Одеан

Немыслимо перестать, полюбив однажды. Как много во мне усталой и нежной жажды: дотронуться б до расслабленного лица… А ежели вдруг проснётся, всё отрицать. Светлана Усс

      Уклад жизни в доме с жёлтой крышей сильно поменялся.       Верб шёл на поправку. Спустя три дня после операции Цилис подтвердил, что заражения нет, и всё идёт отлично. Через две недели он снял швы, прописал заживляющую мазь и сказал, что следующий визит будет только через месяц — проверить сращивание и подвижность.       Верб радовался, розовел, бодрился, уже сам ел, болтал, скучал, изнывал без дела, но держался — креп, не торопился двигаться, лечился, как и велел Цилис.       А вот Арракис сбивался с ног! Ему казалось, что даже часов прибавилось к каждому дню, но времени всё равно не оставалось на привычные дела — на себя, на танцы!       Каждое утро Арракис с зарёй выскальзывал из постели Верба — они с Бьёрном перенесли его за полог на кровать, и теперь Арракис спал рядом еженощно, боясь оставить одного и тайком млея от возможности порой касаться, обнимать, будто случайно, неосознанно во сне. Арракис вставал и принимался за работу — носил воду, грел её, готовил худо-бедно завтрак, разводил огонь, мыл Верба, мыл себя, полы, посуду, дом, следил за сидром, поливал их сад — к обеду ощущая себя вьючным животным, но находя силы побыть с Вербом хоть немного. Тот очень скучал. Читать он не умел, заняться было нечем, и часы после обеда, когда Арракис давал себе немного передышки, стали отрадой.       Они много говорили. Верб, как и раньше, рассказывал Арракису о своих скитаниях, о себе, о том, что любит, что не любит, видел, знал, успел понять. Арракис рассказывал о книгах, об обычаях Ирхаса, очень мало о семье и детстве — скупо, сдержанно, но с каждым разом раскрывая что-то интересное и трогательное для Верба. Так, к примеру, Верб сам догадался, почему Арракис неравнодушен с такой силой к малине — у матери его был большой сад, окружённый живой изгородью из малины-ежевики, и Арракис любил там прятаться от братьев и, пока сидел в этих колючках, ел ягоды, мечтал, порою засыпал, так и не найденный.       После обеда и бесед с Вербом Арракис, хоть и усталый, но всегда шёл в сад тренироваться. Погода ещё позволяла упражняться под открытым небом, и Арракис ловил последние деньки приволья. В эти часы Верб скучал особо остро, ещё и потому, что не имел возможности смотреть!       — Я так давно не видел, как ты пляшешь… — как-то признался он, с тоскою видя сквозь прореху в шторе, как Арракис переодевает свой костюм, меняет на домашнюю одежду.       Арракис удивлённо вскинулся — он ещё не до конца переоделся и оставался в шёлковых шальварах цвета чайной розы — хитро бросил взгляд на Верба, улыбнулся, подошёл и отодвинул занавеску так, чтобы было видно всё на кухне, и чуть сдвинул стол.       Верб приподнялся на локтях и затаил дыхание, смотрел во все глаза, не веря, что ему… Ему одному! Сейчас!.. Станцует Арракис!!!       И тот встал в дивную позу, сложил руки, скрещивая кисти, вскинул подбородок и прикрыл глаза. Едва задрожали на щиколотках браслеты, и Верб вцепился пальцами в подушку. Как же он был невозможен! Как прекрасен! Сто жизней в ряд сложить к его ногам!       Бёдра чуть качнулись, опьяняя, заставляя думать о грехах всенощных, об альковной сласти, руки изогнулись, взгляд-дурман. Верб ещё не видел, не припоминал такого танца. Эти повороты, томные движенья, больше говорящие о страсти, чем о драме, что обычно танцевал Арракис. Нет! В этот раз в этой импровизированной от начала и внезапной пляске не было сюжета — был призыв, акцент на бёдрах, на изгибе стана, на линиях соблазна. Руки Арракиса обвивали невидимого любовника, пальцы проходились по груди, соскам, по изогнутому сладострастно горлу. Верб горел!       Браслеты всё звенели, шёлк струился, быстролётный, словно бриз, призывный, манкий взгляд, пальцы заиграли по лоснящемуся торсу и по нервам Верба — он не мог дышать, не мог отвести глаз, не мог перестать думать о желанье, о возбуждении, что накрыло вязким одеялом, и плоть пульсировала, стремясь слиться с плотью, с этим телом, с этой кожей, её ароматом и теплом, с этим мужчиной, что специально для него устроил сладостную пытку.       О, мучитель! Верб застонал, не сдерживая, не тая того, о чём мечтал и грезил.       — Ты прекрасен… Арракис… — звал он плясуна, хрипел и даже потянулся, будто мог урвать хоть край обрывка воздуха от его пыла. — Арракис, я так хочу… Хочу тебя. Ты бесподобен… Грачик. Грачик мой…       Арракис подходил всё ближе, словно плыл по воздуху, его сладостные бёдра качались, будто волны, взгляд хмельной, чуть с поволокой, грудь вздымалась, словно он тоже весь горел в горниле страсти. Верб поднялся на руках и всем телом потянулся навстречу, когда Арракис словно лесная кошка выгнулся и стал красться, ползти на четвереньках к его постели, скользил всё ближе, ближе, ближе…       Дыхание сбивалось, воздух раскалился. Между ними дюймы. Арракис облизал губы и прогнулся в спине, рот его чуть приоткрылся, будто он сейчас… Верб прикрыл глаза, представляя эту ласку, фантазия вскипела у него в крови, долгое томление, отсутствие близости разрывало плоть. Арракис протянул руку и едва-едва прикоснулся к подбородку Верба, приподнял его пальцами, посмотрел в глаза ТАК, что Верб готов был ринуться в его объятья, если б мог, мог пошевелиться, но он, весь дрожа, не смел, да и несподручно было — тело сковано и неуклюже.       Арракис склонился медленно почти к губам — его выдох опалил сухие губы Верба… И тут он резко, словно схваченный бураном, подобрался, спрыгнул с постели и исчез за занавеской!..       Верб разочарованно-опустошённо застонал и рухнул на подушки. Тело его полнилось истомой и обмякло.       — Я надеюсь, ты доволен! — смеясь, крикнул Верб в сторону занавеса. — Я кончил словно юнга, впервые вышедший в порту Симайи. Даже не касаясь себя! Ты меня скрутил, выжал и бросил. Изверг! — хохотал Верб.       Занавес качнулся, Арракис, ехидно улыбаясь, окинул Верба с интересом во взгляде.       — Что, не веришь? — дёрнул бёдрами тот. — А придётся, — растянулся он в улыбке, — теперь меня надо снова мыть, — подёргал он бровями.       «Позову Бьёрна», — вывел Арракис и показал Вербу язык — юркий алый кончик мелькнул меж сахарных чудесных губ, и Верб бросил в него подушку.       — Дьявол! — рычал он. — Что я ему скажу, м?!       Бьёрн теперь был частым гостем в доме с жёлтой крышей.       В первые же дни стало понятно, что Арракис на многое способен, но… поднять и отвести Верба в уборную — нет. И дело было даже не в том, что ему это не под силу, а в том, что Верб сам наотрез отказался от такой помощи Арракиса. Упирался, как ишак, и Арракис в отчаянье пошёл к Ренье, а тот без вопросов кликнул Бьёрна.       Помощь приятеля-мясника Верб принял совершенно без возражений. Бьёрн был силён, под стать ростом и массой Вербу, и с лёгкостью провожал его до места, носил и поднимал где надо, помогал с причинной гигиеной, смеялся и шутил — с ним было запросто и без стеснения.       В ту ночь, после сладостного танца, омовения и ужина в компании всё того же Бьёрна, в ту ночь, когда уже всё стихло, опустился мрак, и Арракис привычно словно пёрышко прилег сбоку от Верба, сам Верб не спал, не мог уснуть, он повернул лицо к Арракису и долго вглядывался в мягкие, разглаженные отдыхом черты.       — Ты спишь? — тихо спросил Верб, и Арракис, не открывая глаз, кивнул. — Я хочу тебя обнять, — ещё тише сказал Верб, — только обнять. Можно? — И Арракис вновь, неуверенно, но кивнул.       Верб, окрылённый, потянулся, просунул руку под подушку Арракиса, притянул его к себе поближе и обнял ласково, несильно, но с восторгом отмечая, что Арракис не противится и даже больше — нежно жмётся ближе, уложив голову ему уютно на плечо…       Воспоминание вспыхнуло внезапно!       Верб вдруг вспомнил, как опьянённый зельем, сном и уходящей болью, он сквозь марево опия, тогда, в тот первый день после своего спасенья где-то слышал… или показалось… что слышал? Видел? Может, вспомнил старое? Былое? Но сейчас он чётко помнил слово — «Одеан»!       Верб не знал, что это значит. Совершенно точно не знал. Но помнил… Странно и чудно́.       Засыпая в эту ночь, Верб думал, что надо бы спросить у Бьёрна или, может, у кого ещё. Признаваться Арракису в своих незнаниях и лишний раз давать повод для насмешек Верб не хотел и потому решил при случае спросить любого, кого встретит.       Случай представился не быстро: время шло, уже были сняты фиксирующие дощечки, и Цилис разрешил Вербу попытаться самому вставать и немного пробовать ходить, пока с опорами, но всё же это была настоящая радость! В этот день Арракис был по-особому внимателен к Вербу, предупредителен, почти не отходил от него, чтоб тот вдруг не упал, поддерживал его, а вечером сходил к Ренье и принёс пирог с телятиной — любимый Верба. Получился настоящий праздник. Они болтали почти до утра, оба мечтали вдохновенно о полном исцелении. Верб, смеясь, вспомнил их танец в городе, в таверне, и говорил, что будет считать себя совершенно излеченным, когда сможет вот так же снова с Арракисом танцевать. Арракис смущённо улыбался, но кивал и обещал усложнить партию для Верба, обучить чему-то посерьёзней неумелых переминаний с ноги на ногу.       А с утра их ждал неожиданный визит! Сам Аристей почтил дом с жёлтой крышей.       Верб смущённо сидел возле огня, вытянув больную ногу перед собой. Арракис суетливо мельтешил руками, улыбался, выставлял на стол нехитрое угощение и сидр. Аристей прибыл один, без Фирра, но как всегда с дарами: ящик лучшего вина — это для больного, чтоб поправлялся; меховую мантию и шали для Арракиса — чтоб не мерз, вот-вот грянут морозы; с десяток туфель танцевальных, сделанных специально по заказу со слепка дивных ступней. И мешочек золотых.       Подарки Арракис все принял благодарно. Деньги, как всегда, не взял. Тогда Аристей предложил их Вербу, как компенсацию, хоть и спорную теперь, но всё же.       — Божественный не взял, о, Венценосный, и я не смею брать. Мы справимся, — почтительно склонился Верб.       — Что ж… — улыбнулся Аристей. — Слово Арракиса нерушимо, мне это известно. Я рад, что ты покорен его воле. Уважаешь убеждения его и самобытность. Я вижу в вас согласие и очень рад, — он посмотрел на Верба проницательно и долго, рога на царственном челе чуть заискрились серебристым довольством.       — Брат мой, — тихо обратился к царевичу Верб, когда Арракис после обеда хлопотно вышел за водой. — Скажи, есть ли смысл, и знакомо ли тебе слово — «одеан»? — Верб смущённо поджал губы, думая о том, что существует вероятность немалая, что всё это дурман, воспалённый бред опоённого разума — пустое.       Аристей удивлённо вскинул бровь и присел на стул напротив Верба — мантия его медной роскошью заструилась по давно не метённому полу, собирая сор в бесценных складках.       — Где ты слышал это слово? — спросил Аристей, лукаво щурясь.       — Видимо, во сне, Владыка. Я не знаю… — стесняясь прозорливых глаз, потупил взор Верб.       — Видно сны твои прекрасны, — улыбнулся Аристей.       — Почему? — удивлённо замер Верб.       — Одеан, — качнул небрежно бархатным мысочком сапога царевич, — это на ирхасском.       Верб весь застыл, сердце сильной дробью застучало в рёбра.       — «Одеан» на языке пустынного народа означает «любимый», — с интересом склонил голову царевич.       Верб вспыхнул и потряс недоумённо, нервно рукой. Это было… Было непонятно. Странно. Честно. Это было так, как он внутри себя звал Арракиса. Мой любимый грачик. Мой грачик. Мой любимый. Любимый… Но Верб точно не знал ирхасского!       — Спасибо, брат мой, — опомнился Верб и сложил купелью руки. — Я не знаю, где мог слышать это слово…       Вошёл Арракис, весь пышущий румянцем, ветром, звоном.       — Ика, я пойду, — встал Аристей и повернулся к Арракису. — Фирр должен был вернуться уже с сыновьями с охоты. Будет волноваться. Обед потрясающий. Ты делаешь успехи, — нежно-добро рассмеялся он и обнял Арракиса. Верб залюбовался. Эти двое… были сказочным виденьем — изящные, высокие, словно оба вырезанные из кости: сама красота — боги на земле.       — Поправляйся, Вербум, — уходя, отвёл руку от груди Аристей. — Я тобой очень доволен, брат мой.       Вечером, уже прибравшись, покончив с ужином и совершив обычные свои ритуалы перед ночью, Арракис устало сел возле камина против Верба, вытянул к огню босые ноги.       — Прости мою беспомощность, — совестливо улыбнулся Верб. — Ты так много делаешь, так устаёшь…       «Пустое, — вывел Арракис. — Я уверен, ты бы сделал то же для меня», — убеждённо посмотрел он Вербу в глаза и по нежному теплу, разлитому в них, понял, что не ошибся — сделал бы и даже больше.       «Хочешь попробовать вина из замка? — вдруг встрепенулся Арракис, наткнувшись взглядом на ящик, принесённый Аристеем. — Оно великолепно, уверяю. Лучшего ты не пробовал», — и он встал, откупорил ловко пробку, дал вину подышать и разлил немного по двум кубкам.       Верб, прежде чем испить, втянул приятный, тонкий аромат — пахло дивно, пригубил и от удовольствия зажмурился: лёгкая терпкость, сладость послевкусия, совершенно не определимый букет и воздушное круженье после пары глотков. Царское вино! Верб даже не мог понять, что за диковинная этикетка, каких краёв, но, судя по изгибам вязи по краям бумаги — то вино с востока Азарфата. Лучшее, и правда.       — Простому смертному такого не испить, — улыбнулся Верб. — Это вкус успеха. Твоего успеха и таланта! — он приподнял кубок и отсалютовал в сторону Арракиса. Тот скривил губы, покрутил в руке бокал, отпил немного, улыбнулся.       «Любой, кто знает вкус успеха, скажет тебе, что вкус этот не сладок, а солён. И соль эта — пот и слёзы, разочарование и беспрестанный бой с собою, — Арракис пожал печами и залпом допил. — Это вино скорее вкуса уважения и верности».       — Аристей очень заботится о тебе, — с лёгким уколом изнутри сказал Верб.       «Так было всегда. Двадцать лет назад мы поклялись поддерживать друг друга что бы ни случилось, спасать, любить, сделать всё! Клятва эта нерушима. Мы её крепили кровью на алтаре Ирады. Аристей и я — братья пред богами и любовью. Кроме него, у меня никого нет…» — опустил Арракис глаза.       — Теперь есть я, — тихо сказал Верб, но Арракис ничего не ответил, лишь смотрел в огонь, да подлил себе и Вербу вина.       Время шло. Наступили холода. Выпал первый снег. Верб уже довольно ловко передвигался сам всего с одной опорой, выходил в сад, хотя туда его одного Арракис не отпускал, всё ещё опасаясь падения, тем более, что подморозило, и стало скользко. Медленно они ходили по заснеженному саду вдвоём, Арракис отдал Вербу свою меховую накидку, а себе оставил шаль и мантию, подбитую овчиной.       Сад в снегу очаровал Верба, сердце его каждый раз щемило от красоты и переливов, от спокойствия природы, от того, как мило и свободно держал его под руку Арракис, переступая уморительно что цапля по небольшим сугробам. У него немного отросли волосы и теперь так славно завивались вокруг ушей — Верб беспрестанно любовался, влюблялся всё сильнее. Для него ведь тоже было впервые получать столько заботы, пусть и строгой, молчаливой, но бережной, внимательной, настойчиво учтивой, постоянной. Арракис так много делал для него! И ни разу не попрекнул в бессилье и безделье, хотя казалось бы — кто тут слуга?..       Верб видел его доброту каждый новый день и восхищался. Не было на свете для него человека лучше и сильнее, правильнее и красивей, как телом, так и сердцем, что по-прежнему было загадкой, тайной за семью печатями, но порой приоткрывалось неожиданно и ярко — улыбкой и случайной лаской, испугом неподдельным, трепетом ресниц, небрежным скольжением ладони о ладонь и даже тем, что однажды, заметив, как Верб, не сдержавшись, поджал губы на снова жутко пересолёный обед, Арракис безмолвно сделал вывод и спустя неделю стал ходить к жене Ренье учиться сносно стряпать.       Верб был ошарашен, даже чувствовал вину, но спустя время, видя, как доволен своими первыми успехами сам Арракис, немного успокоился, утешился его довольством. И хвалил, хвалил, хвалил! Ведь Верб знал, понимал, как Арракису было трудно просить о помощи, быть в чужом доме, доверху заполненном людьми, да ещё и делать что-то, совершенно себе не свойственное. Шутка ли — пирог! Жаркое! Похлёбка из баранины! Грибные блинчики! Верб теперь питался как никогда до того — матерел, набирал вес и не переставая восхищался смущённой, робкой, словно постоянно извиняющейся, но задорной улыбкой Арракиса, когда тому очевидно удавалось особенно вкусное блюдо.       Не забывал Арракис и об упражнениях для Верба, что велел в очередной визит свой делать Цилис. И о мазях — о восстановлении. Здесь он был суров и строг: гонял Верба, гневно зыркал, ругался, если тот отлынивал и не хотел терпеть боль и неудобства, топал снова ногами, а один раз даже стукнул Верба его же костылём по упрямой несговорчивой башке! Верб надулся, отказался есть демонстративно и жестом послал Арракиса к праотцам. Тот, не оставаясь в долгу, выказал Вербу сразу весь свой арсенал и на ночь ушёл наверх, в бывшую спальню Верба.       Утром присмиревший и опечаленный Верб был готов на всё — и всё и делал: изнывал от боли, но старался. Впрочем, увы, вернуть Арракиса вновь за общий полог это не помогло.       С тех пор Верб снова спал один — внизу, а Арракис упрямо занял место в мансарде, рассудив, что раз Верб уже может ругаться и ходить, значит, с кровати точно не скатится, не упадёт, и повода делить с ним ложе больше нет. Оба втайне ощущали досаду от потери чувства тепла рядом по ночам, от утраты сладкого, секретного порока — трогать друг друга, прикасаться будто бы во сне, едва-едва прижиматься, вздрагивать от счастья, бояться разбудить, но нежно гладить — прядь волос, плечо, мягкую мочку, очертание щеки… такая малость, но обоим это было нужно-важно… и, конечно, страшно открыть, признать, позволить или попросить.       Верб множество ночей потом ругал себя за дерзость. А Арракис думал о том, что мог бы и стерпеть, сдержаться, не идти на поводу у гнева. Но что сделано… Гордость не давала отступить Арракису. Вербу не давал попросить страх отказа и боязнь спугнуть и без того едва теплящееся сближение. Будто в танце. Он делал шаг — Арракис два в сторону. Он делал снова шаг — Арракис поддавался, но тут же отступал на три назад. И так они кружили и кружили. Как вьюга за окном, что всё чаще завывала в трубах и укрывала дом тихим покровом и безмолвием.       Арракис стал вновь подолгу заниматься. Он, как и хотел, решил дать небольшой и вне сезона, к празднику луны, концерт. Поправить сбережения, что таяли как воск. Представление несложное по исполнению, но всё же подготовка была нужна, тем более, что Арракис много дней давал себе поблажки: от усталости после работ по дому он танцевал вполсилы, и теперь нужно было набирать форму. Верб снова взялся за ситар — и вновь случилось чудо единенья.       Музыка их роднила и сближала, оба чувствовали сквозь неё друг друга лучше, ярче. Верб играл — и нотами говорил всё то, что не решался голосом. Арракис, не имея голоса, отвечал ему всем телом. И это было даже больше, чем чувственная близость, слаще поцелуя, ценнее обладания. В те моменты они были — одно! И оба это знали. Говорить вот ТАК им было легче, проще и нежнее. Это была правда. Их правда. Их история. Их танец, сложносочинённый из сомнений, прошлого, вопросов без ответов, испуга, гордости, отчаянья, неверия, пылкой страсти, тяги — головокружения первой любви.       Снег всё падал, падал. По утрам теперь Арракис расчищал дорожки в саду и немного возле ограды. Стало всё трудней носить воду и колоть дрова, но Арракис справлялся. Словно многорукий бог, он управлялся с хозяйством, не так ладно, как когда-то Верб, но уже много лучше, чем в былые дни до Верба.       Рана Верба заживала, он уже, хоть и хромая, но ходил, не быстро, но не уставая после десяти шагов. Силы к нему возвращались — забота, уход, упражнения и хорошее питание делали своё дело. Цилис был очень доволен. Рассыпался в похвале Арракису, бодрил Верба, уверял обоих, что к весне от хромоты и боли не останется следа.       — Разве может тянуть перед грозой, — смеялся он, похлопывая Верба по здоровому колену. — Вам очень повезло с сиделкой, друг мой, очень повезло. Я, по правде, не ожидал от столь лёгкого созданья, как Божественный Икарр, такой выносливости и такого понимания дела. Вы везунчик!       Верб и сам так думал, размышлял порой, что случись с ним что-то этакое в прошлом, то, скорей всего, он был бы либо мёртв уже, либо калека с деревяшкой вместо ноги. Стал бы попрошайкой, опустился и попал точно в приют, да там бы и, конечно, сгинул в безвестности и одиночестве. После таких мыслей он смотрел на Арракиса как на ангела, как на птицу счастья, что, махнув крылом, одарила его новой жизнью, воскрешеньем.       Его грачик! Понимал ли он, как был любим, как дорог? Кем он стал для Верба? Знает ли вообще это огненное, обжигающее сердце, что значит любить? Способно ли в ответ? Или под этим жаром, обращённым в свет искусства, лишь сталь и гордость, непробиваемая броня алмазной скорлупы? Холодная, красивая — как у богов! Говорят, что боги не способны любить как люди, что у них в груди вместо сердец — рубины, и кровь их — крошево из драгоценных этих камней, а поцелуи — гибель.       Верб всё чаще думал, что хотел бы умереть от поцелуя Арракиса — заплатил бы и такую цену!       Как-то утром к ним пришёл Бьёрн. Весь в снаряжении и мехах, похожий на бурого громадного зверя, он занял собой всё пространство двери и громко позвал:       — Арракис! Время пришло! — и раскатисто рассмеялся.       Заспанный Верб ковыляя вышел из-за занавеса.       — Ты чего спозаранку? — зевнул он и посмотрел за окно — ещё было темно, и на стёклах виднелись узоры мороза.       — Обещал взять Божественного на рыбалку, — хохотал Бьёрн. — Вот зову, — и он грохнул об пол большим деревянным ведром.       Арракис тоже спустился и удивлённо смотрел ещё не до конца проснувшимися глазами.       — Собирайся и потеплее оденься, — увидев его, сказал Бьёрн.       — Ты хочешь взять его вот сейчас?! — ошарашенно вскинулся Верб.       — Нет ничего славнее зимней рыбалки, — улыбнулся ему Бьёрн. — Не волнуйся, я мастер.       — Ты-то мастер, я не сомневаюсь, а он… — Верб махнул рукой.       «Я — что?» — гордо изогнул бровь Арракис.       — Хрупкий, — нашёлся Верб, чтоб не обидеть, но, видно, не вышло.       — Не кудахчи, — отмахнулся Бьёрн. — Он такой же мужчина, как ты.       «Именно», — тыкнул вздорно пальцами Арракис.       — Что он сказал? — спросил Бьёрн.       — Согласен с тобой, — хмыкнул Верб.       — А ты не согласен? — с укором взглянул Бьёрн, но глаза его лучились улыбкой.       — Я согласен… — неуверенно оправдывался Верб. — Но…       «Никаких "но". Я иду!» — сощурился Арракис и пошёл искать тёплое одеяние.       — Идёт? — уточнил Бьёрн.       — Идёт, — обречённо выдохнул Верб. — Ты… — он заискивающе посмотрел в глаза Бьёрна. — Пожалуйста…       Бьёрн склонил голову набок, вгляделся.       — Я за него отвечаю, — весомо сказал он и приложил руку к груди. — Не будь я уверен в погоде и деле, не звал бы с собой, — добавил он уже мягче. — Мы далеко не пойдём. Свожу его до священного озера, и всего. Там мелко и тихо, красиво, и лов есть. Для первого раза отличное место.       — Священное озеро? — переспросил Верб       — Да. Для обрядов. В нём венчаются, дают клятвы. Все. Даже царь Фирр там омыл Аристея.       — И ты поведёшь туда моего Арракиса?! — тихо вспылил Верб, не успев совладать с собой.       Бьёрн изумлённо застыл, потом улыбнулся ехидной улыбкой койота.       — Ты себя слышишь? — шёпотом сказал он и постучал у виска.       — Прости меня, брат… — осёкся Верб и обернулся, выглядывая, не слышал ли его Арракис.       Бьёрн с интересом глядел в упор на Верба, Верб смотрел на него так же — не отрываясь. Арракис, весь в мехах и смешной шапочке на завязках, вышел из-за полога и удивлённо уставился на обоих.       «Вы ссоритесь?» — спросил он у Верба.       — Нет, — покачал головой тот. — Наоборот — объяснились, — и он молнией зыркнул на Бьёрна, а тот рассмеялся:       — Я на крыльце подожду, — и вышел за дверь.       — Будь осторожен, — ласково посмотрел Верб на Арракиса.       Белая меховая шапочка, завязанная под подбородком, умиляла до слёз.       «Таких, как он, больше не существует», — растроганно подумал Верб и едва подавил в себе нежный порыв потрепать мягкий ворс, обнять Арракиса, а лучше не отпускать. Почему он не надевал эту шапочку раньше? Что за прелесть! Ходил бы в ней постоянно, может, Верб и спал бы спокойнее, не изнывая от вовсе не праведных мыслей.       «Ты справишься тут один?» — заботливо спросил Арракис уже уходя.       — Постараюсь, — улыбнулся ему Верб, — но я буду скучать.       «Не смеши», — дёрнул плечом Арракис и ушёл.       Верб доковылял до окна, посмотрел вслед, вздохнул.       — Священное озеро… — задумчиво постучал он по украшенному изморозью окну.       Погода была солнечной, морозной, безветренной. Под ногами Бьёрна и Арракиса славно хрустел снег. Бьёрн нёс снаряжение и вёдра для улова, Арракис шёл налегке, прихватив только небольшую скамейку, чтоб им с Бьёрном было удобнее сидеть на берегу.       Для Арракиса весь этот поход был внове — целым приключеньем. Он жил в Лигии десять лет, но ещё ни разу не ходил в лес, к озёрам и тем более не прогуливался вот так, запросто — с другом. И Арракис немного волновался. Не скучно ли с ним будет Бьёрну? Не из жалости ли тот позвал его с собой?       Но Бьёрн выглядел расслабленным, довольным, насвистывал себе под нос, иногда спрашивал Арракиса, не замёрз ли он, и сообщал долго ли ещё идти. От него не исходила неловкость и натянутость, и это всё приободрило Арракиса — он решил попробовать получить удовольствие от прогулки. Красивые места. Пейзажи. Свежий воздух до румянца. С собой у него в котомке были уложены куриные котлетки, которые он гордо приготовил сам вчера, и фляжка вина, подаренного Аристеем.       По лесу они шли недолго, и не через дебри, а по натоптанной тропинке, и довольно быстро вышли к ровному берегу озера. Гладь его заледенела и сияла. Арракис даже зажмурился, так слепило солнце, отражённое от белоснежно-белой дали. Красиво. Он никогда ещё не видел такой невыносимой белизны, простора. Захватывало дух! Арракис раскинул руки, словно птица, и беззвучно рассмеялся… и тут ему в спину что-то несильно ударило. Он резко обернулся — и тут же захлебнулся снегом и возмущением, получив прямо в лицо мокрый снежок! Бьёрн стоял поодаль и хохотал.       — Ты же любишь кидаться в людей! — потешался он, набирая снова полные ладони снега.       Арракис обтёр лицо и вывел в воздухе пару фигур руками.       — Я эти твои трепыхания всё равно не понимаю, — крикнул Бьёрн и снова бросил в него пару комков.       Арракис подпрыгнул, увернулся, присел к земле и набрал полные варежки снега.       Завязался снежный бой!       Бьёрн подзадоривал, выкрикивал подначки, Арракис ругался, посылая серии снежков, снабжённых резкими жестами игровой злости.       Оба запыхались, бегая по кругу меж обледенелых деревьев. Бьёрн распахнул меховую накидку, а потом и вовсе её скинул. Арракису тоже было жарко, но времени раздеться не было — он гонял Бьёрна по поляне, как оленя, забрасывая ловко снежками, дёргая за косу. Бьёрн спрятался от него за широким стволом векового дуба, замер, притаился. Арракис, как снежный барс, подкрался незаметно, тихо, легко подпрыгнул к нижней ветке, зацепился и, качнувшись, сбил Бьёрна с ног ударом лёгким в грудь обеими ногами. Тот упал, и Арракис стал быстро и азартно закапывать его в снегу, прижал совсем дезориентированного друга коленом в грудь и смачно плюхнул в его лицо добрую кучу снега, а потом вскочил и победоносно исполнил пару смешных па, как Арлекин.       Бьёрн сел в сугробе и, смеясь, отплёвывал снег, стряхивал комки.       — Хитрозадый! — крикнул он ликующему Арракису. — И в этой глупой шапке ты похож на одуванчик! — и смешно сморщил нос. — Видали бы тебя твои воздыхалки!.. — встал он на ноги и отряхнулся. — Отличный бой, — улыбался Бьёрн и, подойдя поближе, схватил Арракиса, зажал на миг у себя подмышкой и потёр ему по темечку, по шапке кулаком. — Бесявый!..       Приведя себя в порядок, разложив снасти и скамеечку, глотнув немного вина, Бьёрн и Арракис уселись на берегу с удочками в руках. Прорубь Бьёрн сделал ещё накануне, и возиться не пришлось. Вокруг было так тихо и спокойно, лишь иногда поскрипывали вдалеке деревья от мороза иль от зверя.       — Хорошо, да? — выдохнул довольно Бьёрн, закуривая трубку. — Люблю рыбалку. Дома такой шум! А здесь покой и тишина. Без обид, но то, что ты немой, для меня подарок, — усмехнулся Бьёрн, и Арракис пихнул его локтем. — Я почти достроил свой дом, — делился, выдыхая белый дым, Бьёрн. — Вот мечтаю привести туда хозяйку. Но пока… — он прищёлкнул языком.       Арракис достал бумагу из котомки и написал:       «Есть кто на примете?»       — Есть-то есть, — кивнул Бьёрн. — Но надо заработать на свадьбу и придумать для неё что-то особенное.       Арракис вскинул вопросительно бровь, побуждая Бьёрна рассказать ещё — ему было интересно, и приятно грело ощущение, не знакомое совершенно — болтать с другом про женщин… про любовь… может, поделиться чем-то тайным?       — Не могу тебя всерьёз воспринимать в этой шапке, — рассмеялся Бьёрн и дёрнул Арракиса за тесёмку-хвостик. Тот картинно закатил глаза, но шапочку стянул.       — Не, не! — запротестовал Бьёрн.— Простудишься — и меня твой Верб потом задушит тёмной ночью! — рассмеялся он.       Арракис надменно фыркнул и накинул капюшон, не потому, что Верб был бы недоволен, а потому что холодно, но Бьёрн прав — шапка дурацкая.       — Знаешь Рами? — спросил Бьёрн, и Арракис кивнул. — Ну вот, — смущённо улыбнулся Бьёрн и даже будто немного покраснел, потеребил кончик косы.       «Влюбился? — написал Арракис. — А она?»       — Я ей предложил ещё весной, — сладко затянулся трубкой Бьёрн, — но там нарисовался… — он осёкся, но всё же договорил: — Верб нарисовался.       Арракис отпрянул, округлил глаза.       — Он ей понравился, — продолжал Бьёрн, — он же… Ну, знаешь.       Арракис помотал головой.       — Верб видный парень. Мореход, — объяснил Бьёрн. — Он весь свет объехал, столько видел! Не то что мы с тобой, — с досадой хмыкнул он. — Ты хотя бы артист! — подмигнул он Арракису. — Девушки тебя обожают. А я — мясник. Дальше ворот Лигии не выходил. Чем я могу удивить, увлечь? Мы с Рами росли рядом, коров одних гоняли, понимаешь?       Арракис кивнул и написал:       «Разве это плохо — знать хорошо того, кто люб и дорог?»       — Конечно, нет, — улыбнулся Бьёрн, — но женщины… — он хмыкнул. — Они любят загадку, тайну, приключения. Вот Верб… В сравнении с ним мы — деревенщина и скука.       Арракис снова написал:       «Он просто матрос. Без дома, без корней. И даже не обучен грамоте», — ему очень хотелось поддержать Бьёрна, а ещё… ещё… ещё очень не понравилось, что Рами рассматривает Верба как претендента.       — Так-то оно так, — согласился Бьёрн. — Но он силач, красавец, балагур, его можно романтично ждать из-за моря. Да к тому же Верб теперь лигиец, под покровительством самого царевича, ну и тебя, — Бьёрн посмотрел со смешинкой. — Ты для них что идол. Мои сёстры всерьёз думают, что ты — не человек, — рассмеялся он.       Арракис издевательски закатил глаза и недовольно фыркнул, будто щен.       — Так что Верб завидный жених, интересный. И он ладил с Рами. Веселил её…       «Так она тебе отказала?» — написал Арракис, весь холодея неприязнью к почти незнакомой девушке.       — Пока нет, — улыбнулся Бьёрн, — сказала, что подумает. Я вот дом достроил. Отец сказал, отдаст мне половину поголовья. Я так-то состоятельный, но… — он выдохнул. — В общем — скучный.       Арракис округлил глаза и больно тыкнул Бьёрна в плечо, резко-резко замотал головой, замахал руками.       — Ты так говоришь, потому что мы друзья, — смеялся Бьёрн, и без записок поняв его. — Сейчас, пока Верб заперт вынужденно дома, у нас с Рами всё хорошо. Я стараюсь, что б она не заскучала, привожу гостинцы, мы болтаем. Она уже даже стала шить платье… — он грустно улыбнулся. — Но ответ так и не дала, — Бьёрн поджал досадно губы.       «Верб вам не помеха», — твёрдо написал Арракис.       — Теперь я это знаю, — лукаво улыбнулся Бьёрн, и Арракис зарделся, не совсем поняв, о чём тот, но почему-то чувствуя, что речь идёт о нём.       — Он в тебя влюблён, — метко выдал Бьёрн, и Арракис потупился, отвёл глаза, подёргал нервно удочку. — Но, знаешь… — Бьёрн задумался, словно решая, говорить ли дальше, но, посмотрев на Арракиса, всё же договорил: — Мне кажется, его это не остановит.       Арракис вскинул лицо и быстро написал:       «От чего не остановит?»       — От того, чтобы уйти, — спокойно сказал Бьёрн. — Ты же слышал, как он говорит всегда о море. Он пропитан солью. Такие не задерживаются на одном причале. Их любовь к свободе пересиливает всё, — он взглянул на застывшее лицо Арракиса. — Я тебя расстроил? — нахмурился Бьёрн.       «Нет, — поспешно написал тот. — Я слишком хорошо знаю, как это — любить свободу! Я его понимаю. И не стал бы удерживать. Он волен поступать как знает. Я думаю, ты прав, мой друг, скорей всего к весне Верб нас покинет. И у тебя совсем не будет препятствий для женитьбы. — Арракис лучезарно улыбнулся и дописал: — Я кое-что придумал».       Бьёрн прочитал и с интересом посмотрел на засиявшее радостной идеей лицо Арракиса. Тот писал:       «Скажи Рами, что на вашей свадьбе будет бесплатно и весь вечер танцевать Божественный Икарр», — он улыбнулся, протянул листочек Бьёрну, и тот, прочтя, ошарашенно уставился, перечитал ещё раз.       — Ты серьёзно?! — не веря, даже подскочил он со скамейки, и Арракис кивнул и улыбнулся, прищёлкнул в воздухе пальцами, дескать — легко!       — Да все с ума сойдут! — даже осип Бьёрн. — Это же… Это! — и он втиснул смеющегося Арракиса себе в грудь. — Ты отличный парень! — потрепал его Бьёрн по волосам, и Арракис, смеясь, ответил ему тем же: он радовался, что смог угодить и осчастливить друга, радовался, что смог сделать что-то хорошее.       А ещё… ещё он под улыбкой гнал от себя мысли о словах Бьёрна, о правдивых, острых, неоспоримых, как приливы и отливы, словах о Вербе. Верб — скиталец, вольный ветер, Верб — путешественник, красавец, балагур, любимец женщин, с лёгкостью снискавший дружбу, уважение, умный и весёлый… Верб уйдёт. Как в той песне — услышит зов прибоя, бриза и зефира, и, конечно, влекомый вечностью и тем, что был рождён свободой, он уйдёт. Покинет Лигию, покинет Азарфат. Оставит всё. Всех. И, конечно, Арракиса.       Разве можно отказаться от свободы? Даже ради любви…       Верб весь день не находил себе занятия и места, как медведь-шатун бродил по дому, изнывая от тоски и разных неприятных мыслей. Беспокоился об Арракисе. О разговоре с Бьёрном, о его реакции неоднозначной. И вообще! С чего бы это Бьёрн взял и так проникся Арракисом?! Да, конечно, они стали близки, Бьёрн был частым гостем, помогал во всём, но всё же…       Верб терзался, отдавая себе, впрочем, отчёт, что он просто-напросто ревнует! Совершенно безосновательно, нелепо, глупо, но ревнует — и именно поэтому не находит себе места, считает, как дурак, минуты, то и дело представляя огромные ладони Бьёрна на гибком стане Арракиса!       — Чертова нога! — злился Верб и ходил, ходил, одержимо полагая, что этим сможет хоть немного приблизить окончательное выздоровление.       Он развёл огонь посильнее, думая, что Арракис наверняка замёрзнет. Приготовил ужин. Часы медленно, так медленно передвигали стрелки. Но вот уже шесть. Семь. Восемь! А их всё нет!       Уже стемнело. Верб стал беспокоиться не в шутку и, когда достигнув своего пика, собирался, наплевав на всё, одеться и пойти искать этих рыболовов, калитка наконец-то скрипнула.       Дверь распахнулась, и на пороге, как олицетворение зимы, явился Арракис. Весь в снегу, румяный, пышущий весельем, свежестью, в руке он нёс ведро, в котором трепыхались пара мелких рыбин.       Арракис поставил свой улов и скинул мантию, развязал узел на шапочке, поёжился, рассеянно улыбнулся Вербу и подошёл к огню.       — Почему так долго? — хмуро спросил Верб.       Арракис, словно не совсем расслышав или не поняв вопроса, посмотрел на него удивлённо.       — Темень за окном, мороз, а вас всё нет! Я беспокоился, — Верб снизил голос, но раздражение лилось из него скрежетом зубов.       «Мы рыбачили, — показал Арракис, — немного заболтались», — дёрнул он плечом небрежно.       — О чём вам с Бьёрном говорить? — фыркнул Верб.       «По-твоему, со мной не о чем говорить?» — зло сощурил глаза Арракис, и Верб осёкся.       — Нет, конечно… Я не об этом…       «А о чём?» — с вызовом махнул Арракис, и по его лицу опасно загуляли желваки.       — Просто вы разные… И вас так долго не было. Вот я и удивился, о чём можно было так заболтаться?.. — он нелепо развёл руками, чувствуя, что их обоих заносит не туда.       «Мы говорили о женщинах», — дерзко вывел Арракис и вскинул бровь.       Верб даже приоткрыл рот от удивления, не скрывая совершенно недоумения.       — О женщинах?! — переспросил он, и Арракис надменно скривил губы.       «А что, по-твоему, такой, как я, не может интересоваться женщинами? Тебя что-то удивляет? Или ты забыл, что я мужчина?» — глаза его пылали гневом, Верб даже отпрянул.       — Что-то не припомню, что б ты искал женского общества, — едко выдал он.       «Я никакого общества не искал, — резко вывел Арракис. — И не ищу!» — он отвернулся к огню и протянул озябшие ладони к теплу.       Верба жгла обида. Он, как дурак, тут беспокоился, метался… а они! А он!!! Вот так! Опять, будто Верб ненужный коврик у порога!       — Я просто беспокоился за вас, — спокойно сказал Верб. — О тебе, — и он посмотрел на Арракиса с упрёком и тоской. — Я ревновал тебя, — тихо, честно сказал он, и Арракис поднял взгляд, брови его изумлённо взметнулись.       «Ты не смеешь меня ревновать! Не смеешь мне указывать! Никто не смеет! Я — не вещь. Не твой! Я — свободный человек!»       Верб сжал челюсть, сглотнул все колкие и злые слова, что хотел сейчас сказать, лицо его застыло неприязнью и обидой, в глазах мелькнула тень — боль — настоящая, та, что сильнее любых ран и переломов.       — Да, конечно, — сухо сказал Верб. — Ты — не мой. Спасибо, что напомнил, а то я забываю иногда, что я всего-то навсего садовник-ситарист. Доброй ночи, Божественный, — и он ушёл за полог, тихо его занавесил и погасил лампу.       Арракис остался у огня, но холоднее ему ещё не было — сердце будто снова, как много дней назад, застилось снежным покрывалом.