, флакончики — серебро, хрусталь. Мягкие полотенца в ряд, стопка сорочек. На полу вдоль стен валялись туфли — танцевальные, стёртые, разные, со шнуровкой и без, из шёлка и из кожи. Пар пятнадцать точно. Верб приметил флейту на кресле качалке. Удивился. Он не припоминал, чтоб Арракис играл. Много книг — всё в беспорядке, некоторые открыты, заломлены, дорогие переплёты смяты. Арракис явно был не особо бережлив к дарам Аристея, но, конечно, это не означало, что не благодарен.       Вдоль одной из стен развешаны наряды — шёлк, парча, кружева, муар. Всё запестрило, будто даже манко зашелестело. Верб провёл легонько кончиками пальцев по веренице тканей и костюмов, ноздрей тотчас коснулся тонкий запах — ароматная вода, конечно, тмин и непередаваемый флёр кожи Арракиса — словно он прошёл мимо сейчас. Верб даже обернулся. Пахло так чудесно — ИМ! Вся комната была — ИМ! Эта небрежность, роскошь, утончённое презренье к вещам, к их стоимости — Арракис любил красивые предметы и одежду, украшения, любил очевидно дорогие вещи, но относился к ним как к чему-то само собой разумеющемуся, бытовому, совершенно обычному. Он рос и жил при дворе царя, и великолепное убранство, помпезность, шик, золото и его блеск были чем-то схожим для него, как для Верба — мачты, тросы, реи, брызги океана, жестяная утварь и гамак меж строп. Привычны.       Верб задумчиво блуждал глазами по комнате — ничего в ней не было такого, что подсказало бы ему, проли́ло свет на мысли-чувства Арракиса. Верб, стыдясь себя, приоткрыл ящик комода, жадно бросил взгляд на содержимое. Всё то же: украшения, бельё, книги, перья — всё вперемешку, но ничего интересного для него, ничего, что дало бы ответ.       Так поочерёдно Верб открывал все ящики подряд и все коробки, что нашёл — всё пустое: одежда, книги, украшения, духи, иногда картинки, видимо, вырезанные из книг, какие-то бумажки, письменные принадлежности, кстати — из золота! Верб даже усмехнулся: был бы он воришкой — тут просто кладезь дорогого барахла, к слову, Арракису почти не нужного. Он, возможно, даже не заметил бы пропажи парочки этих побрякушек.       Верб проверил всё, даже заглянул под кровать и в каждую баночку с гримом — ничего! Ничего важного.       С досадой он уже хотел уйти, но тут за вереницей юбок и шальвар, между наваленных за ними мехов и палантинов что-то блеснуло в озорном луче сместившегося за час солнца. Верб раздвинул ткани, откинул меховую накидку и увидел ларчик. Ларец. Небольшой сундук, весь в изумрудах и рубинах, с золотыми ручками и искуснейшей резьбой. Настоящее сокровище! Уже сам по себе этот ларец, скорей всего, стоил, как настоящий корабль и вся его команда вместе с капитаном! Баснословное богатство! Продать такой — и живи безбедно лет десять точно.       Верб с опаской коснулся дивной крышки — вдруг закрыта?! Было бы обидно. Ведь теперь жгуче интересно, что внутри?! Что можно хранить в таком ларце, припрятав за мехами в ворохе одежды? У Верба от волнения похолодели руки: крышка отворилась. Ларец не заперт. Сверху содержимого лежала лёгкая папирусная бумага. Верб благоговейно отвел её — и так и обмер.       Сладко засосало под ложечкой, глаза его в восторге округлились, сердце встрепенулось. Под тонким слоем бумаги аккуратно, безупречно в ряд лежали все вырезанные им фигурки. Все до единой. Разве что одной не хватало — самой первой, той копии ледяного плясуна с птицей в руке. Но остальные все были здесь, в этом бесценном ларце. Вдоль обитых чёрным бархатом стенок ещё лежало несколько писем, перевязанных тесьмой. Их Верб не тронул, всё равно прочесть не смог бы. А под ними, уложенные в тонкое, бесценное кружево, завернутые в него — сухие цветы. Разные. Бережно высушенные маргаритки, незабудки, розы, анемоны и… амариллис.       У Верба даже защипало у глаз, так он был растроган. Не было сомнений! В этом изысканном ларце, в котором всяк другой хранил бы самое ценное и дорогое, в этом беспримерно красивом сундуке, созданном каким-то очень умелым ювелиром — Верб был уверен, что специально для Арракиса — в этом вот ларце лежало всё, что за прошедший почти год дарил он Арракису! Тут был и жемчужный пояс, который долго-долго сам Верб не мог найти среди своих вещей и позабыл о нём. Тут была сухая веточка малины и несколько скорлупок от орехов, видимо, тех самых, что бросал ему иногда в рот, забавляясь, Арракис, когда они порой обедали в саду. Тут была шёлковая лента, вышитая золотом, которую выменял Верб у одной золотошвейки на пять корзин яблок осенью. А ещё там лежали бурые бинты. Бинты, испачканные его кровью и… небольшой локон волос — выгоревших, рыжеватых, густо-сухих — его волос, волос Верба!       Сердце так лупило в ребра, Верб был поражён, восторженно раздавлен этой вот находкой, обескуражен, счастлив, удивлён, взволнован.       Всё сложив на место, он закрыл крышку ларчика, убрал его между мехов, плотно задёрнул все костюмы, огляделся, чтобы точно не забыть что-то и не оставить след своего присутствия. Арракис точно не простил бы ему это грубое вторженье. Но боги! Как же Верб был счастлив. Как окрылён!       Ещё целый час он не мог угомонить ликующее сердце, целый час не мог держать себя на месте и всё ходил, ходил, чуть ли не приплясывал от радости, от всепоглощающего восторга, от любви.       Он всё хранил! Всё! Каждую мелочь. Всякие глупости и совершенные безделки. Всё хранил. Он срезал его волосы! Он не выбросил брезгливо кровавые бинты. Он всё это держал в драгоценном сундуке! Милый, милый грачик. Почему же ты такой противоречивый? Почему не сдашься чувствам? Что тебя тревожит?       «Милый, милый мой. Мой дорогой…» — шептал как одержимый Верб и никак не мог успокоиться, угомониться, так хотелось сразу, вот сразу же, как Арракис придёт, обнять его, зацеловать, занежить, всё рассказать, раздеть, любить его, владеть им, не позволить больше себя дурачить, отвергать. Любить! Любить его! Любить!       Арракис вернулся очень поздно и усталый. К тому времени Верб уже взял себя в руки, совладал с потоком чувств, успел подумать и приготовить ужин, к слову, будто праздничный, расстарался — всё как любит Арракис. Тот оценил и удивился, но спрашивать не стал в чём повод, так же он смолчал, совершенно точно видя, как Верб вдвойне предупредителен к нему, как ласков, как тепло он смотрит и улыбается, расспрашивая о прошедшем дне, о результатах уговора с музыкантами, как весь просто светится нежностью и восхищением. Арракис не задавал вопросов, был вежливо-отстранён, но немного в смятении от такого Верба. Тот просто весь лучился, как начищенные пуговицы стражи в день парада! Это было странно, но Арракис не стал предполагать. Отужинав, он встал из-за стола, сложил руки ладьёй и после вывел: «Доброй ночи».       — Доброй! — пылко ответил Верб, не отводя от него взгляд. Взгляд такой кричащий, что Арракис изумлённо вскинул бровь.       «Ты в порядке?» — настороженно показал он.       — В полном, — расплылся в совершенно идиотской-влюблённой улыбке Верб, пожирая Арракиса глазами слишком откровенно, но и даже тьма сама сейчас бы не стушила его взгляд.       «Хорошо… — медленно вывел Арракис. — Тогда… Спокойной ночи?» — будто сомневаясь, добавил он.       — Спокойной ночи, грачик мой, — ласково шепнул в ответ Верб, и Арракис вспыхнул, сдвинул брови и резко припустил по лестнице к себе наверх, даже не найдя слов.       А Верб всю ночь не спал. Вырезал новую фигурку. В этот раз он изобразил два силуэта, тянущих друг к другу руки. Влюблённые, готовые упасть в объятья страсти. На одном из силуэтов Верб вырезал букву «А», на втором «В» и поставил, уже перед зарёй, на лестницу Арракису. Никаких больше намёков, символов и жестов. Ты и Я! Ты любишь. Я люблю. Прими же это, боги! Ну прими же!       Утром Верб проснулся рано-рано и не спал толком. Он вскочил с постели, едва услышав скрип полов над головою: Арракис ходил наверху — значит, проснулся. И только тот, крадучись, как кот, стал спускаться по лестнице, Верб вылетел из-за своего полога и как раз застал момент, когда Арракис брал в руки новую фигурку.       — Нравится? — выпалил Верб, облизав сонного ещё Арракиса взглядом, приметив в его волосах перо из подушки и разглядев все очертания крепкого тела под почти прозрачной сорочкой.       Арракис покраснел как помидорка. Он сжимал фигурку в руке, и было видно, застигнутый врасплох, не знал куда себя деть!       Верб ретиво подскочил на одну ступеньку, подхватил Арракиса на руки и закружил по кухне, смеясь.       — Доброе утро, доброе, — зашептал он пьяно Арракису в висок, всё ещё, но уже медленней кружа и прижимая вырывающееся тело к себе сильнее.       «Прекрати! — резко вывел ему перед лицом Арракис, и Верб осторожно поставил его на пол. — Что на тебя нашло?! — яростно метал молнии взгляда Арракис, оправляя сорочку. — Ты рехнулся? Принял вчера что-то? Опий? Меня предупреждал Цилис, что он вызывает зависимость!..»       — Да, я опьянён! — смеялся Верб. — Тобой! — схватил он руку Арракиса. — Тобой, мой грачик…       «Прекрати! — зло выдернул тот ладонь. — Ещё хоть слово, и я тебя взгрею!» — толкнул он гневно Верба в грудь.       — Взгрей, — смеялся тот. — Взгрей меня! Я этого хочу… — пошло облизал Верб губы, и Арракис топнул ногой, замельтешил ругательства, пнул Верба по здоровой голени. — Ругай, кричи, бей — я не перестану желать тебя. Любить, — обхватил его за стан Верб, навис всем телом, ласково прижался. — Я люблю тебя, — уверенно и мирно, как данность, сказал он, глядя прямо в глаза Арракису. Тот часто заморгал — Верб знал, что то примета беспокойства, смятения — и снова вырвался из рук, резко показал:       «А я тебя нет!» — и пихнул Вербу в грудь вырезанную фигурку.       Тот рефлекторно взял её и рассмеялся:       — Я тебе не верю.       Но Арракис уже поднимался снова по лестнице к себе наверх, полный негодования, неразберихи, гнева, опасений и… сомненья.       В тот день Арракис больше не спускался. Верб приносил ему завтрак, обед и ужин, но Арракис не тронул ничего. Молчал. Не двигался. Лежал весь день в постели, укрывшись почти с головой одеялом.       Верб занимался домом, напевал, играл на ситре, вечером переливал сидр. Перед сном он вновь зашёл к Арракису — принёс ему стакан теплого молока. Тот всё так же лежал под одеялом и не шелохнулся на слова Верба.       «Ничего, — думал тот. — Он справится».       Следующим утром Арракис ушёл на весь день куда-то, а вернулся поздно ночью. Пьяным! Он почти не стоял на ногах, резко пах кислым овечьим сыром, брагой, сеном, и Верб понял, что день его грачонок провел с Бьёрном. И напился тоже с ним. Чёртов Бьёрн! Нашел себе компанию. Что вообще у них может быть общего?! Застарелый укол ревности больно царапнул здравомыслие, но был тут же заврачеван воспоминанием о тайном ларце. Не Бьёрн! Нет. Он, Верб. Вот кто хранится в драгоценном ларчике души Арракиса. Ревновать нелепо. Да и Верб помнил, чего стоила ему та ревность. Он не повторял ошибок.       Осторожно напоил он Арракиса простой водой, раздел его до нижнего белья и беззащитного совершенно уложил в свою постель. Соблазн был дикий! Верб был возбуждён. Тело умоляло хоть каплю близости, хоть крохотный кусочек! И Верб не сдержался — поцеловал беспомощные руки, сгиб локтя, уткнулся носом в ямку шеи — сердце колотилось!.. Нет. Он не насильник. Не животное какое.       — Как же ты хорош… — поправил Арракису волосы у лба Верб и, скрепя всю волю, вышел. Даже лечь рядом не посмел — и так ругал себя за то, что, словно вор, украл немного ласки. Простят боги! Это было нестерпимо!!! Эти его губы, горячее дыхание, тонкие пальцы, запах, кожа. Ты — весь нектар и сладость, и желанье.       С похмелья Арракис как тень бродил по дому. Его мутило, пару раз рвало. Верб, что наседка, утешал, кормил его бульоном, делал компрессы, выдал рюмку рома, кутал в одеяло у камина и шутил, незло подтрунивал над бледным и несчастным пьянчужкой — с бодуна тот был похож ну совершенно на ребёнка. Мальчишку, в первый раз глотнувшего забористого эля. Хилый, слабый, вялый, совершенно притихший и пристыженный сам же собою.       «Знаешь, мы играли в «Перепела», — еле-еле показывал вечером Арракис, сидя у огня, пока Верб рядом пил чай. — Один задаёт вопрос, и если ты отвечаешь «нет», то пьёшь, — рассказывал он, чуть откинув голову на подголовник кресла. — Вышло так, что Бьёрн попробовал, видимо, всё на свете в жизни, а я — ничего. И так напился… Я всё время говорил — «нет», — он вымученно улыбнулся. — Интересно, сколько бы раз ты ответил нет?» — вскинул он бровь и чуть приоткрыл отяжелевшие красные веки.       — Думаю, немало, — пожал плечами Верб. — Несмотря на то, что я много повидал, не скажу, что я такой уж забияка и авантюрист. Жизнь простого моряка проста, — мягко улыбнулся он и увидел, что Арракис тоже улыбнулся: звездочка мелькнула на щеке — доволен.       Слабость Арракиса длилась ещё пару дней, он даже не танцевал, чувствовал себя дурно, словно отравился, а на третий к ним в дом пришёл Ренье и позвал в парилку.       — Бьёрн отстроил у себя отличный сруб. Опробуем? — приглашал он Верба и, конечно, Арракиса. — Прогреете косточки. Обоим вам полезно. И для ноги, и для общего здоровья. Приходите завтра после заката. Бьёрн растопит.       Верб благодарно поклонился. Он любил парные. На востоке часто бывал в их банях — любил греться. Да и ноге полезно, правда.       Арракис с сомнением кивнул, но, казалось, без энтузиазма. Впрочем, последние дни, сражённый богом виноделья, он на всё кругом реагировал немного заторможенно.       — Решено, — обрадовался им Ренье. — Вечером ждём вас.       Бьёрн и правда выправил отличную парную. Добротную. Просторную.       — Братья помогали, — с гордостью скромничал он, принимая заслуженную похвалу.       Прекрасный сруб в саду, большая раздевалка-светёлка, много места. Бьёрн, Верб и Арракис даже не толкались, пока разоблачались все вместе.       Бьёрн и Верб разделись быстро догола и, сверкнув белыми ягодицами, обернулись в лёгкие простыни. Арракис замешкался, стянул неохотно жилет, рубаху, штаны и замер под прицелом взглядов Верба и Бьёрна.       — Это что? — после недолгой паузы фыркнул первым Бьёрн, а лицо Верба исказила едва сдерживаемая улыбка. На Арракисе оставались полупрозрачные коротенькие штанишки с рюшами по кайме и тонкой шнуровкой возле паха. Более всего это напоминало кукольные панталоны, и Верб с Бьёрном не смогли подавить приступ рвущегося хохота.       «Это мой купальный костюм, — зардевшись, вывел Арракис. — Не понимаю, что тут смешного? В Ирхасе все в таких купаются. Остальное непристойно и негигиенично».       — Снимай! — давясь смехом, прыснул Бьёрн.       — Ты теперь ведь лигиец, — вторил ему Верб, чуть больше щадя чувства обескураженного Арракиса, но тоже еле-еле силясь не расхохотаться совсем.       Арракис задумчиво расправил рюши на штанишках.       «Варвары», — гордо вскинул он свой узкий подбородок, но панталоны всё же стянул.       — Матерь богов!!! — охнул Бьёрн. — Что ты с собой сделал?! — глаза его округлились в пол-лица, и он не стесняясь рассматривал обнажённого теперь полностью Арракиса.       Верб смолчал. Он-то уже видел…       Арракис был гладким! То есть совершенно. И везде. Гладко-безволосый. Там, где у других мужчин всё густо вилось, у него не было ничего. Ни-че-го! Он был гладким, словно пузико котёнка, таким же нежно-бледным, и всё это выглядело совершенным бесстыдством.       — Что? — растерянно пялился Бьёрн. — Что это такое?..       «Это гигиена, чёртов ты медведь», — прикрыл ладонями пах Арракис.       — Медведь! Вот именно! — фыркнул Бьёрн убеждённо и сдёрнул с себя простыню, являя всем свои достоинства в густой чёрной поросли: — Вот так до́лжно быть у мужчины, — и для убедительности он дёрнул простыню и с Верба. Тот от неожиданности не успел прикрыться, и Арракис мазнул взглядом по его члену, тоже, как и у Бьёрна, в тёмных завитках жёстких волос.       — Ты болеешь? — изогнул подозрительно бровь Бьёрн.       Арракис так громко фыркнул носом, словно презрительный щенок на блоху.       «Мужество — это не ваши дебри, — с достоинством вывел он. — Знаешь, какую боль приходится вытерпеть, чтоб удалить волосы отсюда? Вы бы не стерпели и десяти секунд! Расплавленный воск. Горячий как лава! И так раз за разом. Я танцовщик! — самодовольно дёрнул он плечом и, не стыдясь наготы, а может даже, красуясь, встал в изящную позу. — Нам нельзя потеть и пахнуть, нельзя, чтоб чесалось и торчало из-под шальвар не пойми что! Я — артист! — и он резко дёрнул простыню из рук Бьёрна и ловко ей обмотался. — Дикари!» — и, словно цапля, прошёл в парную.       Бьёрн смеялся и с любопытством, как мальчишка, дёрнул себя за волосок в паху, скривился, скорчил гримасу.       — Нет уж, — буркнул он.       А Верб поймал себя на опасной мысли о том, что представляет себе Арракиса всего в каплях воска. Горячих и густых, стекающих по ногам. И вот уже не воск это, а совершенно иное. Белая влага страсти — и он весь-весь в ней, как в жемчуге… О, муки!.. Член дёрнулся, и Верб быстро замотался в простыню и сверху прикрылся ладонью, прижимая так не к месту ожившую плоть. Верб стал опять думать о боцмане Стриге, о нарывах, гнойниках и крысах. Помогло, и, спустя пару минут, он следом за Бьёрном тоже вошёл в парную.       Там на средней лавке раскинулся Арракис, прикрыв глаза и согнув ноги в коленях. Каменка парила, видимо Арракис, войдя, плеснул сверху воды и теперь наслаждался раскалённым воздухом и всепоглощающим теплом.       Верб сел рядом. Бьёрн сразу повыше.       — Хорошо-о-о-о… — выдохнул он и запрокинул голову к стене.       Тела их лоснились от пота и влаги, источали жар и здоровую крепость. Арракис сменил позу и сел ниже, бегло кинул взгляд на растянувшегося рядом Верба — рисунки на груди у того блестели, словно глянец-смоль, мышцы груди медленно вздымались, губы приоткрыты, волосы влажно зачёсаны назад, густые и тяжёлые, на ноге виднелся ало-розовый шрам, и Арракис с досадой отвёл взгляд — даже смотреть было больно.       Бьёрн окатил их всех по очереди чуть прохладной водой с разнотравьем. Полился́ аромат душицы, мяты и чистотела, дышать стало легче, тело наливалось истомой и ленью.       В предбаннике раздался топот ног, и в парную заглянул Ренье.       — Бьёрн, там с Бонькою плохо, выходи. Весь хлев ополошил, не знаю, что за напасть. Может, копыто? Ты же утром выводил его на хворост? — быстро и в меру беспокойно говорил Ренье.       Бьёрн тут же соскочил с лежака.       — Оставайтесь, — кинул он Вербу и Арракису. — Как закончите, скажи́те отцу, он присмотрит, — и спешно вышел из парной, судя по звуку из предбанника — быстро оделся, и дверь хлопнула.       Арракис сидел на нижней лавке, откинувшись на руки и подняв лицо, шея его дивно изгибалась, и Верб залюбовался. Искушение. Знал ли он, как соблазнителен сейчас? Какие мысли бродят в голове у Верба?       Мягкая, ломкая нагота. Тёмные глаза. Тонкий рот. Нежная шея. Длинные пальцы. Ямочки на щеках и плечах, и на пояснице. Тающая в этом зное сладость. Окунуться в него, словно в омут. Пропасть. Исчезнуть. Никогда не возвращаться.       Арракис, словно почувствовав страстный взгляд, обернулся.       Чёрные провалы вместо глаз, расширенные зрачки. Верб увидел, как сильнее забилось сердце в груди Арракиса, часто-часто, и что на лице у краешка губ и на самих губах у него налипли несколько мелких травинок, видимо, из сбора Бьёрна.       — У тебя трава… — хрипло протолкнул слова сквозь сжатое горло Верб, придвинулся и потянул в этом белом пару-бреду руку к лицу Арракиса. Тот застыл, не отстраняясь. Палец Верба коснулся его кожи, уголка губ, надавив, прошёлся подушечкой по всей губе к её противоположному краю и, когда подушечка пальца замерла в уголке этих тонких, прекрасных губ, Верб увидел, как Арракис несмело приоткрыл рот и лизнул её языком. Верб, затаив дыхание, наблюдал, как самый кончик языка Арракиса плавно-плавно скользнул по его пальцу и снова скрылся в жарком, пленительном рту. Словно в забытье, Верб надавил посильнее, погружая палец в горячую глубину и чувствуя — о, боги, спасите! — как влажный язык Арракиса вновь коснулся его пальца, томно, быстро облизал. Верб не мог отвести глаз, смотрел, не смея моргнуть, как сладко-порочный язык выписывает круги по его большому пальцу, как всасывает его Арракис в себя, как смотрит дико и жадно, пьянея…       — Вы в порядке? — раздался голос Ренье у двери, и Арракис дёрнулся, отстранился, словно подскочил даже на месте. — Бьёрн просил проверить, чтоб не угорели с непривычки-то…       Всю дорогу до дома Верб и Арракис молчали, но словно невидимые разряды проходили меж ними: натянулись тугой тетивой до предела нервы, и кровь кипела, и руки дрожали, и щёки горели.       Едва войдя в дом, скинув на пол меха, Верб обхватил Арракиса со спины, прижал к себе, обнимая, зашептал страстно ему в пахнущие душицей волосы:       — Хочу тебя… Хочу. Ляг со мной этой ночью.       Арракис высвободился и обернулся.       «Нет, — твёрдо вывел он. — Я не хочу».       — Час назад хотел! — сипло дышал Верб: его просто разрывало от желания.       «Это было ошибкой, — совершенно без эмоций показывал Арракис. — Я просто насмотрелся на красивые тела. У меня давно не было близости…»       — Так давай будет! — рассмеялся Верб и шагнул ближе. Арракис попятился, отступая, но Верб схватил его за руку, потянул к себе.       «Отпусти, — дёрнул ладонь Арракис. — Ты делаешь больно. Я не хочу тебя!»       — Только что хотел! — вспылил Верб, всё внутри у него наливалось гроздьями гнева.       «А сейчас — нет!» — блеснул глазами упрямо Арракис.       — Почему ты так жесток со мной? — выдохнул Верб. Ярость отступала, заменяя всё опустошением.       «Я не жесток. Я честен», — медленно вывел в ответ Арракис.       — Ты лжёшь, — с досадой протянул Верб, — лжёшь. И я не пойму, почему?.. Я так устал, — выдохнул он. — Я не железный. У меня почти нет сил терпеть.       «Так не терпи», — изогнул надменно бровь Арракис и пошёл наверх в мансарду.       Верб не спал всю ночь, и, судя по тому, как иногда поскрипывали половицы над его головой, Арракис не сомкнул глаз тоже.       Разбитым вышел утром на крыльцо Верб и вдруг почуял… пахнет весной! Потеплело. В небе пролетела стая птиц. Ветер пах свирелью юга. Верб осмотрел сад, в глаза бросились подтаявшие места, почва, и он ясно увидел пробившиеся новой жизнью через снежный наст, вопреки всему — подснежники! Первые. Нежные. Белые, как крылья голубки.       Верб сорвал их и, горя восторгом, крадучись по кухне, подошёл к Арракису, что сидел возле огня и пил утренний кофе.       Верб через спинку кресла протянул цветы, осыпал ими острые колени Арракиса. Тот вздрогнул.       Подснежники — новое начало. Нежность. Первая любовь. Весна! Весна!!!       Арракис поднял взгляд, собрал цветы с коленей и безжалостно бросил их в огонь. Они вспыхнули как перышки, исчезли… как и восторг, надежды и упрямство Верба. Тот шатнулся, отстранился, попятился, отступил назад.       Было странно чувствовать эту боль. Нежданную сейчас. Ненужную. Непереносимую обоим.       — Аристей прав, — сухо, тихо сказал Верб, леденея на глазах, захлопываясь на все невидимые двери, засовы. — Там, где у всех сердце, у тебя, грачонок, или пусто, или камень, — он свёл брови, мотнул резко головой, сдерживая резь возле скул. — Я сдаюсь.