Немцы пьют

      Выходя из комнаты, оба пьяных столкнулись в проеме плечами, у Фогеля подкосило колено, и он чуть ли не рухнул на пол. Штурмбаннфюрер тут же подхватил его за предплечье, разошелся тонким смехом: "Я думал, финны не пьянеют?"       "Я не пьяный, устал просто" — еле-еле проговорил летчик, проглотив половину согласных. Привалившись друг на друга, они доковыляли до зала. Товарищ Гестапо тут же выпрямился, пошел ровно и уверенно упругой своей походкой. К ним прибился Ланда, на которого смотреть особо не хотелось.       "А, я полагаю, вы сдружились?" — спросил Ланда насмешливо, изучая летчика с ног до головы. Он просто кивнул и потер глаза. "Я бы не хотел портить вам вечер, поэтому скажу так: вы оказали мне услугу, о которой я вас не просил". Пауза. Фогель обреченно смотрел на своего палача. Рядом с ним тенью стояло присутствие Хэльштрома, которого сдавать было нельзя, даже если полковник уже знал о его участии.       "Естественно, о природе вашей выходки знаем лишь мы и ваш Коммодор. Я бы предпочел лишить вас ранга за неподобающее поведение и оставить в составе механиков. Но, учитывая положение достопочтенного господина Мёльдерса, это было бы грубо," — просмаковал Ланда. Летчик и так уже понимал, что унизят его знатно. "Поэтому я вижу для вас два выхода: вы отправляетесь в Африку на верную смерть, или же лично отрекаетесь от возможности летать и работаете инженерном в бюро Тарневица," — заключил охотник на евреев.       Сердце ухнуло. Ланда, конечно, считал ссылку в Африку наказанием: жара, нет воды, вспышки болезней. Но Фогель думал иначе. Из двух кусков говна он предпочел бы тот, который который давал ему еще возможность летать. Но вот насчет Штурмбаннфюрера он был не уверен. Ни себе, ни людям. Что в Африке, что в бюро Хэльштром бы его не достал, но вот при последнем исходе недовольны бы были все.       "Я… Благодарю за ваше милосердие, господин Штандартенфюрер," — Фогель жалко сцепил руки и поклонился, пьяно и шатаясь. "Спасибо. Искренне прошу прощения. Спасибо вам," — лепетал он, просто потому что положено было. Все нутро изворачивалось отвращением.       "Я уверен, ваш подопечный действовал исключительно в ваших интересах," — ввязался гестаповец с гадкой ноткой в голосе. Стало легче на душе. "Хоть и по глупости." Старался сгладить краски. Ну да, а что с него взять? Он рабочий дурачок.       "Не забывайся, Дитер," — пригрозил полковник. Знал ли он? Фогель нахмурился, ощущая, как неприятно кислотно ощущался сухой и распухший во рту язык.       "Что вы, Штандартенфюрер, и в мыслях не было," — офицер отмахнулся от летчика, вполне понятно отправив его жестом обратно в комнату, пока ему предстояло выпроводить остатки гостей.       Фогель вновь нырнул в кресло и поверженно распластался, прикрыв глаза. Потихоньку мысли начали темнеть и мутнеть в гуще внутренней организации пьяного тела. Голова его тяжело склонилась на бок, и время потеряло последовательность. Невнятные силуэты всплывали в сознании, осенний ветер кусал кости, а в далеке фигурка Краммера в парусных раздутых шортах, с тонкими ножками.       Тяжелые теплые руки опустились летчику на плечи, надавили, и задетый синяк цокнул болью. Фогель неодобрительно сморщился, горло жалобно завибрировало. Сон ловко улизнул из-под носа. Знакомые руки прочесали по волосам, забрались под ворот рубашки. Глупый глупый Фогель отозвался приятным вздохом, чувствуя на шее сухие губы и адский жар в пьяном теле.       Рука скользнула по груди вниз, зарылась под ремень. Удивленный звук достал фогелевы уши, стоило его ладони коснуться кожи, а не ткани. Затем приятный неторопливый смех. Чужие пальцы с интересом очертили по длине, большим пальцем мягко задел по головке. Хауптман чуть не задохнулся, тяжело втянул воздух, чувствуя, как колени сами по себе разъезжаются. Острая волна похоти разлилась по венам. Сам потянулся к пуговицам мундира, сам придержал Штурмбаннфюрера за запястье, толкаясь в теплую ладонь. Жалкий пьяный стон, теплые пальцы обхватили его и уверенно прошлись вверх.       "Гости ушли, просыпайтесь," — мягко приказал гестаповец и убрал руку. Летчик глубоко вдохнул и разлепил тяжелые набухшие веки. Хэльштром выглядел заебанно, рассеяно и пьяно. Лицо его было так близко, он тяжело перегнулся через спинку кресла и прочертил зубами по шее. Пробрало до мурашек. Собравшись с мыслями гестаповец постарался подняться.       "Стойте," — Фогель дергано развернулся, уцепившись за его галстук, — "не уходите, стойте".       "Я еще не закончил вас мучить. Вся ночь впереди," — Хэльштром похлопал его по щеке, шатаясь обошел кресло и плюхнулся на диван. Пошарив по себе, он выудил револьвер и кинул на стол. Грохот от такого приземления знатно ударил по ушам, летчик даже протрезвел немного.       "У вас в СС всегда принято лезть к незнакомцам с предложением дружбы?" — Фогель смерил взглядом пистолет. Искорки света раздавались на поверхности. То ли из окна, то ли от оружия веяло колким холодом. Он понял, что слово "дружба" — понятие размытое и лыбясь добавил: "Я, конечно, знал, что вы все тут в жопу долбитесь но…"       Штурмбаннфюрер грязно рассмеялся. "О ком вы?"       "Господин Шварц сегодня очень хотел сотрудничать".       "А, это нормально. И в жопу он пока что не долбится. Получу повышение — начнет," — гестаповец разошелся дальше, сползая с подлокотника дивана полностью в лежачее положение. Летчику от таких разговоров легче на душе стало. Шварц, по всей видимости, делал свою работу. А Хэльштром все же мог бы вписаться в их эскадрилью.       "А что будет, если повышение получу я?" — Фогель говнисто прошелся языком по деснам и сам подобрал револьвер.       "Теперь уже не получите, даже если доживете," — беспечно ответил тот. Повисло молчание.       "В Африку вы меня не пустите. Два месяца назад не пустили. Только теперь мы обосрались оба," — произнес летчик. Гестаповец кивнул.       "Перебесится. Главное — те кто нужно уже все поняли. Вы разве не хотите снова?"       "Если честно, хочу. Только без отстранения".       "В ином случае и без отстранения могли бы, тут немного исключительная ситуация." Фогель решил, что отстранение от полетов еще на месяц другой, хоть и хуевая перспектива, но, если он правильно помнил Тарневиц был еще и аэродромом тестовым. Так уже звучало лучше, пролезет как-нибудь. Хэльштром продолжил: "Ваш Коммодор приятный человек. М, кроме веры в бога. Вы в бога верите?"       Фогель сгрудил мысли в кучу, серьезно и медленно подумал. "Нет. В такого," — жест сделал, — "обычного не верю".       "А в какого тогда?"       "В древности люди считали природные явления проявлением богов. У неба, мол, есть мысли. И характер. И у машин есть характер. С ними нужно вежливо, и они с тобой вежливо," — Хауптман расплылся в мечтательной улыбке, аккуратно огладил пальцами ствол револьвера и почувствовал, что в нем чуть ли не дыру прожигали взглядом.       "Выстрелите себе в голову, милый Хауптман," — сладко произнес офицер и приподнялся на локтях, чтобы получше видеть. Фогель чего-то такого и ожидал. Проверил пулю, крутанул, приставил ствол к виску. Отдаленно в пьяном тумане он вспомнил, что Хэльштром поймал его роющимся в его бумагах, что он признался. Точно…       Страх, снова страх. Только далекий, глухой страх. Если не поворачивать мысли в сторону возможной мгновенной смерти, то и не чувствовал он ничего. Это было куда лучше лагеря. Многие так умирали. Ну что же, если Хэльштром был с ним ласков напоследок, это был даже не самый худший исход. Конечно, можно было и лучше. Фогель даже не зажмурился и вдавил спуск.       Щелк!       Он злобно выдохнул, трясущейся рукой положил револьвер обратно на стол. Сердце билось жутко, больно и быстро. Вялость алкоголя отступила. Почувствовалась жизнь.       "Уже не страшно?" — поинтересовались с дивана.       "Страшно умереть раньше времени. Я должен в небе. Собьют на холодный снег. Мне теперь такое часто снится," — пробурчал он в ответ. Помолчали. "Вы не верите в бога вообще?" — пытливо и с недоверием спросил летчик, расстегивая очередную пуговицу рубашки. Гестаповец отвел сумасшедший взгляд и потряс головой.       "В окопе, конечно, не бывает атеистов, но я и не в окопе. Поэтому в обычной жизни не верю. Это глупо — ограничивать себя ради неосязаемой идеи," — закурили. Эсэсовец вертел в руках пистолет.       "Вы же ради Рейха себя ограничиваете," — парировал летчик.       "У нас идея вполне осязаемая. Последствия реальны, а доказывать существование фюрера не приходится. Я могу напрямую увидеть его, поговорить с ним. Бога я в лицо не видел".       "Вы верите в тысячелетний Рейх?" — с откровенной насмешкой спросил Фогель. Гестаповец смерил его тяжелым взглядом. Летчик потупился, нервно кашлянул. Он тут же сменил гнев на милость и рассмеялся. Так легко было напугать птицу.       "Я похож на идиота? Я верю…" — задумался — "что есть сильные люди, и слабые, как вы," — Хэльштром скривил лыбу. "И сильные могут распоряжаться слабыми, как им вздумается. Иначе слабые попросту разрушат и мир, и самих себя."       "Ах, вот как. На благо евреев вы спасаете их от их же денег и жилья?"       "На благо себе".       "Ммм".       "Глупо было отказываться от рабства. Прекрасная система: бесплатный труд, никаких социальных благ на них не надо тратить. Опять же прекрасный экспортный продукт".       "Не соглашусь. Рабы плохо работают, если ненавидят хозяев. А нас ненавидят. Это для экономики удар. Вечные восстания, вечные интриги".       "Что же, раб должен хозяина любить?"       "Так, чисто психологически, он будет меньше склонен портить, например, пули, которые мы используем".       "Мм, возможно".       "А человек из слабого может сделаться сильным?"       "В какой-то степени. Конечно, если человек слаб, когда его характер формируется, он еще вполне может измениться. Но вот, скажем, в тридцать лет уже поздно". Фогель издевку пропустил мимо ушей.       "Тогда может ли еврей стать сильным?"       "Конечно. Только ему придется толкаться с нами, а нас больше." Помолчали. Покурили. За окном выл ветер, а кроме него — тишина. Ни сирен, ни взрывов, ни рокота моторов.       "Вы любили когда-нибудь?" — Фогель спрятался за пеленой дыма, чтобы уж слишком сильно интерес не проявлять.       "В каком плане?" — нахмурился гестаповец, то ли не понимая, то ли издеваясь.       "В плане 'жена'".       "А зачем?" — прыснул офицер.       "Ну… По любви ебаться. И чтоб не одиноко было".       "По любви это мне раздеваться придется?" — снова хохот.       "А потом одеваться снова".       "Слишком большие жертвы".       Говорили долго и много, вытянув полбутылки шнапса, летчик почти забыл бояться. Совсем как философы. Фогель, как и предполагал, не смог точно выяснить, любил ли тот кого-либо когда-либо. Эта ужасная привычка уходить от ответа поначалу раздражала, а затем он пооправился: было в ней определенное мастерство. С размазанной вдохновленной интонацией он рассказывал о Краммере.       "Что вы больше любите: его или небо?" — игристо спрашивал Штурмбаннфюрер.       "Ну… Если б он мне родил ребенка, я бы еще подумал, а так — небо," — смеялся в ответ.       Говорили о Фрейде и Крафт-Эбинге, в основном тут говорил гестаповец. Сошлись на том, что не сходились ни на чем, кроме извращенства и любви к риску. Уже в лицо своему мучителю Фогель не соглашался, яро размахивая руками, когда они вновь заговорили о морали. Хэльштром, по всей видимости, не испытывал к нему ответного отвращения, потому позволял выражаться свободно и грубо, смеялся даже.       Обсуждали фильмы и музыку, в особенности запрещенный джаз. Разгоряченный майор периодически вскакивал, чтобы козырнуть редкой пластинкой, которую они тут же ставили играть. Небо за окном, совсем черное и непробиваемое, постепенно начинало светлеть. Из окна веяло сентябрьским мокрым холодом, а комната как раскаленный асфальт душила пьяного Хауптмана, и он дальше расстегивал рубашку, свешиваясь из окна пока они курили. Дым и музыка вились вверх.       Грязный дьявольский джаз лился по комнате, и, пока они рокировались с дивана к граммофону, успевали даже потанцевать.