Злодей

      Джон любил целовать его.       Он любил целовать Лололошку в лоб быстрым мимолетным поцелуем, обычно перед самым сном.       Он любил целовать его лицо мелкими поцелуями-бабочками, осыпая каждый участок кожи. Да вот и поцелуями то это назвать сложно, скорее было то невесомым прикосновением губ.       Он обожал припадать к его губам, долгим прикосновением. Потому что более чем кроме прикосновения губ, более ничего не было. Джон никогда не пытался углубить поцелуй без его позволения. И если поначалу Лололошка упорствовал, смыкая губы ещё сильнее в тонкую линию, то после сдался, позволяя чужому языку медленно оглаживать его небо.       Что уж говорить, но целовался Джон действительно головокружительно: медленно, тягуче и жарко. Но вместе с тем не было в его поцелуях и грамма грубости, только осторожность.       Джон любил целовать его шею, медленно спускаться к ключицам, а там к спине, особенно задерживаясь на двух рваных шрамах на лопатках.       Но больше всего Джон обожал целовать его руки— галантным поцелуем в кисть или вовсе проходясь по каждому пальцу губами. Такие поцелуи обычно были дольше и жарче всех.       И Лололошка соврет, если скажет, что ему не нравится. Ему нравится тепло, что тут же бежит по телу, разливаясь сладостной негой. Ему нравятся мурашки, что покрывают кожу при любом прикосновении, трепетном, таком до одури нежном, словно Джон боялся причинить ему хоть каплю боли. Точно и боялся он того, что Лололошка рассыпется, как хрустальная ваза в его руках.       Но помимо этого Лололошка знал, что двойник его жаждет большего. Ощущает, как руки чужие горят жаром, ощущает, как двойник пытается ближе прижаться, обхватить руками живот, забираясь под слои одежды, как всякий раз он пытается огладить его тело, долгим касанием. Но потом, спохватываясь, тут же отстраняется.       Лололошка знает, что за каждым прикосновением Джона скрывается жажда большего.       А потому двойник обнимает часто, всякий раз старается прижать к себе, погладить по щеке или же зарыться в его кудри, массируя голову. И всякое его прикосновение так и пышит любовью несоизмеримой, нежностью слишком мягкой, слишком тающей.       Но Лололошка не готов к большему. Если с поцелуями он смог смириться, то большее... Ему претила даже подобная мысль.       Он не любит Джона настолько, чтобы позволить ему прикоснуться к его телу и душе, чтобы позволить ему сплести их тела воедино. Ему страшно даже от одной мысли об этом.       Потому что память о прошлом всё ещё терзает его. Память в котором Джон не более чем его младшая версия, почти как младший брат. И это противоречивое чувство не позволяет принять до конца всю глубину чужих чувств.       Но Джон никогда не заходит дальше, останавливается вовремя, всегда всё понимает. Но переставать целовать или касаться не думает. Напротив, старается прикоснуться ещё более легко и долго, поцеловать ещё более жарко и тягуче.       И Лололошка старается принять Джона. Пытается закрыть глаза на все его неровности и изъяны. Потому что понимает и сам он не идеален, пусть и в чужих глазах это совершенно не так. Он пытается привыкнуть к яркому характеру двойника, к его касаниям, поцелуям... И он привыкает, действительно привыкает.       Но привыкнуть к опеке этой удушающей Лололошка не может.       Потому что Джон вёл себя с ним так точно он разобьётся, только тронь. Следил за тем чтобы он как минимум питался три раза в день, одевался по погоде, не перенапрягался в поле. И всякий раз, стоило им выйти на очередное спасение мира или просто отправиться помогать в другие миры он не давал Лололошке и шага ступить от себя, сжимал его руку крепко-крепко и всю опасность сам устранял, точно боялся, что какие-то вшивые монстры смогут его ранить. — Джон, я могу сам справиться, — всякий раз говорил он.       А двойник понимающе смотрел, снисходительно улыбаясь, тянулся рукой к его щеке, поглаживая кожу лёгким прикосновением. — Я знаю это, красотка.       И продолжал вновь оберегать его от всех неприятностей и бед.       И это выматывало Лололошку слишком сильно, эта чужая странная, слишком крепкая любовь, почти возвышенно божественная...Слепая. И эта любовь пугала, потому что Ло понимал её корни, понимал, но не мог принять. И, пожалуй, это было самым ужасающим. —Ты привыкнешь ко мне, —говорил Джон вечерами, прижимаясь позади к нему и сплетая свои ноги с его ногами.       Лололошка никогда на это не отвечал, лишь смотря в темноту комнаты, пытаясь отогнать давящие мысли.       И постепенно он начал думать, что привыкает к Джону. Что начинает и сам проникаться его любовью такой вот дурной, местами невыносимо сладкой и осторожной.       А потом он встречает Агату и Оракула. Вспоминает, что значит настоящее душевное тепло, а не навязанное. Вспоминает, каково ему было хорошо путешествовать одному, в компании, каково было ощущать азарт битвы и радость встречь.       И это, пожалуй, ломает его ещё сильнее. —Я не понимаю...давай просто разойдемся, —моляще, совсем уж жалко воет он, цепляясь за лацканы идеально выглаженного пиджака.       Сейчас он ощущает себя разбитым, совсем сломанным. На душе слишком тяжело, эта тяжесть давит, терзает, уничтожает все остальные эмоции и чувства.       Джон по обычаю осторожно обхватывает его руки своими, отводя в стороны, прижимает его плавным движением к груди, заставляя слушать неровно стучащее сердце. —Я правда не могу... —ещё более надломленно шепчет двойник.       И это было правдой. Потому что даже единая мысль о том, чтобы отпустить Дэйва, была для него невыносима. Одна мысль о том, что он более не сможет увидеть его лицо, его теперь уже неловких, пусть и уставших, улыбок, его глаз чёрных, искристых. Не почувствовать тепло кожи и не услышать голос.       Дэйв был тем ради кого он жил долгое время, и как же он может отпустить его, теперь, когда наконец нашёл?       Только вот после встречи с Оракулом и Агатой Лололошка стал ещё более отстраненным, более тоскующим. И Джон, видя это, ненавидел себя за свою слабость и эгоизм.       И однажды он даже подумал, что если отпустить его? Что если Дэйв действительно был прав, говоря, что не встреться они ранее, всё сложилось бы по-другому? Не встреться они ранее Джон не стал бы таким одержимым, таким сломленным от постоянных сравнений себя с образом дорогим, трепетным и идеальным? Если бы не встретились они ранее...       Что если бы они оба всё забыли? Вернулись бы в свои миры?       Но эта мысль кажется ему пугающей, слишком страшной. Слишком...слишком.       Отпустить он не готов, а потому-то и делает это его же в собственных глазах самого монстром.       Джон Дейви Харрис — чудовище. И это неумолимый факт.

***

      От мыслей этих у него рвёт крышу, а потому, внезапно подскочив, уносится прочь, оставляя растерянного Лололошку одного на кухне.       И Джона нет долго. Слишком долго по меркам Лололошки. Это становится даже подозрительно пугающе. Куда мог отправится Джон, который ранее не мог отойти от него ни на шаг?       Эта мысль заседает глубоко в его голове, тревожит и терзает.       Лололошка пытается отвлечься, копается в поле до самого вечера, убирается в доме, доводя всё до блеска. Но Джона всё не было, а потому он вновь решается уйти. Да, это бесполезно, но и находиться во всё ещё чужом доме он не может. Потому что до сих пор этот дом... Не может стать пристанищем для Ло. Слишком уж вычурный, слишком большой и одновременно с этим маленький, точно золотая клетка.       И Лололошка бежит в другой мир, сломя голову. Бежит, а потом вдруг замирает, судорожно оглядываясь и нервно теребя край сумки. А правильно ли он поступил, пытаясь вновь бросить двойника? Правильно ли он сделает если вновь оставит Джона страдать в одиночестве?       И эта мысль его тут же пугает. Почему вообще эта странная мысль пришла ему в голову? Разве не он так желал свободы? Разве не он желал вновь ощутить азарт от битв и разговоров с обычными, простыми людьми? Почему же он столько дней потратил на ожидания, когда мог сразу пуститься в бега? Почему же и сейчас он замер, словно примороженный к земле, а не двигается вперёд к долгожданной свободе?       Эта мысль отрезвляет, заставляет сделать шаг вперёд, ещё один, а после пуститься в бег вновь.       Он бежит так долго, пока ноги не сковывает приятная усталость. Пока дыхание не спирает, пока не колет иголками грудную клетку и пока не видит впереди деревню.       На сердце легкость вновь появляется, застилая собой бывший ранее ужас от осознания своей привязанности. Потому что как бы он не хотел, но привязался к Джону. К его ярким улыбкам, к его ласковым рукам. К его по утрам заспанному виду, а порой по обычаю собранному с иголочки. Он привязался к их вечерам чтения, когда Джон укладывал его в постель и начинал читать книгу вслух, отчего Лололошка вскоре засыпал.       Он привязался... И это было самым страшным. Потому что осознание того, что Джон видел в нём не более чем Дейва — было тоже невыносимо.       Лололошка пытается вдохнуть полной грудью, раствориться в свой привычной когда-то рутине—помогая всем вокруг в мелких бытовых делах. Но прежнего спокойствия это больше почему-то не приносило. Всё грызло его беспокойство какое-то странное, пугающее. Потому что резкое исчезновение Джона не давало покоя. Страх, того, что двойник мог что-то натворить не давало насладиться свободными минутами.       Этот страх гонит его назад, в дом Джона.       Но двойник не появляется ещё наверное неделю, изводя Лололошку окончательно.

***

      Он ощущает знакомую ауру ещё из своей комнаты —густую, слишком давящую и сильную. Лололошка вздрагивает, бросает тряпку, которой недавно мыл окно и бежит в коридор, там вниз по лестнице и наконец в прихожую, распахивая входную дверь настежь.       Его сердце громко стучит, болезненно сжимается.       Ло замирает на месте, сперва даже и не понимая, что он видит. Да и не привиделось ли ему вовсе, от стольких бессонных ночей?       Но нет, видение кажется вполне настоящим.       Это видение имеет знакомое лицо, сейчас бледное и худое. У этого видения взлохмаченные волосы. И костюм этой галлюцинации весь испачканный кровью, и пахнет от него тоже ею.       Лололошка дёргается, морщится от едкого запаха и поверить не может в то, что ощущает и видит.       Не мог же Джон... Он же обещал ему.       Но Вот он Джон, от которого разит кровью богов.       Вот он Джон, с пустыми красными глазами и синяками под ними.       Вот он Джон, который улыбается широкой сломленной улыбкой, делает резкий шаг вперёд и тянется к нему своей окровавленной ладонью. —Ты же обещал, —только и может вымолвить Ло, а у самого внутри всё сжимается. Всё перекручивается в спазме от отвращения и ужаса.       Улыбка с лица двойника не исчезает, лишь становится чуть тусклее: —Красотка. Я обещал тебе не уничтожать миры, а вот про богов ты ничего не говорил, —его рука замирает в сантиметре от его лица и тут же оддергивается назад. Джон морщится, смотря на свою испачканную руку и брезгливо обтирает её о костюм. —Прости, красотка. Я так желал тебя поцеловать, но боюсь испачкать кровью. —Почему ты это делаешь вновь? —Лололошка прижимается к косяку двери, его ноги ослабевают, наровя и вовсе сломаться под весом тела.       Джон же удивлённо поднимает брови: —Как это зачем? Ты же желаешь встретить своих друзей? А моих сил, к сожалению, не так много, дабы устроить переход в другую реальность столь часто, —он наклоняет голову, его глаза жутко поблескивают в наступающих вечерних сумерках, —я просто хочу что бы ты больше не чувствовал себя так плохо и тоскливо.       Лололошка мотает головой, прикусывает губу, столь сильно, что оттуда тут же начинает течь тонкая струйка крови. —Я не хочу что бы ты больше убивал.       Джон больше не улыбается, наклоняет голову набок, вновь делает шаг вперёд, становясь в опасной близости от него, но не трогает. Видно всё ещё боится испачкать: —Хорошо. Я не буду убивать, но, Дэйв, я не могу тебя вновь отпустить, —он на мгновение замолкает, горько смеётся, прикрывая глаза рукой, —я правда думал об этом. Даже нашёл способ. Но... Я не могу, Дэйви, даже не проси меня об этом, ты ведь знаешь, я сделаю всё для тебя. Не хочешь убийств? Хорошо. Разрушений? Тем более хорошо. Желаешь помогать мирам? Я только за. Но со мной. Одного я тебя не отпущу. Путешествия в одиночку для тебя слишком опасны. —Но я большую часть жизни путешествовал один. —Верно, —спокойно говорит двойник. —И это тоже причинило тебе много боли. А теперь пойдём ка, мой хороший, на улице становится холоднее!       Лололошка заходит в дом под пристальный взгляд двойника. На душе у него кошки скребут, шипят. Горько слишком становится. И наблюдая за Джоном краем глаза, он понимает, что ему не менее горько и ненавистно всё это.       Уже в своей комнате Ло закрывает лицо ладонями, оседая на постель и позволяя горячей слезе скатиться вниз по щеке. Позволяя чувствам этим противоречивым вырваться наружу. Почему же он более не может уйти? Почему он даже теперь пожелать не может того, чтобы уйти? Что стало с ним теперь за всё это время? Размяк? Сломался? Что же делать ему теперь, когда он сам более не знает , что ощущает и чего желает на самом деле? И что делать с Джоном, которого он всё так же не может полюбить, но может крепче привязаться?       И в душе он проклинал ту их встречу. Ненавидел всей душой. А в душе он и себя проклинал, что был слишком снисходителен, слишком доверчив, слишком слаб морально. И сломленность свою он тоже не может простить.       На его плечи ложатся горячие руки, чуть массируя их, Лололошка вздрагивает, но головы так и не поднимает. —Мне жаль, красотка. Мне правда жаль, —шепчет двойник, опаляя его шею дыханием.        Руки Джона осторожно толкают, заставляя упасть на постель.       Шёлковая простыня шуршит при движении.       Двойник нависает сверху, уже чистый, вымытый. Теперь от Джона пахнет цветами, понимает Ло. Только вот запах крови на подкорке у него витает, отчего его тут же передёргивает.       Да, он тоже убивал. Приходилось, не без этого.       Но он никогда не ощущал удовольствий от убийств, лишь вечную жалость.       Он моргает, когда чувствует, как холодная рука Джона вытирает его глаза от влаги. Двойник наклоняется ниже, губами прижимается к его щеке, постепенно целуя и всё лицо, не забывая про веки. Лололошка дрожит, давится очередным всхлипом- вдохом и не может понять чего желает: оттолкнуть или прижать крепче? —Я не могу полюбить тебя, —шепчет он, и его губы тут же накрывают чужие, разгоряченные и искусанные. Лололошка выдыхает, ощущая как поцелуй углубляют, как медленно проводит языком по зубам, как сплетается он с его языком. Как жар медленной негой разливается по телу.       Рука Джона ползёт ниже, обхватывает его талию, заставляя выгнутлся, и прижимая крепче. Вторая рука лежит на щеке, поглаживая её большим пальцем. Дыхания не хватает. Ло дёргается и Джон и тут же отстраняется, тяжело дыша. И вновь припадает вниз крепким долгим поцелуем, прижимаясь к шее.       Мурашки ползут по телу, холодят и вместе с тем горячат кожу. Чужие руки заползают под футболку, мягко оглаживают, задевая соски. И Лололошка дёргается сдавленно хрипя.       Чужое желание отдает дрожью, всё ещё жаром. Чужое желание виднеется по дрожащим рукам, по более быстрым смазанным поцелуям, и по дыханию глубокому, тоже горячему. И это всё не составит труда понять, чего желает Джон.       Это желание виднеется в его глазах, тёмных, багровых, что заволокло вязким туманом.       И это желание пугает Лололошку. —Не надо, —испуганно шепчет он, пытаясь уйти от прикосновений.       Нет, он не готов. Он не может пересилить себя.       Отвращение скапливается во рту кислотой. Бежит по телу холодным ознобом. Отвращение заставляет его руки дрожать и вместе с тем всего его разом. —Не надо, —вновь шепчет он, жмурясь.       Потому что если к поцелуям он привык, то к мысли о большем нет. Не может свыкнуться до сих пор, что его могут желать вот так вот страстно ... Не может свыкнуться до сих пор, что его может желать... Его же двойник.       Он вновь хрипит, ощущая, как Джон легко целует его в висок и расслабляет хватку. —Прости меня, красотка,—шепчет он, легко потираясь носом о его щеку. —Давай ляжем спать. Мы оба за эти дни очень устали. Верно?       И Лололошка только и может, что кивнуть, всё так же не разжимая век.       Джон подтягивает его выше, укладывая голову на подушку и накрывая одеялом. После он прижимается к спине, утыкаться носом в шею. —Даже если ты меня никогда не полюбишь... Я не смогу разлюбить тебя. Какая бы эта ненормальная любовь не была... Мне некуда от неё деваться... И даже допустить мысли о том, что бы не любить тебя, забыть о тебе...я тоже не могу...—Двойник горько усмехается, щёлкает пальцами, отчего свет в комнате окончательно гаснет, — Вот оно наше отличие. Если ты находил всегда в себе силы... Я же был всегда слаб. Особенно по отношению к тебе.       И вновь целует в шею.       Лололошка не двигается, больше не плачет. Почему-то сейчас он и испытывает разве что неожиданное безразличие и усталость.       Потому что все бессмысленно. И есть ли у него другие варианты, пути, кроме как не принять своё положение окончательно?       Раньше он думал, что сможет принять Джона только тогда, когда сломается. Видно пора. Его чувств и душевных сил более не хватает.       Он просто устал. Очень, очень сильно устал.

***

      Знакомый дом, залитый солнечным светом встречает его ещё большим количеством цветов. Казалось бы, вся лужайка дома была усеяна этим разнообразием пёстрых красок. Он замирает на месте, глубоко вдыхает аромат, а после спокойным шагом проходит вперёд к двери.       Стучится трижды, медленно, в меру громко.       За дверью слышится копошение, а после щелчок.       Когда дверь открывается на её пороге показалась девушка бледная, вновь с длинными волосами, даже длиннее чем они были раньше, в аляпистом сарафане и странной голубой серьгой в одном ухе. Эту серьгу Он хорошо знал. Самолично сделал из золота и какой-то редкой руды. —Ло, —выдыхает Агата неверяще. Стоит на месте, боясь шевельнуться. —Здравствуй, Агата. Давно не виделись, —Лололошка скованно улыбается, —Оракул дома? —после кивка от девушки он продолжвет, — У нас не так много времени. А я очень по вам скучал.       Агата тоже скованно кивает, её глаза наполняются влагой. И она тут же хватает его за руку, почти затаскивая в дом. —Оракул! Немедленно сюда! —кричит она взволнованно.       Брат показывается тут же, чуть ли не кубарем падая с лестницы испуганный и запыхавшийся.       И выглядит он всё так же как помнил его Лололошка. Всё та же борода, только на этот раз она стала короче. Те же волнистые, на вид мягкие волосы, тот же аляпистый халаты с бахромой и куча браслетов на руках. И почти те же глаза— мудрые, знающие и полные тоски.       Оракул тоже замирает на мгновение. Хлопает глазами, а после резким широким шагом подходит ближе, подхватывая Ло в объятья.       Лололошка прижимается к чужой груди носом, вдыхая знакомый аромат сосны и благовоний. —Господи. Это что сон? Столько времени прошло!       Отстранившись Оракул смотрит на него, оглядывая всего с ног до головы и тут же хмурится, прикусывает губу. —Давайте выпьем чаю, —спокойно, почти безразлично говорит Ло, оглядывая брата и сестру.       Те кивают, настороженно переглядываясь между собой.       И уже за столом на кухне, за ароматно дымящейся чашкой чая, Оракул говорит: — Ло... Ты изменился...       Лололошка всё так же спокойно смотрит в глаза друга, когда-то части семьи, да наверное так оно есть и сейчас, и пусто улыбается: —Когда-нибудь я же должен был повзрослеть. Наивными остаются только дети, —он отводит взгляд в сторону часов и вздыхает, —лучше расскажите как у вас дела?