Рабочее

      Женя пригласила Марину на чай не иначе, как с перепугу, а потом еле сдерживала слëзы — странные, трогательные, радостные — по дороге к остановке и в автобусе, а Марина держала еë за руку и жалась к плечу, точно это ей было двадцать с хвостиком. И они правда пили чай в тëплом свете люстры и разговаривали о чëм угодно, кроме того, что на часах почти восемь, а они оказались безумно влюблены друг в друга, но даже теперь замерли на невидимой границе, будучи не в силах преступить еë.       Они целовались. Будто бы столкнулись неловко, испугавшись, что могут потерять друг друга на кухоньке в шесть квадратных метров, но после уже не смогли разорвать объятий. Губы у Марины были горько-сладкие от кофе, или от сильных чувств, или от нежности, сквозящей в движениях, в почти осторожных прикосновениях пальцев к щекам, к шее, к плечам…       — Жень… — протянула Марина, когда та, увлекшись, скользнула руками ниже, крепче прижимая к себе. — Я не знаю, что делать.       Женя вздрогнула, отодвигаясь, но Марина держала еë под лопатками — и смотрела так же тревожно, как час назад, открывая своë сердце. Женя не много размышляла об ориентации Марины и еë опыте, краем уха слыша разговоры в ординаторской о мужчинах. И сейчас она ни на что не намекала и тем более не планировала, сама не имея понятия, как вести себя теперь, но…       — А ты хочешь?       Марина кивнула. Чуть подалась вперëд, но замерла, приоткрыв рот, словно сил не хватало на то, чтобы выразить тысячу сумбурных мыслей — успеть сказать то, что они ещё не поняли друг про друга.       Единственное, чего Женя не предположила, так это того, что Марина могла быть смущена происходящим так же сильно — если не больше. Она мягко коснулась Марининой щеки, отводя спавшую на лицо прядку, и улыбнулась:       — Расскажи. И я расскажу тоже.       Удивление в глазах Марины быстро сменилось признательностью. И они говорили, говорили и говорили, уютно устроившись в одеяле и объятиях друг друга, перемежая слова с поцелуями и судорожными вздохами, пока создаваемая на двоих Вселенная переживала Большой взрыв. Но на большее уже не хватило ни сил, ни смелости, ни дыхания. Благо завтра был выходной.       Утро началось с огромных Марининых глаз напротив и переплетённых пальцев, с робких улыбок, переходящих в смех от искрящихся чувств. После водных процедур, преисполненная ответственностью гостеприимной хозяйки, Женя сделала Марине кофе и чай себе, притащила всё это в кровать, помня, что ничего серьёзнее их желудки не смогут переварить с утра пораньше.       Заветные «их» и «они» даже в мыслях заставили Женю издать смущённый писк. Марина улыбалась, ловя звуки в поцелуй и пряча собственное волнение. Но тревога постепенно стиралась за прикосновениями, за ласками и дрожью возбуждения; в поделённом на двоих желании не было резкости страсти, не было несдержанности, неуёмной тоски и жажды. Женя с трудом осознавала реальность, где Марина была в её руках, обнажённая, мягкая, улыбающаяся от поцелуев под рёбрами, стонущая протяжно от движений пальцев внутри себя; она прикусывала губы, а Женя раскрывала их своими, пытаясь запомнить звук. Она терялась между желанием видеть Маринины тёмные глаза и дышать ею, сладко-пряным ароматом, которым неизменно пахла ординаторская — а теперь и Женины простыни, и она сама…       Женя раньше только догадывалась о том, насколько может быть приятно с другим человеком, насколько легко можно отдаться в чьи-то руки и наслаждаться — и она обязательно расскажет Марине об этом после. О том, что она чувствовала Женю, как будто они были близки много лет, вытягивая из неё короткие глухие стоны, заставляя жмуриться и подаваться бёдрами навстречу. О том, что теперь Женя знает, каково это — по-настоящему доверять кому-то; любить. О том, что Марина — самый правильный человек в её жизни, без всяких «несмотря» и «вопреки».