***
В темной серой камере, пропахшей сыростью и одиночеством, Мастер вдруг понимает, что ему больно. Там, внутри. Словно гири несчастья привязали к его ногам, а он не может перепилить цепи. Ему кажется, что его душа выжжена, как опушка густого леса, в которую случайно ударила молния. И если вдруг ему выдастся великий шанс напоследок перед смертной казнью поцеловать прекрасную Маргариту, она непременно ощутит привкус гари на языке. Но бесконечная череда допросов не оставляет ему и этой надежды — ему не выносят смертный приговор, зато отправляют на принудительное лечение. Завтра он должен покинуть это место и оказаться в новом — жестоком и погрязшем в безысходности. Мастер лежит на койке, а в голове у него пожар, в который он отправил свое бумажное детище, и маленькое пространство освещает только луна за решеткой. Он слышит гром — на улице начал барабанить дождь, сметая грязь с дорог и отстукивая по камменной кладке здания особенный, только ему понятный ритм. Мастер не смотрит, но знает, что там, у окна уже стоит Он. Его загадочный гость, незнакомец, ставший идейным вдохновителем, иностранный профессор, который морщится каждый раз, когда Мастер невольно переключается на русский язык. Но Мастер не встаёт, чтобы подойти к окну, к нему — Воланду. Он продолжает лежать, только жмурится сильнее, до белых огоньков перед глазами, но и эти огоньки кричат ему: «Сожжено! Сожженно дотла!» Тогда он перестает жмурить глаза, но все еще держит их закрытыми и сжимает кулаки. Присутствие озлобленной силы рядом с ним сказывается на его сознании почти болезненно. Мысли плывут, растекаясь от углов по книжным полкам разума — вниз, вниз, вниз, а там уже разлита горючая смесь, и пламя вспыхивает не сразу же везде и не хаотично в разных местах, а вполне отчетливо и прямыми линиями, формируя знакомую до ужаса и волнения проклятую литеру «W». И тогда глаза его распахиваются и тело принимает сидячее положение, а потом встаёт и подходит ближе к свету. И теперь, стоя перед решетчатым окном и глядя на яркую и великую, но такую же одинокую луну, Мастер думает о том, что Маргариту он больше никогда не поцелует, и роман свой никогда не напишет, и Воланд его никогда не прочтет. Воланд… Смутное ощущение страха и таинственности тут же сковывает его, проникая под кожу. Поддавшись инстинкту (ему ли?) и повернув голову влево, писатель видит в тени силуэт, который до этого уже ощутила его душа. — Доброй ночи, Мастер, — говорит силуэт голосом, который писатель в своей голове нарёк обезумевшей и нагрешившей сто раз совестью. А потом то ли луна так поворачивается, то ли тени играют с ним, но лицо становится внезапно освещенным и сразу же знакомым. Мастер, не отрывая взгляд, судорожно скользит им по профессору, силясь запомнить каждую морщинку, каждую пылинку на дорогом пальто, будто сознавшись самому себе, что он либо действительно сошел с ума, как ему прочат на допросах, либо безусловно видит Воланда в последний раз. Отчего такая уверенность он не знал, но не мог отрицать ее наличие. — Мне жаль, что вам пришлось пережить столько мучений… — профессор поджимает губы и крепче обхватывает ладонью свою трость. — Вас предали. Вам нужно… — Как вы здесь оказались? — резче, чем нужно спрашивает Мастер, перебивая своего нежданного гостя. Воланд чуть склоняет голову вбок, впиваясь своим отрешенным взглядом в его ищущие глаза, и дергает уголками губ. — Я всегда там, где вы, — тихо отвечает он с акцентом. В голове писателя пульсирует мигрень и странное желание схватить профессора за грудки и толкнуть к стене. Он запутался и не знает, не понимает всего, что с ним происходит — внутри и вокруг него. Собственный разум загоняет его в ловушку, оставляя мизерные нелепые подсказки в лице собственной фантазии, то и дело перемешивающей реальность с вымыслом. Руки невольно сжимаются в кулаки — бессилие. Мастер по-прежнему смотрит в глаза Воланду, надеясь найти там хоть какие-то ответы, но видит только темноту, страшную и затягивающую в себя, словно черная дыра. Это приносит ужас и боль, а ещё желание отвернуться и, умываясь горькими слезами, попросить профессора никогда больше не появляться. — Кто вы такой? — тихо спрашивает писатель, наблюдая за любым изменением Воланда в лице. Тот усмехается и смотрит так, будто Мастер спросил что-то совершенно глупое и неуместное. — Кто вы такой? — громче и увереннее повторяет писатель. Воланд стирает улыбку со своего лица, и глаза его тут же становятся обителью вселенской скорби, и лицо его кажется усталым и постаревшим. — Вы знаете, кто я.***
— Пишите, — требовательным тоном шепчет Воланд на ухо Мастеру, тот сидит за столом, схватившись за голову. За дверью его маленькой несвободы ходит доктор Стравинский, заглядывая к каждому психопату и цепким взглядом своим вылавливая нарушения. Его шаги эхом скользят по стенам психиатрической лечебницы, но писателю всё равно — он знает, что Воланда нет, никакого Воланда! Он выжег его душу дотла и ушёл, растворился в небытие, так, словно его и не было никогда. О-о, нет… Нет, Воланд есть, он существует — здесь, в его бедовой голове, и завтра, когда Мастеру снова включат разряд 140, он, неестественно изогнувшись, перед глазами будет видеть только искаженное злобной гримасой лицо — самое красивое лицо, ради которого Мастер готов терпеть электричество по телу каждый раз, но только не с таким выражением. И ему будет больно вдвойне, потому что на пепелище, которое сейчас покоится вместо души Мастера, Воланд очень уж болезненно вытаптывает свои слова: «Пишите, умоляю, и тогда вы сохраните душу свою». День за днём: бумага и карандаш, красные отметины на запястьях, болезненные уколы, от которых плывет сознание и клонит в сон, ставший омерзительным голос Стравинского, и он — Воланд, приходящий каждый день или каждую ночь. Он, встающий за спиной и кладущий на плечи свои руки в перчатках. Он, читающий роман снова и снова. Он, проникающий в сознание и терзающий в нем остатки живого наполненного места, где нет пугающей сковывающей пустоты. А в один вечер он приходит в странном одеянии, садится рядом с ним на кушетку, стягивает свою странную шапку с головы и, сев полубоком, устало смотрит в глаза Мастера и шепчет: — Был бал. Мастер переводит взгляд на свои руки, не в силах выдержать бесконечной силы и боли в глазах напротив. Воланд, тем не менее, продолжает: — Когда я спросил у Маргариты чего она желает, она ответила очень просто. — Меня? — с мелькнувшей надеждой в голосе спрашивает писатель и краем глаза замечает, как Воланд отрицательно качает головой. — Нет, она пожелала быть счастливой. Тут-то всё и заканчивается. И боль, атаковавшая сердце, внезапно отпускает его, переключаясь только на руки, стертые до крови. В голове становится пустынно, как будто все надежды, до этого существовавшие в Мастере, вдруг испаряются. А потом текут минуты и секунды, они просто сидят рядом, и писатель, желающий поправить упавшую на лоб прядь волос, случайно задевает больное запястье краем своей больничной робы. Воланд, заметив это, хмурится и берет его за руку, не давая попытки вырваться. Он внимательно рассматривает раны сначала на одной руке, потом на другой, и достает откуда-то из внутренней части своего одеяния небольшую баночку мази. Его движения отточены до автоматизма — немного зачерпнуть, оставить на коже, растереть, подождать, пока Мастер нашипится вдоволь и повторить так ещё пару раз. Писателю кажется, что в этот момент Воланд вполне реален. И слезы внезапно подкатывают к его глазам, но он не дает им выйти. На следующее утро Мастер, проснувшись, первым делом смотрит на свои запястья и находит их почти зажившими, а поднеся их к носу, ощущает аромат болотистых трав. В голове что-то щелкает. Весь день проходит как в тумане, процедуры болезненны, еда невкусная. И только оставшись наедине с пергаментом, Мастер глубоко вздыхает и смотрит на белый лист, а буквы упорно не хотят складываться в слова. Как быть теперь, когда Маргарита предала его? Словно в ответ, за спиной звучит знакомый голос: — Люди всегда будут предавать вас. — Тогда будьте рядом со мной, Воланд, ведь вы не человек, — говорит Мастер и устало потирает переносицу. — А значит, никогда не предадите меня.***
Горит Москва. Воланд опирается на трость и наблюдает за этим, улыбаясь. Пламя пожирает город, обволакивая своим покровом дом за домом. Огонь подбирается к высоким московским башням — и начинает лизать их, выпивая души уцелевших. Едва ли отсюда можно услышать рёв, и грохот, и жуткие крики. Какое-то время ещё можно разглядеть высотки, потом пламя заливает и крыши — так рушатся все постройки. Москва погибает в желто-красном свете. Мастер держит в руке свою шляпу, глядя на разверзнувшуюся кару. — Bist mit dem Teufel du und du, und willst dich vor der Flamme scheuen? — говорит Воланд, когда замечает хмурую тень волнения на лице Мастера. Писатель слегка расслабляется, когда слышит знакомые строки Гёте. Одним легким движением он надевает на голову свою шляпу и разворачивается к карателю бедной столицы, чтобы ответить: — Огонь многое отнял у меня. — Тогда я сожгу этот мир дотла, чтобы ничто больше не могло вас потревожить, — улыбается Воланд и берет за руку писателя. Мастер снисходительно улыбается в ответ и качает головой. — Подобное не лечится подобным. — Сожгу, Мастер, niederbrennen, — повторяет Воланд и подносит его руку к своему лицу. Горячий поцелуй сухих губ оставляет невидимый след на коже, и пространство вокруг них изменяется. И позади остаётся пылающая Москва, свита, добирающаяся своим ходом, Гелла и Маргарита, ушедшие раньше них в только им одним известное место. Вся боль, все страдания мгновенно улетучиваются, и ничего не остается, кроме самого Мастера и Воланда, прижавшегося губами к его пальцам. Этот молчаливый жест звучит как признание, и писатель ему верит и прикрывает на секунду глаза, чтобы навсегда отпечатать в памяти этот момент. А открыв их, он видит, что обстановка вокруг уже изменилась.***
Спустя несколько дней, проведенных вместе, когда Мастер снова пишет и пишет, а Воланд читает то, что он написал, уже не кажется странным факт того, что самое искреннее спокойствие писатель обрёл рядом с иностранным знакомым, сломавшим его жизнь. И теперь они сидят на диване, ведут непринужденную беседу, а между ними клубком свернулся Бегемот, и Воланд, развалившись, лениво гладит его по мягкой шерсти своей властной хозяйской рукой. Кот мурчит от удовольствия, иногда против собственной воли, на что Воланд только усмехается. Перед ними стоит низенький столик, а на нём — исписанные листы, кисти винограда на тарелке, бутылка вина и два бокала, наполненных им. Мастер впервые за очень долгое время может позволить себе расслабиться: он, наконец, покончил с гонениями советской властью, ему незачем переживать о Маргарите — она сбежала с красавицей Геллой и та уж точно о ней позаботится, а с мучениями, пережитыми на допросах и в психиатрической лечебнице, его больше ничего не связывает, разве что излеченные нежными руками Воланда оцарапанные запястья, до сих пор иногда ноющие тупой болью, да дикий вой, застывший в горле и в груди. Он прикрывает глаза, силясь уложить в голове плывущие строки мыслей, но те хаотично бегают от одного к другому, и неясно становится, чего мастер желает больше — взять пергамент и карандаш и записать всё, что проносится у него в голове, или зацепиться за болезненно толкающую мозг, самую яркую и самую острую мысль — о виновнике всего, что с ним произошло, о том, кто сидит рядом с ним на диване, и разделяет их всего лишь говорящий кот, о самой главной идее, страхе и боли Мастера — о Воланде, его Воланде. — И всё же, кто вы? — спрашивает Мастер, слегка подавшись вперед и упрямо глядя на собеседника. — Я — Воланд, — отвечает тот. — Все говорят, что вы написали роман о Понтии Пилате, но на самом деле… Разве это так? — он лениво покачивает кистью, заставляя вино переливаться в бокале, и наблюдает за игрой света, которую сам же создал. — А, впрочем, если не хотите, можете не отвечать, Мастер. Всё равно это неправда. Хотите правду? Кто я? Мастер упрямо смотрит и делает глоток вина. В его голове десятки и сотни идей, но нет ни одной, в которой не существует загадочного профессора, которого он встретил однажды вечером. Конечно, роман о Понтии Пилате — это в первую очередь роман не о Понтии Пилате, а о… Мастеру до пугающего ужаса в самом сердце хочется удостовериться, услышать это напрямую, из первых уст. И пусть скребется на душе хаотичное желание отказаться от истины, продолжив тешить себя тайнами и собственными теориями — одна хуже другой, Мастер кивает, давая согласие на правду. Воланд, до этого завороженный бликами в бокале, теперь смотрит писателю прямо в глаза — решительно и вызывающе, и в этих тёмных омутах, кажется, находится весь Ад в миниатюре. Он начинает говорить, и отчего-то именно сейчас сильный акцент режет слух. Сразу же кажется, что весь мир замирает вместе с каждым звуком, исходящим не изо рта, а прямиком из преисподней. — Я пыль на этих папирусах, — говорит он, указывая взглядом на кучу исписанных бумаг на столе. — Я ничто и никто и вместе с тем всё. Я тень и вечность. Вы видите меня, а иной раз можете не замечать, но я буду рядом — здесь, на страницах вашего романа. Беда в том, что вы желаете получить истину, но не в состоянии ею обладать. — Вы хотите сказать, я вас выдумал? — Вы выдумали во мне человека. Они сидят и молчат какое-то время, и только биение их сердец нарушает тишину да плеск вина в стеклянных бокалах. Потом Мастер поднимает взгляд и немного щурится. Он всегда так делает, когда хочет о чем-то спросить или вспомнить. Воланд ободряюще улыбается одними уголками губ, но в глазах его мелькает ощутимое предостережение. — Каждый раз, когда вы рядом, у меня стойкое ощущение чего-то… труднообъяснимого… как будто я падаю в мрачную глубину, в никуда, — признается писатель и тут же жалеет о сказанном. Но Воланд не хмурится, не делает серьезное лицо, не ругается и даже не смотрит на него тем самым взглядом, от которого хочется спрятаться. Нет, наоборот, в тишине, наступившей после откровения, раздается смех. — Это называется «грехопадение», мой дорогой писатель. — Стало быть, я согрешил, и эта бездна мне в наказание? — уточняет Мастер, ещё больше запутавшись. Вино уже явно ударило в голову. — Nein, ни в коем случае, — все еще улыбаясь, говорит Воланд. — Ощущение падения, которое вы испытываете, происходит у вас от того, что ваши внутренние убеждения борются с вашими истинными желаниями. Он умолкает, подносит ко рту бокал с вином, и Мастер как завороженный наблюдает за открывшейся картиной: как бордовая река окропляет тонкие губы, соблазнительно дергается кадык, а затем влажный язык проводит по губам в едином жесте, как бы намекающем на то, что перед ним натурально искуситель и это кроется в каждой частичке его тела. Когда жар касается щек, писатель тоже делает глоток вина, но быстрый, чтобы смочить внезапно пересохшее горло. Всё, что он увидел — просто бархатное изящество Ада. Писатель сначала отводит взгляд, приходя в себя, а потом смотрит на Воланда — его лицо серьёзно и хитро. Конечно, он заметил эту реакцию. — Мой Мастер, — говорит он обманчиво сладким голосом. — Вы сказали, ощущение падения наступает, когда я рядом с вами? Писателю хочется провалиться сквозь землю, закрыть алеющее в своем смущении лицо руками, солгать что-нибудь, лишь бы не видеть эти требующие глаза и не чувствовать жар, поднимающийся в теле. Но вино придает смелости, а подрагивающие пальцы сжимают брюки. — Именно так я и сказал. — Тогда вам пора уже приземляться, — смеётся Воланд, и Мастер сначала не понимает, что он имеет ввиду, но потом горячие губы накрывают его собственные в поцелуе.