Счастливая пора букетиков и сердечек

      Райя тогда сказала, что он умер, и не стала ничего объяснять. А он не мог. Не мог, что б его, умереть!       Где ж это видано, чтобы устроить революцию, победить всех злодеев, а потом – пуф! – испариться, как будто его и не было. Ладно бы испариться (Кавински бы в это поверил больше), но умереть – совсем нонсенс.       И поэтому он не верил. Не верил и до сих пор не верит. Не верит и надеется, что...       Да впрочем, на что там надеяться? Уж не на внезапное возвращение героя; прошло уже около пяти лет.       И надежда последней не умирает. Последней умирает любовь. Можно утратить всякие надежды, но продолжать любить. Это будет больно, правда, иссушающе и отвратительно-неприятно-ужасно-мерзко-и-ещё-миллион-синонимов, зато возможно. И в этом Кавински видит единственный выход. Единственный вариант.       Потому что все другие предполагают забыть старого друга и продолжать жить, как ни в чём не бывало. А его нельзя забывать! Ни при каких обстоятельствах! Никогда!       За пять лет многое переменилось.       Начать можно с чего угодно – слишком многое. Начиная от мира и заканчивая самим Кавински, который, кстати, после исчезновения Лололошки сошёл с ума и перекрасился в зелёный. Зелёнкой. Дома над раковиной.       А потом в синий. Уже в нормальном салоне, где мастер ужаснулась сожженным ко всем чертям волосам. У неё тогда остановилось сердце. И она, бедняжка, только умерев, согласилась ещё больше их испортить. Кавински нравилось думать, что волосы ему красит живой труп.       А потом он облился марганцовкой и стал фиолетовым.       После такого волосы на ощупь напоминали солому, а по цвету – болото.       (Налысо он побриться не успел, ибо его остановил Радан, в своё время уже совершивший такую ошибку и теперь напоминающий яйцо с чупчиком в виде ирокеза.)       А ещё волосы эти болотистые всегда стояли теперь дыбом, что создавало впечатление, будто Кавински каждое утро для бодрости совал пальцы в розетку.       Хотя, может, так и было.       В подростковом возрасте это были клизмы из энергетиков. (Метафорически, конечно же.)       Метафор вообще в его жизни стало как-то слишком дохрена. Да настолько, что он иногда путался, где реальные вещи, а где разум дал сбой. Радан говорил, что нужно поменьше упарываться наркотиками. Но дело-то было явно не в этом.       Когда с ним вдруг начинала разговаривать какая-нибудь условная микроволновка, Кавински с точностью мог сказать, что это – наркоманский приход. Потому что микроволновки у него не было. Она взорвалась, когда в неё засунули носки, а в стиральную машину – тарелку макарон. После этого случая он всё-таки решился сходить к врачу.       Врач сказал, что старческий маразм не лечится.       А ему тогда только-только исполнилось тринадцать! Тринадцать лет трезвости. Да и был это в общем-то никакой не врач, а один крайне странный молодой человек. А потом оказалось, что это был серийный убийца.       В этом Кавински, правда, тоже не уверен. Потому что про маразм «врач» заикнулся только тогда, когда на вопрос «Как тебя зовут?» он задумчиво втыкал в небо целых полторы минуты.       А потом настоящий врач сказал, что это была галлюцинация.       «Ваша галлюцинация тоже пытается Вас убить?» – спросил тогда Кавински.       На что врач ответил:       «У меня нет галлюцинаций».       И Кавински послал его на хуй.       В самом мироустройстве, однако, тоже много чего изменилось. Например, больше не было купола.       Это на самом деле не настолько отличная новость, ибо теперь в Алотерре беспрепятственно шли дожди. Это иногда жутко бесило. И не потому что было противно и мокро, а потому что валяться в подворотнях под дождём было не прикольно. Поэтому валяться приходилось дома на диване. Ещё и перед телевизором, если повезёт. Ещё и втыкая в шоу странного формата, где чувак сначала рассказывал о погоде, а потом смотрел Кавински прямо в глаза и начинал затирать что-то о теории заговора, диком кренделе, захватившем глазные яблоки крокодилов, откладывающих яйца в почках неверующих в пути господни, и что Ала и Терра обратяться двумя праведными братьями аквариумных рыбок и ярких, ультрамариновых макак... Впрочем, Кавински сразу же спешил телевизор вырубить.       «Если уж заговор, – думал он. – то без меня. Заебали, ей-богу!»       Так вот, о куполе. После его разрушения пространства стало, конечно, больше. Там, где раньше была пустыня, теперь даже пытались посадить деревьев и травы, построить домики и сделать искусственные озёра. Красота, одним словом.       А ещё теперь падал снег. Это было удивительное явление, ибо никто из имперцев никогда в жизни не видел снег. Никогда. Разве что на стенках холодильника.       «Охренеть! – воскликнул Радан, проснувшись как-то раз утром. – Улицу героином засыпало!»       Потом он получил подзатыльник от своей девушки. А потом пересказал шутку Кавински. Тот её оценил.       С тех пор в Алотерре появилось выражение «как снег на голову», что значилось нечто неожиданное.       И ещё пару слов о куполе. Как-то раз (Было это почти месяц спустя после исчезновения Лололошки, когда все окончательно утратили надежду.) Радан с Кавински решили в последний раз ширнуться феном, после чего очень долго разговаривали на философские темы, пытаясь заставить свой собственный стояк заснуть от скуки.       И философия их докатилась до такого же пьяного, как и они сами, состояния.       – Бля, чувак, ну это пиздец, получается, – говорил Радан.       – Пиздец ещё какой! – соглашался Кавински. Он отчаянно жестикулировал, а движения были рваными и дёргаными. Зрачки – огромными. – Вот прикинь, разъебали они купол, там всё тыры-пыры, красота, цветочки... А теперь-то что, получается? Раньше они не могли. Раньше вот прилетят они, а их эта... Как её? АПМ сожрёт. А теперь-то что? Теперь-то что? Теперь – всё! Инопланетного вторжения не избежать!       – Так а с чего ты взял, что они прилетят? – недоумевал Радан, вместо того, чтобы дёргаться, судорожно барабаня пальцами по столу.       – Прилетят как миленькие! Я вчера летающую тарелку видел! Думаю: «ебать, тарелки летать умеют!» Выбросил, короче, тарелку в окно, а она – хрясь! – и разбилась. А эта летала! Так значит, прилетели товарищи! Все четыреста лет, наверное, болтались на орбите, а теперь в гости заглянуть решили!       Радан после такой тирады только истерически принялся ржать. Однако потом в инопланетян всё-таки поверил. И они с Кавински даже договорились оказать им должное сопротивление, если пришельцы всё-таки соизволят нарисоваться.       – Да мы с тобой мир спасём, Раданчик! – говорил воодушевлённый Кавински.       А потом, двенадцать часов спустя его вдруг отпустило, и начался отходняк. Именно тогда он благополучно послал всех пришельцев куда подальше, подыхая от головной боли в обнимку с унитазом. Однако сердце его грела мысль, что где-то на другом конце Альт-Сити точно так же помирал Радан и думал, может быть, о пришельцах, а может, о нём, о Кавински. Но один нюанс всё ж был – у Радана дома была любящая женщина, а у Кавински – грязные шприцы, пустые полторашки и презервативы. (Неиспользованные, однако. Потому что они ему так и не пригодились, и в конце концов было принято решение наполнять их водой и швырять с окна, как тарелку. Должно быть очень не повезло тем людям, которым на голову прилетала сначала тарелка, а потом презерватив с водой.) Так вот, о женщине. У Радана она была. А у Кавински нет, вследствие чего он чувствовал себя очень одиноко. Лололошка-то пропал.       Бедные инопланетяне... Лололошка сам как НЛО. Лололошка – НЛОшка. Во всяком случае они с Раданом решили во что бы то ни стало всех пришельцев истребить.       Но теперь, по прошествии пяти лет Кавински вдруг понял, что надежда всё-таки умирает последней.       Как же ярко светило это противное солнце! Лололошка был готов вырвать себе глаза, лишь бы больше не видеть отвратительного отражения солнца в зеркальных поверхностях небоскрёбов. С хуя ли здесь вообще небоскрёбы – Лололошка не знал. Он вообще нихрена не помнил. Ни о себе, ни о том, как он, собственно, сюда попал. Да и его это, честно говоря, мало ебало.       Он шёл, куда глаза глядят. По пустым подворотным улочкам, вдоль какого-то парка. И везде было это чёртово солнце! Как же отвратительно оно светило! Даже тёмные очки не спасали, так что же будет, если их снять? Представить страшно!       Солнечные блики очень мешали разглядеть обстановку вокруг, и приходилось постоянно щуриться.       Как вдруг Лололошка, щурясь, напоролся на что-то твёрдое и железное. Приглядевшись, он понял, что это была лавочка. Обычная скамейка. А оказался он в парке, да.       «Полнейший пиздец», – подумал Лололошка, когда взгляд его упал на то, что находилось за лавочкой. То был человек, ползающий по земле и что-то ищущий в пустых отверстиях железяк, из которых состояла скамейка. (Они были полые внутри.) В конце концов человек, кажется, нашёл, что искал и поднялся, тут же столкнувшись лицом к лицу с Лололошкой.       В руке человек сжимал маленький пакетик, замотанный изолентой.       Он походил на зомби: впалые щёки, худое лицо, потрёпанный вид. На голове ворона свила гнездо: волосы болотно-грязевого с едва заметным оттенком марганцовки цвета стояли дыбом, будто человека этого недавно хорошенько так шарахнуло током. А глаза скрывали голубые, треснувшие с одной стороны очки. Однако за прозрачными стёклами всё равно можно было разглядеть глаза – измождённые и безумные. Человек был в белой куртке, несмотря на ужасную жару (Даже Лололошке в худи было жарко!), заляпанную то ли кровью, то ли ещё каким дерьмом.       И смотрел он так же – безумно-охреневше. Мгновение. А потом, будто не веря, произнёс:       – Лололошка?       Лололошка медленно кивнул, удивившись, конечно, что какой-то там зомби знает его.       – Охренеть, Лололошка, – прошептал Кавински.       И тут же схватил его за обе руки, судорожно сжимая. Хватка была стальной, а взгляд ещё более сумасшедшим. Лололошка хотел вырваться.       – Ты, мать твою, не галлюцинация? – вопрос звучал как угроза, и Лололошка даже забыл возмутиться.       – Сам ты галлюцинация, – только и огрызнулся он. – Выглядишь как зомби.       Он даже не успел договорить последний слог, как на него упали с объятиями и очередным «ебать, Лололошка».       Он почти задохнулся.       Но вырываться всё-таки не стал.