Рабочее

      Женя восхищалась Мариной Денисовной во многом — искренне и заслуженно. Как профессионалом, как коллегой, как женщиной, как личностью, в конце концов… И это ни сколько не помогало пережить влюблённость, лишь усиливало чувства, уже пронизавшие Женю насквозь.       Ей бы хотелось от них избавиться, чтобы потом сердце не разбивалось ежедневно от невозможности выразить любовь, но все прошлые влюблённости заканчивались новыми — спустя ли три года безответного обожания, или двух месяцев мучительных переживаний или несколькими случайными свиданиями… Но от людей Женя устала, ей этого сполна хватало на работе: целых полсотни человек, с которыми парой слов, но перекинешься, да и писать незнакомке «мне просто нужно забыться» было стыдно и унизительно. И мало того, что не помогло бы, так и сделало бы в сто раз хуже.       Подруги советовали: поищи недостатки. Иногда, бывает, что зацепишься за какую-то черту, и весь человек станет невыносимым. Они пытались корить Марину Денисовну, когда из-за неё появлялось больше работы, когда она забывала что-то вписать в лист назначения или отменить, когда с её пациентами были проблемы, когда она указывала Жене на просчёты — но это не вызывало ничего, кроме волны негодования — на подруг. «Можешь злиться на неё уже за то, что она никогда не обратит на тебя внимание, она врач, ты — всего лишь медсестра, не говоря уже про возраст…»       Женя не хотела злиться и не выносить, она знала, какой Марина Денисовна была — могла быть, если бы у них был шанс стать хотя бы друзьями. Женя давно сняла розовые очки, только и без них это несчастное «если бы» выглядело как самое правильное, что с ней случалось. Как будто влюблённость уже превратилась во что-то более сильное и крепкое, и назад пути не было никакого.       К тому же внимания от Марины было предостаточно: пусть обрывочного, невнятного, ненавязчивого. Лёгкость, с которой эта женщина вела себя, была настоящей катастрофой. Женя быстро поняла: Марина Денисовна — солнечный и открытый человек; она никогда не скупилась ни на ласку, ни на шутки, ни на какое проявление тепла даже к чужим, что уж говорить о коллегах. Кое-кто считал это нетактичным, да и сама Женя не подумала бы вторгаться в чьё-то личное пространство и гладить по плечу, перебирать пряди волос — чтобы просто занять руки во время разговора, не стала бы ни с того, ни с сего предлагать проколоть уши и за завтраком спрашивать о весе — чтобы откормить.       Говори это кто угодно другой — Женя бы и бровью не повела, но никто другой этого не говорил.       «Почему, чёрт побери, я?»       Женя за Мариной Денисовной следила пристально: как та беззлобно подшучивала над плохой памятью Светланы Игоревны, как всё порывалась заплести в косы буйную шевелюру Аси, как в шутку пыталась выкупить у Надежды Петровны рецепт маринованных грибов, как хвалила чужие обновки и спрашивала о самочувствии. Жене казалось, что ей всё равно достаётся больше всех: за разные носки, за бантики, за беспрестанную улыбку, за таскание коробок с физ-раствором, за расторопность, за почти болезненную худобу, за пение себе под нос…       Женя вздрагивала каждый раз, сдерживая писк, а Марина Денисовна улыбалась шире. Как будто всё знала — знала и специально изводила, провоцировала, игралась. Одновременно это казалось невозможным: она не такая! — и открывало неизведанные черты, прокладывая новые пути для мыслей и действий. Будь Женя смелее, она бы ответила. Она могла бы пошутить, что Марина ест на рабочем месте, могла бы обсудить её аккуратный маникюр со звёздочками — раньше она всегда делала что-то однотонное. Могла бы сказать, что грызть ногти — вредно, спросить, удобно ли ей сидеть, поджав под себя то одну ногу, то другую, невзначай коснуться распущенных волос, подойдя со спины, чтобы в очередной раз уточнить назначения…       Но Женя была трусихой, понятия не имеющей, как вести себя с людьми: как далеко она могла зайти, чтобы не вызвать недоумения, чтобы шутки не посчитали оскорблением или насмешкой? Казалось бы: вот живой пример, смотри и учись, но стеснение было сильнее. У Жени и без того было достаточно поводов, чтобы её считали странной, не хватало, чтобы её считали ещё и грубиянкой. Не хватало, чтобы хоть кто-то догадался о её неуместных чувствах.       Но она сама как будто заводила эту игру первая: сидела на посту, а не пряталась в процедурке, впервые в жизни заплела косички — и купила резинки с маленькими, но яркими бантиками и цветочками, сменила белый колпак на узорчатый и всё же пела чуть громче, чем про себя. Это было глупо и малодушно, но своей натуре Женя не изменяла — только раскрывалась, как давно хотела. И словно проводя черту между собой и Мариной Денисовной всё толще, так много детского, несерьёзного было во всём этом.       Впрочем, едва ли Марина была серьёзной женщиной и той, для которой так уж важно понятие женственности.       Это было похоже на безумие. Женя как будто чего-то ждала — но каждый раз видя Марину Денисовну, осознавала: ждать было нечего.