Немцы пьют

      Фогель рылся в бумажках, сканируя их взглядом на что-то хоть отдаленно напоминающее компромат на Нойфельда. Искал под кроватью, не найдя там ничего, кроме зажигалки, искал в столе, на котором интересного тоже было мало. Он не заметил, не услышал даже, как сзади к нему подкрались. Он услышал лишь громкий хлопок двери и щелчок взведенного курка пистолета. Хауптман замер, сердце провалилось в живот, все тело обдало жаром. Попался. Попался! Что делать теперь? Тишина, кажется, длилась вечность. Он медленно поднял руки, выпрямился и развернулся, чтобы наткнуться на жесткий серый взгляд до боли знакомого гестаповца.       Хэльштром расслабленно держал вальтер на уровне пояса — сразу стрелять он не хотел, хотел сначала разобраться, какой идиот решился рыться в его вещах в двух шагах от дюжины полицейских. К его удивлению это был Фогель. Летчик смотрел напряженно, без выражения лица, как и сам Штурмбаннфюрер, он старался дышать глубоко, размеренно, старался не смотреть на пистолет. Он навсегда запомнил ту непосредственность, с которой Хэльштром убивал. Конечно, не было смысла вглядываться в эти холодные и пустые глаза в поисках сострадания, но все же он так и делал. Эсэсовец ничего не говорил, но его молчание было вполне требовательным.       Фогель утешал себя тем, что его еще не пристрелили, но мысль о том, что каждая секунда могла стать последней, что в один момент он перестал бы существовать, мыслить и чувствовать, вводила его в оцепенение.       "Я искал документы на своего подопечного," — произнес Хауптман, не чувствуется веса своих слов. Такой себе из него подельник и конспиратор: сразу человека сдал. Если бы это был не Нойфельд а Краммер, что бы он тогда сейчас делал? Хэльштром от такой резкой откровенности несколько смягчился, на секунду избавил летчика от своего гипноза, двинув желваками. Он ни разу, кажется, не моргнул с того момента, как вошел в комнату. Его личный Хауптман был бледен как простыня, но говорил правду. Штурмбаннфюрер устало закатил глаза.       "Здесь их нет. Они остались у меня в офисе," — безразлично ответил он. Повисла тишина. Офицер не убирал пистолета, Фогель не опускал рук. Хэльштром напомнил ноябрьскую грозу. Волосы черные как грузное небо, и лицо мертвецки бледное, как подсвеченные этим необъяснимым белым свечением дома.       Неумелый диверсант не знал, что делать. Гестаповец вроде поверил ему, он бы не успел сообразить солгать. Тем не менее, это было предательство, или что-то очень близкое к нему, тем более неприятное на фоне их общей затеи против полковника Ланды. Фогель почувствовал невыносимый вес в собственных ногах, будто они увязли по колено в болоте. Нужно было объясняться, нужно было просить пощады, но слова давались с трудом, а все мысли были лишь о бегстве и предстоящей боли. Каково было умирать?       "Прошу, опустите пистолет, товарищ майор," — тихо и слабо прозвучал голос летчика. Его легонько потряхивало от напряжения, черное зево пистолета пристально уставилось на него. Хэльштром не ответил, только сделал один отчетливый звонкий шаг навстречу, от чего Фогель знатно дернулся, весь сжался. "Я боюсь".       "Придется привыкать," — с наигранным гадким сочувствием произнес Хэльштром, расплываясь в надменной кривой улыбке от того, насколько жалко сейчас вел себя летчик. Снова молчание. Оно давило на уши похлеще криков и брани, оно было ужасной неопределенностью. Фогель до звезд зажмурил глаза, голова болела. Втянул жадно глоток воздуха и решил, что если уж так умирать, то в принципе не так уж и плохо. Он медленно опустил руки и сделал шаг навстречу. С такого расстояния ему бы подстрелили бок, но он бы выжил — от такой мысли стало легче.       "Он меня умолял," — начал Фогель, чувствуя как сильно пересохло горло, и как неприятный ком засел у основания языка. Штурмбаннфюрер снова сделал шаг навстречу, черное дуло вальтера уткнулось ему меж ключиц. "Просил узнать, у кого документы. Выиграть ему время," — шатко продолжил. Вальтер прижался ему под подбородок. В лице Штурмбаннфюрера не читалось ровным счетом ничего, кроме охотничьей концентрации.       "Нойфельд," — заключил товарищ Гестапо, сощурив грозный взгляд.       "Так точно," — кивнул летчик, упираясь при этом в холод пистолета.       "И вы готовы были покрывать его?" — Хэльштром наконец скривился презрительно. "Зачем это вам?"       "Я не знаю. Я не знаю, за что вы его," — честно ответил Фогель. Тишину прервал дребезжащий смех, натянутый и острый. Тем не менее от него летчик даже немного расслабился, не чувствуя больше холодного зева смерти под челюстью.       "Идиот," — заключил Хэльштром. Пауза. Гестаповец обдумывал план. Он, естественно, не мог позволить неотесанному рабочему принимать решений, но и сам не вполне был уверен в дальнейшем действии.       "За что его ищут?" — медленно спросил Фогель.       "А вы хотите руководствоваться моралью, пока будете решать, покрывать его или нет?" — скривился гестаповец, посмеиваясь. Он отошел к дивану, полностью повернувшись спиной к своей жертве. Ничего хорошего в этом жесте не было, он даже не притворялся, что видит в Фогеле какую-то угрозу.       По двум бокалам разлился шнапс, и Хэльштром развалился на диване, расслабив галстук и ремень. Теперь, когда пистолетом в него не тыкали, Хауптман немного оживился, с интересом разглядывая своего заточителя. Все же он был красивый, хоть и гадкий до глубины костей. Фогель присел в кресло напротив, прицепившись пальцами к бокалу. Так за раз его и опрокинул, издавая благодарное кряхтение.       "Человек всегда в таких случаях должен руководствоваться моралью, разве нет?" — Фогель глянул на него с укоризненной благодарностью.       "Не обольщайтесь, я еще не решил, что с вами делать, Хауптман," — напрочь отрезал офицер. Да, он пригласил его тянуть время, чего летчик и хотел, но жизнь его по-прежнему была под вопросом. "Закон диктует мораль, и закон посчитал Нойфельда виновным".       "Что ж, в таком случае нам с вами следовало сдать друг друга еще летом," — грустно усмехнулся Хауптман, наблюдая, как тот пьет. Налили еще.       Хэльштром вбурил глаза в летчика, сбросил маску доброжелательности и серьезно, отчетливо проговорил: "Это другое".       "Значит, его ищут за что-то существенное? Саботаж?" — снова взвился Фогель, чуть не запрыгнув на кресло на корточки.       "Позволять каждому левому судить о морали преступления — глупая затея. Так решения не принимаются," — гестаповец развязно помахал пистолетом. Фогель осел. Молчали. Все же, он был жив. Болью в груди теплилась надежда, что, наигравшись с ним сейчас, Хэльштром отпустит его. Что он вернется к работе и как плохой сон забудет и про евреев, и про шпионов, и про безжалостных генералов. Но это все было маловероятно.       "В любом случае, я обязан ему жизнью и не мог отказаться," — сказал Фогель просто.       "Жизнью вы обязаны только мне," — напрочь отрезал эсэсовец, вновь направив на него вальтер. Хауптман опрокинул вторую рюмку, скукожился и закряхтел, понимая, что вот она-то уже была лишней сейчас. Между тем Хэльштром достал револьвер, тот самый, который был у него обычно скрыт. На столе звоном раскатились шесть пуль. Он аккуратно взял лишь одну и вернул ее в барабан, резво раскрутил его и взмахом кисти вернул в боевое положение.       "Она принадлежит только вам. Конечно. Но, все же, Нойфельд спас меня," — примирительно предложил летчик. Его не покидала мысль, что он еще может оправдаться. Хэльштром опрокинул свою рюмку и громко положил револьвер на стол прямо перед невольным. Фогель смотрел на него через смутную тюль алкоголя.       "И вместо приказов, вы слушаете тех, кому должны," — не унимался офицер. Однозначным жестом он велел взять револьвер.       "Нойфельд не приказывал. Мне его было жалко," — Фогель еле еле согнул дубовые пальцы на рукоятке оружия. Тяжелый. Так и замер, держа его дулом в потолок.       "Мы все же на войне, о каком сострадании может идти речь?" — Штурмбаннфюрер наигранно скривил губу и вдруг встал. Навис над столом без выражения. Летчика холод пробрал, а рука, парализованная, не поднималась направить револьвер на него.       "Выстрелите себе в голову, Хауптман".       "Ч-чего?"       "В голову. Вот сюда," — Хэльштром дергано приставил два пальца под подбородок и широко разулыбался. "Бах! Ну же. Стреляй".       Хауптман глупо уставился на него, видя только до невозможности темные и больше зрачки, нетерпеливо дрожащие. Он ведь всерьез. Пистолет всегда принято считать заряженным. Он как-то невпопад рассмеялся, согнул кисть, и револьвер перевесился в его сторону. Легонько встал под подбородок. Странное чувство. Будто этим движением он открыл дверь в иную реальность, в сон.       Тело его было тяжело и неповоротливо, оно прилипло к земле и давно уже утратило свою ценность. Хрупкое, чувствительное. Вот и все. "Вот и все," — стучало сердце. Зачем с ним это делали? Хэльштром хотел снять с себя ответственность? Не хотел убивать сам? Воздух дрожал по ноздрям, а руки были потными и холодными.       Фогель положил палец на спуск, очень аккуратно и медленно, опасаясь, что вдруг выстрелит раньше нужного. Как там сейчас Краммер? Милый мальчик, скучал ли он? Скучал, конечно. А хотелось бы, чтобы не скучал, чтобы жил счастливо. Чтобы они оба жили счастливо, вдвоем в уютной квартирке в Веймарской республике. Чтобы ходили вместе в бары, на которые закрывала глаза полиция.       Летчик густо сглотнул. Не мог он, не мог! Не мог сам себя. Нужно было бежать и жить, и пусть смерть придет за ним на своих основаниях. Револьвер непомерным грузом висел меж пальцев, грубое приспособление. Сколько жизней оно унесло.       Да к чему сантименты? Нужно было просто выстрелить. Нет, но. Как же он мог решить, какая секунда, и какая мысль станет последней? Он представил небо. Синее, бесконечное. И он в нем — сто девятый, юркий и послушный, на большой скорости, новенький. И стрелял он не себе в голову, а в такой же красивый Спитфайер. Стреляй. Стреляй!       Хауптман глубоко вдохнул, бросил взгляд на нервно возбужденного офицера и с силой вдавил спусковой крючок.       Щелк!       Ничего.       Тишина.       По ушам ударило громкое, судорожное дыхание, сумасшедшее дыхание. Фогель выронил револьвер и сложился пополам, задавив рукой громкий испуганный крик. Его трясло так сильно, что походило больше на судороги. Шнапс кислотой подступил к горлу, ужалил ноздри. Летчик с силой заставил эту волну не покинуть пределы рта. Комната кружилась и пульсировала гадкой болью у самых корней глаз.       Штурмбаннфюрер зарыл пальцы в его волосы, дернул коротко, чтобы он сел нормально, и оставил руку, теплую и живую, на его щеке.       "Ну, ну, не надо так сильно реагировать," — мягко сказал гестаповец, огладив пальцем его разгоряченную щеку. Фогеля трясло по-прежнему, ребра болели, ныли колени и суставы, и было душно, смертельно душно. Он отчаянно вцепился в чужое запястье, вжался в ладонь.       "Лучше бейте меня. Пожалуйста, лучше бейте," — рассыпался сиплым шепотом.       "Нет. Бить вас — не наказание," — легкий и звонкий смех. "Так о чем это мы? А, да, о сострадании".       Фогель молчал. Вот сука какая, что же он такое делает? Перед смертью его мучает, смеется над ним. Даже животные так с едой не играли.       "Сострадание… Люди из-за войны моментально не перестают быть людьми. Вам такое, скорее всего, чуждо". Хэльштром довольно рассыпался дребезжащим смехом, бухнулся обратно на диван и закурил, вертя в руках оброненный револьвер.       "Я человек исключительно в биологическом смысле," — гордо ответил он, — "Большего для работы не требуется, поэтому я не вижу причин растрачиваться на сантименты. А вы лицемерите. Когда вы охотитесь, вы разве задумываетесь о жизни жертвы?"       "Жертва — враг".       "Нойфельд теперь тоже враг".       Дрожь постепенно утихла, вместо холода по конечностям разлилась раскаленным металлом животная и живая ярость. Лицемерит он, конечно! Лицемерит!       "Даже если и враг. Наша задача вывести машину из строя, а не человека убить. Вы же делаете это сотнями в день. Вы росли в богатой образованной семье, ваша мать и отец внушали вам рыцарство, сострадание и честность. А вы просто выкинули это все, выкинули человечность, и ради чего? Ради вседозволенности? Ради хулиганской власти, которой вам не досталось в школе?" — Фогель скривился в оскал и зашипел, пьяно и шатко встал, уперев разгоряченные ладони в стол. — "Я выгрызал зубами хоть каплю человечности. Мы все измалывали себе кости в муку, чтобы такие вот как вы, образованные вроде люди, считали нас равными, такими же утонченными блять! А что в итоге? Вы такие же бандиты, как и любая тюремная шайка".       Хэльштром от такого взрыва на секунду опешил. Сигарета меж его пальцев протлела до конца, и башенка пепла обвалилась на диван. Выпили. Закурили снова.       "Все это ради вседозволенности," — он расплылся в такой гадкой и довольной улыбке. "Я в праве распоряжаться своим положением, как посчитаю нужным. Кто вы такой, чтобы лезть в мою душевную организацию? Погоня за чужим мнением — отвратная бесхребетность."       Фогель негодующе прыснул. Хотелось плеснуть шнапса ему в лицо, хотелось ударить наотмашь. Руки зудели жутко.       "От мнения таких как вы напрямую зависит мое благополучие," — процедил летчик.       "Как жаль. Вы все равно пользуетесь властью. Ваш самолет, моя форма — одно и то же".       "В небе все равны. В небе ни черта ваше происхождение не значит".       "Мда… Я не поверю ни на секунду, что вы не пользуетесь своим превосходством перед пехотными отбросами," — Хэльштром задрал ногу на диван, грязный сапог упер в дорогущую подушку и снова крутанул по револьверу. Легкомысленно подставил дуло к самому нёбу и нажал на курок.       Щелк!       Пусто.       Теперь была фогелева очередь остановиться в ступоре. Он ведь был прав, он был и смелее. Хауптман злился разве не потому, что завидовал?       "Вы ведь почувствовали власть над Ландой. Не могли не почувствовать".       "Почувствовал".       "И?"       "Я бы многое отдал, чтобы в его положении оказались вы, Штурмбаннфюрер," — Фогель шатко, но звонко подошел к дивану. Тень его затмила гестаповское лицо.       "О, даже так?" — Штурмбаннфюрер приподнялся на локтях, зацепил пальцами бутыль шнапса и хлебнул. Протянул летчику. Как неуместно. По стеклу застучали капли дождя. Мелодия ли марша, или азбука морзе — Хауптман прислушался. Буквы, несвязные буквы, пьяное бормотание забывшегося солдата на ступеньках бывшего дома.       Ланда в такую погоду не захотел бы лететь. Он, дай бог, вообще никогда не захотел бы летать. Это хорошо. Хорошо они напугали его. Летчик тоже выпил с какой-то благодарностью даже. Доебчивый эсэсовец вновь протянул ему револьвер.       Фогель сжал его в руке с большей уверенностью. Он не трус. Врачи и ученые могли говорить все, что угодно о таких как он, сто семьдесят пятых. Все они были извращенцами, умственно недоразвитыми, дефектными, но они не были трусливы.       "Вы бы на его месте так же обосрались," — желчно заметил летчик.       "Я не боюсь уже ничего".       "Докажите".       "Докажу".       "Докажите. Вы, я и Юнкерс. Докажите".       "Хорошо".       "Хорошо".       В дверь настойчиво постучали, и звук этот больно раздался по ушам. Хэльштром простонал что-то отчужденно и разрешил войти. В проеме показалась голова служанки. Она пролепетала, мол, гости ждут. Пошатываясь, оба вышли из комнаты вон.