Рабочее

      Жене казалось, что все предыдущие разы, когда она была на грани обморока из-за волнения, — ничто в сравнении с этим. Особенно сложно было потому, что разложить свои тревоги по полочкам она не могла. Женя верила Марине безоговорочно, верила в её понимание, верила в то, если бы можно было что-то испортить, они бы вообще не оказались здесь, верила, что всё между ними — правильно, на какие бы ориентиры они не смотрели. Верила, что они смогут быть честны друг с другом и открыты, хотя весь предыдущий опыт кричал: так не бывает, как сильно бы двое не любили друг друга…       Вместо ключа из кармана Женя достала пропуск от работы, едва не уронив его.       — Я иногда пытаюсь им покупки оплатить, — усмехнулась Марина, сглаживая неловкость. Она и не думала отпускать Женину руку, хотя пальцы уже покалывало от холода.       — Я ещё на работу пытаюсь с помощью банковской карты пройти, а в автобусе однажды достала ключи.       Женя не сдержала смешка, и Марина прыснула, утыкаясь лбом в Женино плечо. Вздохнула тихо, следуя внутрь за Женей. Свет в лифте слепил, но они не могли не смотреть друг на друга, теряясь в мыслях, которых становилось всё меньше. Женя словно только сейчас осознала, что её чувство по-настоящему взаимно — столько нежности было в Марининых глазах, столько невысказанных эмоций, накатывающих одна за другой…       — У тебя необыкновенно прекрасные глаза, — прошептала Женя и прикусила внутреннюю сторону щеки, сдерживая писк. Она не представляла, что когда-нибудь сможет сказать это Марине вслух — и не просто так, а с полным осознанием, что лежит за этим восхищением.       Марина же как-то говорила Жене, что её глаза удивительны, сама ещё толком не понимая, что именно в них кроется; говорила мимоходом, почти несерьёзно… Она приоткрыла рот, чтобы ответить, но лифт пискнул. В узком коридоре общей прихожей держаться за руки было неудобно, как и открывать замок, и пришлось отпустить друг друга. Марина поёжилась, сжав руку в кулак — так вдруг пусто стало в центре ладони, в груди, что прервало дыхание.       Женя сосредоточилась на привычном ритуале: верхний замок — два оборота, нижний — один, стараясь не думать о том, что делать с Мариной в собственном доме, в котором… Она так и замерла с зажатой в кулаке опущенной дверной ручкой, вспомнив, что оставила пустую коробочку из-под йогурта на прикроватной тумбочке, незаправленную кровать, грязную посуду в раковине, упавшее полотенце и пентаграмму из кофт, в которых было недостаточно тепло…       — Ты чего, Жень?       — У меня с утра остаётся ужасный бардак… — выдохнула она, наконец открывая дверь и пропуская Марину вперёд. Та рассмеялась:       — Ну, если за день к тебе не успели понабежать тараканы, то уверена, что всё нормально. Я тоже уборку не сильно люблю, поэтому гости у меня дома — большая редкость.       Женя дрогнула от мысли, что однажды и она сможет прийти к Марине в гости — в её дом, в место, полное ею, хранящее её запах и привычки, собранное из кусочков её жизни… Как если бы Женя была верующей и зашла в храм.       Одновременно хотелось показать Марине каждый уголок своего, рассказать про каждую картину, про развешанную под потолком гирлянду, про приколотые к шторам звёзды, про фотографии на стенах и маленькую оранжерею, — и спрятать всё это подальше, все следы своего ребячества. И прятала — за суетным «куртку вот сюда», «вот мыло, вот полотенце», «кухня — прямо»…       — Чай будешь — или лучше кофе?       — Кофе, — кивнула Марина, сдерживая желание поймать её и остановить. Хотелось сказать: «успокойся, коть, всё в порядке», но едва ли она саму себя могла успокоить, оказавшись так далеко от привычного. Она не в гостях у подруги, не в доме у любовника, а в голове гудит так, словно в этой жизни ещё осталось что-то, с чем она не сможет совладать.       Как справиться с той сумятицей чувств, которым она даже определение с трудом подбирает? Чувствами к девушке — девушке, на которую мир смотрит, как на ребёнка, а она смотрит в ответ с восторгом и улыбкой; Марине хотелось забрать к ней под кожу, чтобы узнать, понять, прочувствовать…       Она украдкой разглядывала кухню. Комната скрывалась во мраке, но, наверное, и там не пахло ни хорошим дизайном, ни ремонтом: Женя квартиру снимала, а на зарплату медсестры без стажа и категорий выбрать особо нечего. Но личное чувствовалось в подставках на столе с котятами и полотенца им в тон, в чашках с кактусами и надписью — боже, это шведский? В латинице Марина узнала Женин почерк.       — Ты сама чашки расписывала?       Женя кивнула, угукнув себе под нос. Похожую же она принесла и на работу, но там необычного рисунка никто не оценил и разговор о росписи так и не зашёл…       — Ты всегда один и тот же кофе пьёшь?       Марина удивлённо выгнула брови, поражаясь самой формулировке вопроса и присела на стул, стоящий у стены.       — Ты знаешь, какой я пью?       Женя снова кивнула, прерывисто вздохнув:       — Две ложки растворимого и две сахара, две трети кипятка, без молока, — проговорила тихо, вспоминая, как сильно старалась запомнить — и слушая параллельно совсем другое. — Я однажды что-то выясняла у Дарьи Ивановны, а она утянула меня к вам в служебную, где ты делала себе кофе, — призналась, краснея от стыда. Она знала так много мелочей, которых, наверное, не имела право знать, которые не должна была запомнить: словно она случайно подглядела чужую переписку, просто неосторожно кинув взгляд… Женя пожала плечами, скрывая неловкость: — У меня вот подруга, например, с утра всегда крепкий пьёт и очень сладкий, вечером — с молоком, но без сахара, а когда грустно — с сахаром и сливками и пропорции ещё каждые полгода меняются…       Марина рассмеялась. Захотелось подойти к Жене и обнять её со спины, уткнуться носом в шею… Женя не использовала духов, и еле уловимо пахла выпечкой и цитрусом не то от шампуня, не то от крема для рук.       — Нет, я всегда одинаковый.       Стеснение заставило сидеть и наблюдать за методичными движениями тонких Жениных рук.       «Костяшки, ну», — причитала Надежда Петровна, обхватив Женино запястье и потрясая им, свободно болтающимся в кольце из пальцев. — «Одни костяшки». Марина тогда хохотала, качая головой и с прищуром наблюдая за смущением Жени, уже привыкшей к подобным выпадам, а потом аккуратно забрала её руку у Надежды Петровны и положила на стол, погладив — почувствовав под пальцами все впадинки между пястными косточками, все жгутики-венки… Такие руки только держать в своих и подносить к губам, и от таких желаний в груди становилось тесно и жарко; так дико, точно это не Марина хотела, а кто-то чужой, занявший её сознание.       Женя поставила перед ней кружку и села, чуть развернув стул, чтобы не смотреть в стену. Их всего было два за маленьким столом, стоящим в углу рядом с окном; пару часов назад из него был виден закат.       Смотреть на Марину на собственной кухне, обычную Марину — не в медицинском костюме, без маски и фонендоскопа, смотрящую в ответ прямо и ласково — было похоже на сон. Женя такие сны ненавидела и ждала, а теперь она могла смеяться от радости без надрыва и угрозы расплакаться.       Марина расспрашивала про чашки и коллекцию чая, Женя — про рецепты пирогов и кексов. Они говорили о кактусах и рыбках, о рыбалке и прогулках по лесу, о лете и даче, о загранице и море, о песке, камнях и жаре, о коньках и снеговиках. Женя рассказывала, как в предпоследнее воскресенье года они всей семьёй наряжали живую сосну, Марина — о том, как прятала для Деда Мороза еду со стола, отчего однажды в доме завелись мыши… Они взахлёб делились своими жизнями друг с другом, медленно осознавая: между ними больше нет никаких преград.       Чай у Жени давно закончился, но она боялась прервать разговор вопросом, на который Марина могла ответить, что ей уже пора.       — Сделать ещё? — спросила она наконец, когда в горле уже начало пересыхать. Но вопреки всем страхам Марина кивнула — и безотчётно поднялась вслед за Женей, пошедшей набрать чайник.       — А можно чай? А то вторая кружка кофе подряд — это уже многовато…       Женя улыбнулась широко, доставая заварку и сушёные листья мелиссы для них двоих, но забыла про всё, увидев, как Марина споласкивала свою кружку — так, словно не в первый раз. Ну-да-конечно-она-это-делала — у себя дома или на работе, но Женя всегда чувствовала себя странно, когда кто-то начинал хозяйничать на её кухне, пусть даже это была сущая мелочь, пусть даже это была её подруга, с которой они знакомы с детского сада… Она ничего не знала о том, чтобы делить с кем-то жильё, чтобы доверять кому-то заботу о себе.       — Твою помыть?       — Да я… — окончание фразы зажевалось, а Марина уже почистила ситечко, безошибочно найдя мусорку под раковиной, и промывала его от чаинок.       Она запоздало подумала о том, что возможно, Женя делала всё иначе, что подходить к раковине вообще не стоило: мама ей всегда говорила, что нельзя мыть посуду в чужом доме. Она обернулась к Жене, натыкаясь на её удивлённый взгляд, и прикусила губу. Точно сделала что-то не то. Но Женя отвернулась, возвращаясь к приготовлению чая, выдыхая и смаргивая смущение. Марина оперлась о столешницу, гадая, насколько сильно подобное было не приемлемо — вот так с наскока влезть на чужую территорию…       — Всё в порядке, Жень?       — Да, я просто… Просто…       «Почувствовала вдруг так много», — пронеслось в голове, но не легло на язык. Мысли закрутились, не давая даже вздохнуть, и Марина взяла её за руку, улыбаясь. Понимая.       — Эмоциональная очень, да? — прошептала она мягко, заставляя Женю развернуться. Её плечи опустились, расслабляясь, и она улыбнулась в ответ, смотря на Марину с благодарностью. Неужели всё может быть так просто?       Марина хотела продолжить, сказать что-то утешительное, что-то тёплое, но бойкость давно оставила её, и она только потянула Женю на себя, чувствуя: звёзды сошлись, сейчас пелена спадёт, и она осознает, как всё должно быть. Женя хотела быть смелой.       Она коснулась второй Марининой руки, взяла осторожно за пальцы, и Марина приоткрыла рот — но только выдохнула, сжимая Женины пальцы в ответ; вопрос застрял в горле, потеряв звук. Женя склонилась, целуя мягко, только смыкая губы, поймав чужое дыхание. Она дрогнула, Марина подалась вперёд, скользнула рукой по Жениному плечу, привлекая её ближе к себе, поддерживая, и, зажмурившись, целовала отчаянно крепко. Как в первый и последний раз, точно не будет больше ничего — ни чая, ни тёплого света, ни мимолётных взглядов, ни прямых, ни повисшей между ними привязанности. В груди болело, стучало и требовало быть ближе, и между рваными вдохами Марина цеплялась за Женины плечи, притягивала к себе, обнимая, пытаясь не захлебнуться эмоциями и прикосновениями. Женя обхватила её лицо ладонями, мягко гладила пальцами кожу, сорвавшись с тревог и волнений, с безнадёжности и неверия, с невозможности…       Было тепло и счастливо.