Рабочее

      День не задался с самого утра — даже с предыдущего вечера, когда Марина решила, что сдать машину на ТО в разгар холодной и тëмной зимы — хорошая идея. Она проспала, замëрзла, уронила телефон в снег, поругалась с таксистом — и на работе еë ждала заведующая с целым списком замечаний, даже не столько раздражëнная, сколько удивлëнная. Марина смиренно кивала, даже не пытаясь объясниться — она сама себе это с трудом могла объяснить — и ещё труднее было с этим смириться.       За рëбрами противно ныло нечто, о чём у Марины не было времени подумать. Отдавало головной болью, сжимая виски, и перехватывало дыхание. Марина сколупала лак с пары ногтей и сгрызла один до крови, чуть не заляпав историю болезни.       Женя мелькала, бегала с капельницами то в одну сторону, то в другую, но Марина не могла даже перехватить еë взгляд. Она открыла дверь в ординаторскую, надеясь увидеть, когда Женя будет уходить — но ушла старшая, Даша, Ульяна с заведующей, а до Жени всё стучалась Светлана Игоревна: «Не пора ли тебе домой?»       Они столкнулись, почти одновременно выйдя из служебных. Женя улыбнулась так, словно ничего ужасного не было — и Марина наконец смогла выдохнуть. В груди всё ещё ныло, но тепло и почти ласково, как кривая на кардиограмме подскакивала вверх и резко спускалась вниз — и застревала где-то там пугающе спокойной прямой…       Марина не стала вызывать такси, надеясь больше времени провести с Женей, и всё равно на мороз, темноту и усталость. Хотелось прижаться к ней, спрятаться от этого дня и от всех последующих. Хотелось спрятать её. Марина глянула в зеркало в лифте: а что потом?       Что, если она признается — раскается в своём безумстве, в своей слабости… Боже, как стыдно будет, если надежда окажется ложной, если маленькие знаки, словно от самой Вселенной, Марина поняла не верно. Она была уверена, что так и есть. Что Женя замкнётся и не вылезет больше из своей процедурки, что вместо приветливых взглядов останутся лишь косые-презрительные. Пусть они не дружили совсем, но Марине казалось — ей так хотелось в это верить! — что было между ними что-то неуловимое, не поддающееся объяснению. Что будет тогда?       Марина думала об этом перед сном частенько, думала, когда кожу покалывало от случайной Жениной близости, думала, когда хотела застыть в этом мгновении, узнать Женю лучше, быть ей роднее, чтобы неуловимое стало осязаемым, настоящим.       Глупость-глупость-глупость…       Звёзды светили ярко, словно утешая. «Ты посмотришь ночью на небо, и там будет моя звезда, где я смеюсь. И все звёзды будут смеяться.»       А Женя говорила так, словно это уже было правдой, размывала границы между реальностью и Марининой фантазией, заставляя задыхаться. Марина не сдержалась, выпалила глухо, мучимая тревогой:       — Значит… ты не считаешь меня бестактной, беспардонной? Вульгарной? — слова прозвучали чужеродно, неуместно совершенно, и Марина качнула головой, безуспешно пытаясь совладать с волнением. — Боже, извини, это не…       — Нет. То есть может, кому-то неудобно, но я… — Женя выдохнула, снимая напряжение; колкий воздух будто бы стал мягче. — Мне нравится, что вы такая. Смелая в том, чтобы быть самой собой. Я вот трусиха…       — Это ты-то? — Марина нервно усмехнулась. — И я — смелая?       Женя промолчала — Марина подняла на неё взгляд, замечая кивок. Мир неумолимо катился в пропасть, как квадрат подпрыгивал на склоне.       — А ещё я не знаю, что делать с людьми, что говорить, как себя вести, и просто… Лишняя всегда, незаметная…       — Не лишняя, — возразила Марина тихо. — И заметная.       Боже, неужели она и правда о себе так думала? Неужели она правда думала так про неё, Марину? Неужели вот так вот могут разговаривать двое, ничем не связанных, кроме работы, людей — с разницей в чёртовы тринадцать лет?..       Иногда ей казалось, что она ничего не понимает в отношениях; может, поэтому до сих пор одна.       Марина остановилась посреди дороги, прерывисто вздохнув и потупив взгляд. Катись оно всё. Она не железная, она так больше могла — она безумно хотела довериться.       — Раз ты думаешь, что я смелая, то вот: во-первых, давай уже на «ты». А во-вторых… Во-вторых… — она усмехнулась, горько и криво, с трудом сдерживая дрожь, и запрокинула голову. Звёзды обещали, что будут смеяться. — Ты мне очень… Ты… для меня безумно важна, Жень. Во всех… смыслах…       Остатки слов стали в горле комом, сердце болезненно сжалось в неверии и тревоге. Марина не слышала собственный голос, и на мгновение ей показалось, что она ничего не сказала, не шевелила пересохшими губами и языком — ей всë это почудилось…       Женя замерла, широко раскрыв глаза, а щёки её и без того были алыми от мороза; свет от фонарей скрадывал эмоции, и Марина перестала ощущать себя частью этого мира. Женя моргнула медленно и выдохнула:       — Ты для меня тоже.       Улыбка дрогнула на Марининых губах, сорвалась нервным смешком. «Ты для меня тоже», «Ты-для-меня-тоже», «Тыдляменятоже», — звучало в голове, звенело, шептало, отзывалось эхом и дрожью, падало на оглушительные удары сердца.       Хотелось смеяться и плакать, и…       — Хоти-чешь чай? — выпалила Женя, дёрнувшись. Марина кивнула, не переставая улыбаться. Хотелось бы чего покрепче, но в голове и без того был туман и взрывались фейерверки.       Марина протянула Жене руку. Ещё страшно было коснуться её вот так — как будто привычно, слишком лично, но Женя, шумно вздохнув, осторожно сжала Маринину ладонь своей, такой странно горячей… Качнулась неловко и потянула вперëд, сжимая крепче. Марина переплела их пальцы, осознавая, что не сможет отпустить.       Они шли до остановки, будто боясь опоздать, хотя Марина понятия не имела, как ходят автобусы и на какой им нужно сесть. Они смущëнно переглядывались, но не расцепляли рук. Марина всë сильнее ощущала тревогу: а дальше, дальше-то что? Какой чай в половине восьмого? Но хоть это Марина знала: вкусный, ведь о чае Женя всегда говорила серьëзно.       Она сбивчиво объясняла про маршруты автобусов, и почему-то Марина отчаянно пыталась запомнить это, не зная, за что ещё зацепиться. Цеплялась за Женю, жалея, что сейчас между ними были куртки, шарфы и люди, которым, в общем-то было всë равно, но Женя то оглядывалась нервно, то опускала голову низко, шмыгая носом. Марина утащила еë в конец автобуса и только теперь разглядела блестящие от эмоций глаза; Женя дышала через рот, пытаясь сморгнуть слезинки, и Марина стëрла их, прошептав:       — Не плачь, всë же хорошо.       Голос дрогнул, выдавая все переживания. Женя покачала головой, всхлипывая — и так и не решаясь что-то сказать, и в груди у Марины стало тесно до острой боли и страшно.       — Так бывает, — выдохнула наконец Женя, усмехнулась. — Я эмоциональная очень, так что просто…       Внезапно Марина осознала — вспомнила — насколько мало они на самом деле знали друг о друге. Как зыбки и неустойчивы их чувства, как ненадëжны все домыслы и нутром почуянные факты. За окном автобуса горели фонари, вывески, окошки чужих домов, а Марина была в параллельной Вселенной, к правилам которой нужно было ещё привыкнуть.