Счастливая пора букетиков и сердечек

      – Я люблю тебя, – сказал он, сидя за столом при свечах. В бокалах, потрескивая, пузырилось шампанское.       Дейв в ответ улыбнулся.       Он готовился. Нет, правда готовился. Он купил свечи и тортик, заказал огромный букет цветов и даже выдумал подарок. Праздник получился символический – четырнадцатое февраля праздновали где-то лет четыреста назад, а теперь все, конечно, работали на благо Империи. Однако очень умный Калеб прочитал об этом в какой-то очень умной книжке и решил: «Ну, будь что будет! В такой день...»       В такой день, – продолжим его мысль, ибо Калебу сейчас совсем не до раздумий, – В такой день можно и романтический ужин устроить своей пассии, которая, кстати, об этом статусе ещё не знает.       Калеб долго стеснялся, долго собирался и очень долго репетировал перед зеркалом речь. Калеб был во всеоружии. Калеб никогда не чувствовал ещё такой уверенности.       Но веселье его долго не длилось.       – А чего это Вы, товарищ, веселитесь? – спрашивал некий черноволосый наблюдатель некоего рыжего наблюдателя, стоя в очереди в кабинет самого Инспектора.       Нет, не то, чтобы обычно в его кабинет выстраивались очереди, просто сегодня какой-то особенный день. Ежели для Калеба он особенный по понятным причинам, о которых он думал с особой теплотой, то для всего остального коллектива сегодня был обычный рабочий день.       – Так а Вы не слышали? Праздник сегодня!       Черноволосый в полном недоумении посмотрел на рыжего, и тот продолжил:       – Четырнадцатое февраля. А раньше вот праздновался он как День влюблённых! Ну, мне так рассказывали. Ну мы с женой скооперировались, да и пошли к Инспектору, мол, так и так, отгул полагается как семейной паре. А то подобные дни редко выдаются! Ну Инспектор проникся, дал выходной! А теперь, чего бы Вы думали? Все и вдохновились, вон, очередь какая!       – А! – черноволосый хлопнул себя ладонью по лбу. – Да ну! Во дела...       Калеб стоял, прислонившись спиной к стене в самом конце этой очереди, слушал разговоры. Да и не понимал: с чего вдруг? Это ж он один ту книжку читал! Это ж его идея была выходной у Войда выпросить! Для дела благого, для признания... А эти?       Калеб глянул на дверь кабинета. Она хлопнула с оглушительным грохотом, и на пороге появился человек. Очень грустный человек. Да до того грустный, что кто-то из очереди даже поинтересовался, что случилось.       – Не выписали мне, товарищи, выходной! Сказали, мол, поздравлять мне некого, значит, работать нужно! И велел Инспектор теперь по двое к нему в кабинет заходить, чтобы халявщиков сразу же выявить!       По очереди прокатился тяжёлый вздох. Вероятно, халявщики все расстроились.       «Но я-то не халявщик!» – подумал Калеб.       И тут же осознал: а ведь по двое! И очередь вдруг быстренько поредела. Все халявщики с грустными физиономиями пошли работать, а остались лишь счастливые пары. Девушка, парень, женщина, мужчина, опять девушка, опять парень. Через одного. Калеб вдруг почувствовал себя неловко.       А ведь если притащит он к Войду Лололошку, так место в очереди займут! Да и сюрприза не выйдет! Что же делать?       Калеб грустил-грустил, грустил-грустил... Как вдруг! (В рассказах всегда есть это удивительное «как вдруг», после которого и случается вся история. В такие моменты принято говорить: то была присказка, а теперь вот сказка начинается.)       А начинается она, увы, не лучшим для Калеба образом. Он увидел прямо перед собой улыбающуюся физиономию старого знакомого. Хоть и улыбка обычно вызывает исключительно положительные эмоции, эта улыбка – шальная и сумасшедшая. Калеб невольно поёжился.       – Здоро́во! – воскликнул совершенно случайно проходивший мимо Кавински.       Калеб сдержанно кивнул.       Из вежливости пришлось пожать руку.       – Чё за кислая физиономия? Такой день! – Голос его звучал радостно. Калебу подумалось, истерично.       – Очередь, понимаешь. Четырнадцатое февраля – не праздник вовсе, а все отгул хотят. – грустно объяснил он.       – Как это «не праздник»? – не понял Кавински. – Да чтоб ты знал! Четыреста лет назад его праздновали. День влюблённых, между прочим! Праздник, ещё какой!       Калеб вздохнул.       – Откуда ты это взял? – спросил он, уже, однако, догадываясь.       – Из книжки, – ни минуту не раздумывая, сообщил Кавински. – Лежала, значит, бесхозная. Ну я и взял почитать, а там, прикинь, такая душещипательная история! Значит, был некий Валентин, венчал он без спроса правителя народ, а потом его ликвидировали. И тогда народ в этот день праздник сделал.       Калеб понял, что за вещами своими стоит следить получше.       – Но ты погоди! Это ещё не всё, – Кавински замахал руками, заставляя Калеба подавить все недовольства. – Ну я, значит, рассказал одному знакомому. И вот чувак взял жену, пошёл к Инспектору, а он им – бац! Отгул. Потому и очередь, всем отдохнуть охота.       Калеб ещё раз удручённо вздохнул.       – В этом и проблема, – начал он. – Инспектор сказал, что никакой халявы. По двое заходить к нему в кабинет и доказывать. А я один! И ты, наверное, тоже за этим пришёл. Не выйдет!       Кавински вдруг перестал улыбаться, и физиономия его тоже стала какой-то кислой. Судя по слишком длинному для него молчанию, он погрузился в глубокие размышления, а Калеб продолжил вздыхать.       – Ну и ничё! – вдруг послышался очень бодрый возглас. – Не справедливо получается: чего это одним выходной, а другие извольте работать? С несправедливостью надо бороться, я считаю!       Калеб перестал вздыхать, поднял на товарища свой взор и узрел улыбку ещё более шальную, чем прежде. Подобное обычно не сулило ничего хорошего.       «У меня есть идея, но она тебе не понравится». Он был прав. Калебу совершенно не нравилось всё происходящее. Совсем.       О, Свет! Зачем же он согласился?       – Я жду, – сказал Инспектор, грозно зыркая исподлобья на самого Калеба и его товарища. Стоять на ковре перед инспекторским столом – вот что страшно!       – Чего? – невозмутимо спросил Кавински, и у Калеба затряслись коленки от ещё более грозного взгляда Инспектора.       – Убедительной причины, почему я должен вам верить, – ответил он.       Калебу показалось, что его «почти отец» глядел ему в душу. Да ещё и с таким выражением, мол, «ай-яй-яй, что же из тебя выросло? Ну не так я тебя воспитывал!» Эти слова прямо-таки звучали у него в ушах, и Калебу даже стало стыдно.       А товарищ-то и ухом не повёл.       – А много Вы в любви понимаете? – начал он. – Эта штука на редкость непредсказуема...       Инспектор даже тихонько усмехнулся, глядя уже не зло, а больше надменно.       – Не верите?       Инспектор качнул головой, вздыхая. Теперь в его взгляде читалось что-то вроде: «Детский сад...» или «Цирк».       Хотя за представлением ему, кажется, было весьма интересно наблюдать.       – Конечно! – невозмутимо продолжал Кавински. – Куда Вам с таким чёрствым сердцем? Вот Вы всё в работе, а народ, может быть...       – Угу, – многозначительно промычал Войд, да с таким удивлением, что глаза его на лоб поползли. – И что же теперь? Всяким бездельникам за просто так выходные выписывать?       – Почему же? Ну, понимаете, праздник!       Войд опять усмехнулся. Но теперь как-то нервно.       – Все так говорят. А как не спрошу, с чего это вдруг, так мне отвечают, что так-то и так-то, рассказали... А рассказал кто, знаешь?       Физиономия Войда стала ещё более надменной и ещё более угрожающей. Калеб сделал шаг назад.       – Кто? – спросил Кавински, и голос его чуть заметно дрогнул.       – Ты! – рявкнул Войд. – Развращаешь мне тут коллектив, а потом выходной им подавай.       Калеб даже забыл, как дышать, когда Инспектор посмотрел на него с таким разочарованием, которого Калеб боялся всё детство.       – А ты просто ничего не понимаешь, – сказал Кавински, на которого грозный инспекторский взгляд не произвёл ровно никакого впечатления. И ещё уважительное «Вы» сменилось на пренебрежительное «ты». (Калеб решил, что Войд точно взорвётся.) – Людям-то какое счастье время провести со своей половинкой. Ну не красота разве? Сердечки, цветочки, всё такое...       – Сердечки? – Глаз Инспектора дёрнулся. – Ха-ха...       Ну вот и всё, пиши пропало! Апокалипсиса не избежать. Потому что когда Войд смеётся, все остальные в его окружении кричат от боли.       – Конечно! А как без сердечек?       И вдруг Калеб чуть не грохнулся носом об пол, ибо его схватили за шею с обнимашками а-ля «лучшие друзья». Всё из-за разницы в росте, а убийственный взгляд Инспектора произвёл на него куда больший эффект, чем полагалось, отчего ноги вдруг стали ватными.       – Вот сами спросите: разве он когда-нибудь Вам врал? – Конечно, Кавински имел в виду Калеба. А Калебу это, конечно, не понравилось. Знать он не знал, к чему клонил товарищ, а вот Инспектор глядеть стал только с большим интересом, будто даже потроха выпустить своим подчинённым расхотел. (Что к счастью.)       – Не хочешь ли ты мне сказать, что вы с ним... – Инспектор посмотрел сначала на одного, потом на второго. Да так высоко поднимая брови, что те заплыли куда-то за пределы его лба.       – Ну да, – согласился Кавински. Калеб вдруг очень захотел возмутиться и даже было открыл рот, как его заткнули очередной волной (безусловно) очень умных аргументов. – У нас тут, как ни крути, свободы слова никакой. А всё же, что удивительно, толерантность так и прёт...       (Может, – думал иногда Калеб. – чтобы народ не жаловался и работал. Никакой дискриминации!)       – ...Так вот я к чему? Любовь – штука на редкость непредсказуемая.       (А ещё иногда Калеб думал, что лучше бы он вообще не думал.)       А конкретно сейчас он понял, что всё, к сожалению, идёт по плану, и какую бы чепуху Кавински не нёс, это, чтоб его, звучало убедительно. Хотя Калебу и хотелось со стыда провалиться на месте.       Войд, кажется, тоже понял, однако не спешил расписываться в заветной бумажке. Губы его стянулись в тонкую ниточку ехидной ухмылки.       – Хм, – многозначительно сказал Инспектор. – Что ещё скажешь?       Теперь уже брови Кавински поползли куда-то за грань: удивлению его не было предела! Возмущению даже. Когда красноречие не производило впечатления, а козыри в рукаве даже не думали работать как надо – его это страшно выбешивало. И заставляло шестерёнки в мозгах крутиться с большей интенсивностью.       Да неужели настолько этот Инспектор – кирпич?       Повисшее молчание, однако, напрягало Калеба. Он смотрел то в лицо Инспектору, то своему товарищу. И не решался произнести и слова.       Как вдруг! (Опять это «как вдруг!») Вернулись в глаза Наблюдателя шальные огоньки, и... ой, не к добру это!       Произошло всё быстро, и Калеб только и успел подумать: «Ё-моё!» Ровно четыре секунды – по одной на каждую букву. Четыре до опупения странных секунды, когда он целовался с парнем.       К сожалению (а может, к счастью), инспекторской ошалевшей физиономии Калеб разглядеть не успел.       «Ё-моё,» – опять подумал Калеб, пока мозг его очухивался от эдакого выброса адреналина, а сам он плевался и утирал губы рукавом под истеричный смех товарища.       Люди в очереди слегка покосились на них.       Слова в мыслях Калеба стали ещё более нецензурными, потому вслух он произнёс:       – И чё это, мать твою, было?       Кавински вдруг перестал ржать и даже на секунду задумался.       – Неожиданный сюжетный поворот, – выдал он наконец.       Вероятно, физиономия Калеба выглядела сейчас особенно угрюмо, потому поспешил мысль дополнить:       – Главное, что сработало! Халявный выходной, чувак! – Он помахал бумажкой с размашистой инспекторской подписью перед самым носом Калеба.       – ...и что же теперь Войд подумает? – Калеб, помедлив мгновение, тихо-тихо прошептал, обращаясь больше к самому себе.       – Какая разница? Я спас тебя! Где моё «спасибо»?       Калеб вдруг подумал о Лололошке.       – Да пошёл ты, – только и буркнул он.       ...В бокалах, потрескивая, пузырилось шампанское.       Дейв в ответ улыбнулся.       – Я тоже, – сказал он.       Калеб вздохнул:       – Ты не представляешь, через что мне пришлось ради тебя пройти.       Дейв опять улыбнулся, но уже шире. Почти смеясь.       Эта история ему понравится.