Рабочее

      У Жени вечно было всё, не как у людей. Игры в дочки-матери — с пластиковыми динозаврами вместо кукол, энциклопедии на ночь вместо сказок, улитки и геккон вместо кошки или хомячка, сериалы про спецназ вместо подростковых мелодрам, девушки вместо парней…       А теперь на записках — не слова любви, а аббревиатуры анализов и названия лекарств. Письма счастья от Марины Денисовны. Женя хранила их все, даже те, что напоминали о пациентах, которые снились в кошмарах всему отделению. Вероятно, это будет единственным подтверждением того, что она нужна Марине — потому что это её работа.       Женя чувствовала себя ещё глупее, чем когда впервые влюбилась в четырнадцать лет. Она рассматривала аккуратно выведенные буквы — вопреки всем стереотипам о врачебном почерке — как будто они могли значить больше, чем имели на то право.       А всё равно никто больше из врачей таких записок не писал. То ли потому, что не забывали вписать всё в лист назначения сразу официально, то ли не трудно им было запомнить, что они хотели, и дождаться Женю, то ли лень было писать самим, но только Марина Денисовна окликала её в коридоре:       — Жень, там капельницы, я тебе записочку оставила.       Или:       — Женя, возьми той бабушке анализы прямо сейчас, я тебе всё написала, — и протягивала листок.       Или:       — Женечка, видела там, я написала по поводу…       А Женя уже всё давно сделала и кивала с улыбкой: видела, помнила, конечно…       На очередную записку Женя смотрела долго, приоткрыв рот и выгнув брови в бесплотной попытке вникнуть в смысл написанного. Сердце билось где-то в глотке и отдавало гудением в ушах.       Нет, иногда она переспрашивала, если видела что-то незнакомое — и сейчас придётся спросить, такого препарата у неё нет… Иногда на листочках было что-то к делу совсем не относящееся, но, как правило, с обратной стороны, не всё же чистую бумагу на такие мелочи использовать… Иногда Марина Денисовна выводила вензеля по уголкам, видимо от скуки, обводила что-то раз десять или подчёркивала… Но вот милый букетик цветов Женя видела впервые. Совсем простенький, почти небрежный: пять цветочков, перевязанные лентой, с улыбающимися рожицами вместо сердцевин.       Дышать получалось через раз: вздох и с трудом сдерживаемый писк, вздох и нелепое «мяу», вздох и…       — Жень, держи, старшая сказала, что эуфиллин тебе не выдаёт.       Женя вздрогнула, накрыв записку рукой. Как будто Марина Денисовна не знала, что там.       — Ага, спасибо… — выдавила из себя хрипло, отчаянно надеясь, что не краснела — но жар был словно при температуре.       Марина положила коробку на стол и скосила взгляд на выглядывающий из-под Жениной ладони листок. И улыбнулась, широко, лучисто, посмотрев прямо Жене в глаза, прищурилась чуть, точно подмигивая. Само время остановилось, превращая мгновение в вечность, и заставляя Женю прикусить язык.       Если с лекарством всё теперь было предельно ясно, то вот с букетом ещё не совсем… Женя вздохнула поглубже, боясь упустить момент.       — А вы красиво рисуете, — проговорила, убирая руку с записки.       — Правда?.. — Марина усмехнулась, явно не понимая, как по этому крошечному рисунку можно было судить. Но вся её фигура стала будто бы мягче, и голос звучал так приглушённо нежно… — Рада, что тебе понравилось. А то всё буквы, да буквы, скучно так… — добавила она звонче, посмеиваясь, уже уходя.       Будто это ничего не значило. Или не должно было значить. Или значило слишком много… Женя задохнулась от чувств, походящих на фейерверк в её груди, и зажмурилась.