Счастливая пора букетиков и сердечек

      Бухло – враг человечества. Лололошка в этом уверен. Он хватается руками за голову, стонет и проклинает похмелье. Он больше никогда! Никогда! Он клянётся: никогда!!! не будет бухать. Хоть под дулом пистолета. Хоть в субботу. Хоть с пацанами в баре: он возьмёт только сок.       Лололошка крутит башкой по сторонам, оглядывает себя. Натыкается взглядом на парочку шрамов, кажется, от когтей медведя, потом на голую грудь, живот, ниже... Лололошка вздрагивает. Он зажмуривает глаза, потом снова их открывает и глядит уже вокруг себя. Количество белого цвета в комнате аж слепит! Белые стены, белый потолок, белый пол – в Империи все квартиры одинаковые. Белое постельное бельё на кровати, а сама кровать обычная, железная, чёрная. И огромное панорамное окно с видом на город. (Этаж, кажется, не ниже двадцатого.) Не менее огромный телек на всю стену... Точно!       Лололошку аж передёрнуло, когда он осознал. По поводу этого телевизора ему прожужжали все уши, а понтов-то было! Лололошка вспоминает и не может врубиться: какого, собственно, хрена?       А потом глядит в другую сторону и чуть инфаркт не зарабатывает. Видит на общем белом фоне какое-то странное рыже-жёлтое пятно. Взъерошенная копна выжженных волос, два ядерно-оранжевых круга вместо глаз, мерзкая ухмылочка... Опасения Лололошки подтвердились: Кавински. Сидит себе на (дорогущем!) диванчике, нога на ногу, и курит сигару с каким-то до безобразия пафосным видом. И вид его становится ещё более пафосным, когда Лололошка поворачивает голову с величайшим изумлением на лице и глазами – каждый с жетон Эмпориума.       – О, проснулся! – говорит тот и натягивает на физиономию лучезарную улыбку. – Доброе утро, страна!       Лололошка смотрит сначала на него – не видит привычной куртки, но видит футболку и штаны. Потом – на себя. И видит внушительных размеров... Шрамы. И ничего более.       – Блядь! – не сдерживает бедолага эмоций, вздрагивает, подскакивает с койки, тут же соображает – не туда! Хватает одеяло, накидывает на голову. В темноте и безопасности от чужих глаз пытается успокоиться.       – ХА-ХА-ХА! – слышится заливистый смех по ту сторону одеяла.       Лололошка аккуратно высовывает нос.       – Чё за фигня? – спрашивает он, затравленно глядя на физиономию напротив. Наглую и с улыбкой до ушей.       – Еба-а-ать ты нервный, – тянет Кавински.       Лололошка всё ещё не врубается. Более того, он даже не хочет ничего понимать, ничего предполагать... Единственное, что он знает точно: бухло – враг человечества. А ещё он не помнит ровным счётом ни-хре-на. Начиная с того, как оказался за барной стойкой. Ещё он помнит Кавински, который тоже там как-то оказался. И ещё он помнит... Кого-то. А кого именно – нет. Что прискорбно. Этого очень не хватает для полноты картины.       Однако Лололошка надеется, что...       Нет, он не хочет об этом думать!       – На тебя секс так влияет или ты просто сам по себе впечатлительный? А мне ещё заливал, что у меня недотрах... Подумаешь! Любые неврозы лечатся дозой никотина. Хочешь?       Кавински бросает ему пачку сигарет. Лололошка не ловит, и та прилетает ему почти что по лбу.       А он только-только придумал себе убедительную причину своего нахождения без штанов в чужой постели. С больной башкой. С похмелья.       Позабыть всё оказалось весьма просто.       – Только не говори, что мы... – шепчет Лололошка замогильным голосом.       Кавински опять смеётся:       – Не, не так дело было! Тебе спирт в голову вдарил?       Лололошку это почти успокаивает, он даже наполовину высовывается из-под одеяла. Пожимает плечами.       – Не помню, – говорит.       Кавински отзывается протяжным «А-а!», стучит себе по лбу, а вид у него, как у прозревшего.       – Ну всё ясно. Тебе с подробностями пересказать?       Лололошка кивает. Кивает и думает, что больше никогда...       В воздухе витает отвратительный запах потных мужиков и пива, отвратительная музыка играет из колонок, и такая же отвратительная лампочка мигает над барной стойкой. Лололошка сидит с очень грустным видом и пьёт своё грустное, но оттого не менее отвратительное пиво.       – Я не выведу из твоего организма столько токсинов за короткое время! – предостерегает его внутренний модуль Райи-Прайм.       Лололошка хочет спать и считает в уме вместо овец стаканы. Один, два, десять... И он выпьет ещё, ибо жизни – штука до одури отвратительная. Даже отвратительнее потных мужиков.       «Заткнись», – хочет сказать Лололошка, но у него получается только:       – Буль-буль.       Он стремительно тонет в пенном...       И тут вдруг – бам! Приземляется рядом чья-то туша. От неё за километр несёт слащавым одеколоном, и Лололошка, в общем-то уже привыкший к отвратительным запахам, даже обращает своё внимание... Он натыкается на улыбку и режется о её острые края.       – Ну ты даёшь, конечно, – говорит Винс, нарисовавшийся так внезапно. – В одиночку пить нельзя – плохая примета.       – Я не в одиночку, – отзывается Лололошка, и голос его слегка поскрипывает, как не смазанная дверь. – Райя хлещет спирт за компанию.       И Райя, конечно, очень возмущённая, посылает в его мозги электрические импульсы. Лололошка морщится и делает ещё глоток пива.       Кавински не врубается. Потому что Дейв никогда не шутит. А если и шутит, то с мордой кирпичом. В итоге болтать он решает с улыбчивым барменом. У бармена рыжие волосы, круглое пузо и наркоманский взгляд. Он улыбается и наливает полстакана ядрёного джина.       Кавински бармена за это ценит. Тот всегда знает что нужно. Во всяком случае, джин вышибает из жизни все проблемы.       Лололошка грустно глядит на своё грустное пиво, потом – на друга. И опять – в стакан. Будто пытается там разглядеть что-то.       – Как же меня всё задолбало. – Он впечатывается лицом в деревянную поверхность барной стойки.       – Да жизнь вообще штука тяжкая, – говорит Винс.       Лололошка продолжает:       – И пиво какое-то грустное...       – С хуя ли оно грустное?       – Ну, грустное. Жёлтое такое, будто в стакан нассали. Прикинь, как тяжело, наверное, осознавать, что ты похож на чью-то мочу?       Кавински охреневает и давится джином.       И именно в этот момент рядом падает ещё одно тело, отвратительно пахнущее (женскими?) розовыми духами.       Лололошка вдруг вспоминает. Райя! Точно, Райечка! Уж кого-кого, а её позабыть никак нельзя.       Кавински резко затыкается. Лололошка хочет позвать ассистентку, но тоже прерывается на полуслове.       Открывается слепяще-белая дверь, и в комнату ударяет запах не столько духов, сколько шампуня. Лололошка опять глядит, шары вылупив, да с таким ошалевшим выражением лица, что Кавински опять пробивает на смех.       А лицезреет он в итоге Калеба собственной персоной. Тот без футболки, с мокрыми волосами и полотенцем наперевес. А физиономия его, доселе каменная, вдруг становится глупо непонимающей.       – Ты прям угадал! Как раз о тебе речь шла, – говорит Кавински, широко улыбаясь.       Калеб хмурится, проходит в комнату. Лололошка вздрагивает, когда он садится аккуратно на край кровати и здоровается:       – Доброе утро. Ты как?       Лололошка весь сжимается, повыше натягивая одеяло. Щёки его стремительно приобретают оттенок спелого помидора, пока Калеба, кажется, не колышет. Он со всей серьёзностью смотрит Дейву прямо в глаза, даже как-то обеспокоенно.       – Нормально, – тихо произносит Лололошка, отводя взгляд. И тут же вспоминает о том, что к нему, помимо клетчатого шарфика и одежды, прилагаются очки. Где бы они ни были, Лололошке определённо их сейчас не хватает.       – Не делай вид, будто тебе не похуй, – говорит Винс как-то мрачно. – Пацану память отшибло.       Калеб не меняется в лице, только взгляд его становится всё более тревожным.       – Точно? – Он обращается к Лололошке. – Выглядишь... помято.       – Конечно, – комментирует Кавински с дивана. – Учитывая, что ночью было, это надо порнозвездой быть, чтоб выглядеть презентабельно.       Он ржёт и поджигает вторую сигарету. (Из новой пачки, ибо старая всё ещё красуется под боком у Лололошки.)       – Замолчи, – шипит, как злой кошак, Калеб.       И Лололошка опять напрягается, а в мыслях зовёт Райю. Та молчит.       – Злишься, что твои потуги не оценили? Я, правда, не эксперт, но двадцать секунд...       Физиономия Калеба вдруг багровеет, глаза наливаются кровью, а брови сводятся к переносице. Кровать болезненно скрипит, он встаёт. И сквозь стиснутые зубы:       – Заткнись.       Кавински только улыбается.       – Значит, рассказывай ему, чё было. А то вон бедолага аж дрожит!       Лололошка замечает, как сердце его бьётся быстрее.       Райя, Райечка, ну где же ты?       Никогда его ещё так не тошнило. Лололошка лежит головой на своей руке, а голова-то плывёт куда-то, как у тряпичной куклы. Внутри вата, и мозги текут густой липкой жижей из ушей, из носа – отовсюду, и вот-вот грустное пиво выйдет с блевотиной. И за ручку с джином, и в компании водки, коих Дейв осилил по рюмке каждого, но пиво никогда не сочеталось с джином. И что за напасть этот ваш алкоголь?       Имплант в башке слегка вибрирует. А может, Лололошке только кажется. Но он уверен, что Райя сейчас очень недовольна и будто бы назло даже не лезет со своими токсинами и прочей хренью.       А сквозь вату он слышит разговор:       – ...и он сам?       – Да, я тоже охуел. Прихожу, он уже в стельку.       – Хреново...       Молчание воцаряется на добрые две минуты. Лололошка предпринимает попытки встать, как локтем въезжает в чью-то конечность. Он не видит кто, но его осторожно приобнимают за плечи.       – Ну вот, совсем плохо, – говорят под ухом.       Лололошка чувствует тепло чужого дыхания и слышит сердцебиение до дрожи близко.       Его нельзя было бросать! Просто Войд с Калеба шкуру спустит, если тот кого-нибудь к себе в квартиру притащит. А до Лололошкиной глуши он бы и сам не добрался – больно крепкий выдался джин. Но ведь нельзя же было...       Зажигается свет и заставляет жмуриться от его яркости. Яркость эта отражается от белых стен и становится ещё ярче. Ещё хуже.       У Калеба кружится голова, и он проклинает всё спиртное.       Кавински же удивительным образом молчит.       Лололошке полегчало на свежем воздухе, даже развязало язык и руки – он стал на редкость разговорчивым и липучим. Всё бы ничего, если б его держали ноги.       Хотя каких трудов им стоило дотащить Дейва до кровати – лучше не вспоминать.              – Где мои очки? – спрашивает Лололошка, когда хронологию событий удаётся немного восстановить. (Если не брать в расчёт, что Дейв категорически отказался слушать, что было дальше, ибо по его мнению – полный пиздец. Так он выразился, и Калеб сразу же замолчал.)       – Там же, где и штаны. – говорит Кавински и показывает ладонью куда-то в пространство.       Лололошка оглядывается.       Ничего не видит.       Потом поднимает глаза к потолку. Там, на белом фоне, на чёрной, со стеклянными кристалликами люстре болтается белое пятно и чёрное – кофта и штаны.       Почему? – задаётся вопросом Лололошка, но и предположить ответа не может.       – Как так? – спрашивает он.       Кавински многозначительно чешет в башке и пожимает плечами.       Звенят тихонько кристаллики, и на пол падает чёрная тряпка.       Он злится, и по нему видно. Калеб похож на варёного рака. На злого варёного рака. Красного и взбешённого, готового клешнями разорвать любого. Хоть прямо сейчас и на месте. И он это делает. Метафорически.       – Никуда ты не уйдёшь, – говорят ему, когда он хочет свалить, грозно хлопнув дверью. – Без ключей не уйдёшь. Это моя хата.       – И мой Дейв, – усмехаясь, отвечает Калеб. Он не умеет шутить. Он не шутит. Никогда.       – Охренеть, загнул, – бурчит себе под нос Кавински. А потом громче, конкретно Калебу и со всем негодованием: – Что ты имеешь против? Не я его споил.       Калеб всегда выглядел угрожающе и никогда не подходил ближе, чем на метр. Разве сегодняшний день отличается?       Кавински опять хочется закурить, а сигареты остались в комнате. Там уже минут пять Лололошка пытается натянуть штаны и включить Райю-Прайм, которую предусмотрительно вырубил ещё в баре, чтобы та ненароком не шмальнула электрошокером бармена, наливавшего уже какой по счёту стакан. Она могла – он в этом уверен.       – Объективно или по пунктикам разложить? – Калеб снова усмехается. Зловеще.       – Давай уж в подробностях, – вздыхает Винс.       – Ты меня бесишь. А всё потому, что возомнил о себе невесть что. Опустился так низко, и ничего теперь в этой жизни не колышет, но это ведь не значит, что нужно липнуть к порядочным гражданам. А объективно: ты – мудак.       Прекрасно. Винс даже рад такой характеристике. Потому что «порядочный гражданин» в понимании Калеба – это Дейви. Тот, кто с самого начала болт клал на Империю. Зашибись, браво, секретаришка!       А вообще, может, даже обидно. По мнению Кавински, Калеб – нормальный чувак. С заскоками бешеной собаки, разве что. И паранойей. Ну это ничего, это излечимо. Водка всё лечит. Под градусом вообще можно полюбить кого угодно, даже ебанатов всяких. (Что иногда мешает жить, однако.) Ну, как этой ночью в баре.       Единственное, Калеб мог не хило так заехать по морде со злости. (Или из ревности. Или из вредности. Или просто так, чтобы жизнь малиной не казалась.) А Кавински в ответ только ржёт, его пиздили столько раз, что он уже не вспомнит, в какой момент вышибли мозги.       А к Дейву вопросов нет. Его все любят и при любых обстоятельствах. Хорошо, наверное, с синдромом главного героя живётся, кто бы что ни говорил.       – А я был о тебе лучшего мнения, – с досадой отвечает Кавински.       И в этот момент отворяется дверь.       Дейви – снова Лололошка. На нём привычные очки и шарфик. По правое плечо – железная коробочка с весёлой мордашкой. И у Дейва мордашка тоже весёлая.       – Привет-привет, – говорит Райя. Её голос даже слишком радостный для робота.       Вот тебе и Райя, которая хлещет спирт.       – Мы помирились, – говорит Лололошка, улыбаясь.       – Да, – подтверждает Райя. – Я тебя простила, но это не значит, что сто́ит налегать на спиртное. Будь аккуратнее!       Ах, да, она же не в курсе. Хотя и сам Лололошка не в курсе.       Да и Кавински вдруг начинает сомневаться в здравости собственного рассудка.       А вот Калеб не сомневается. Он думает, что это – к лучшему. Всё зашибись, если в дураках в итоге останутся все. Получается эдакий любовный треугольник. Любовный треугольник, – поясняет он сам себе. – это когда всё бы ничего, но ебут тебе преимущественно мозги.       Вот так всё и происходит. Один любит другого, другой – третьего, а третий вообще никого не любит. Он любит пиво.