Рабочее

      Когда Марина, выключив компьютер, вышла из ординаторской, краем глаза она заметила зашедшую в служебную Женю — и уже закрытый процедурный кабинет. Сердце бахнуло оглушительно, улыбка расползлась на лице, и переодеваясь, Марина невольно прослушивалась к шуршанию в коридоре и шагам. Хотелось поймать Женю, вместе выйти, улучив пару минут для тривиального разговора — о чём угодно без постоянной угрозы рабочих обязанностей… А потом можно было бы предложить подвезти и… Было бы странным, если бы Марина пригласила её на чашку кофе — чая? Хоть в кафе, хоть в гости, но от возможности остаться наедине, подальше от всего мира у Марина сводило живот и потели ладони. Только подумать об этом она всё равно не успела: Женя куда-то пропала. Марина подождала её пару минут у лифтов, старательно изображая непринуждённость, пока её ещё видели коллеги, подождала у выхода из больницы, нарезая круги до парковки и обратно, но мимо проходили совершенно не нужные люди, и Марина, не выдержав, села в машину, поёжившись не столько от холода, сколько от накатившего глухого разочарования во всём дне сразу. Как будто случилась трагедия вселенского масштаба!       В груди саднило и трепыхалось. Боже, ей уже давно не пятнадцать, чтобы так реагировать — да и на что? Марина прогревала двигатель, уперевшись взглядом перед собой. Лица проходящих были спрятаны в ворота курток и пуховиков, сливались с серыми сумерками и безысходностью. Нужно было просто поехать домой и забыть об этом, просто выкинуть из головы, как досадливую неприятность, след от которой исчезнет на следующее же утро — когда Марина увидит Женину улыбку на планёрке, а не потому, что это всё незначительно. К тоске подкатывал ком жалости. Марина вырулила с парковки, встраиваясь в неплотный поток машин на подъездной дороге, чтобы потом вывернуть на главную и со скоростью пятьдесят километров в час попытаться сбежать от собственных чувств.       Ожидая, пока загорится стрелка на светофоре, Марина безучастно смотрела по сторонам. Здание больницы маячило в боковом зеркале неясным пятном, которое мозг дорисовывал по памяти: широкое крыльцо с пандусами, множество дверей, отгороженная зона для подъезда «скорых» и девять этажей серого кирпича, нависающих тщетностью и неотвратимостью. Справа за забором пустел больничный скверик, а слева теснились пятиэтажки… По тротуару шла знакомая фигура в тёмном пуховике и ярком вязаном шарфе. Марина затаила дыхание, сдерживая порыв посигналить, обращая на себя внимание. Женя шагала медленно, ссутулившись не то под тяжестью одежды, не то от усталости, и смотрела под ноги, ничего не замечая вокруг.       Зелёный загорелся совсем не кстати.       Это было бы естественно! Она просто заметила коллегу и предложила подвезти — в ужасное зимнее время это было бы более, чем нормально! И как бы это выглядело? Стала бы Марина высовываться из окна и кричать? Уговаривать стеснительную Женю под негодующие сигналы позади? Марина ехала на грани возможного, раздражаясь на собственную нерешительность — на само желание, в котором было столько неоднозначного… А она ещё думала про кафе!       Марина включила радио, надеясь даже не отвлечься — а чтобы в голове было хоть что-то, кроме жующих нутро мыслей. На первой попавшейся волне совершенно не вовремя завывал Шуфутинский, на другой по голове били басы и что-то рычало, а вот на третьей звучал приятный попсовый мотивчик, и Марина постукивала пальцами по рулю в такт. Начало, видимо, второго куплета насторожило, и стоило певицам пуститься в припев, Марина горестно вздохнула.       «Не надо принцев…», «пусть ненадолго и серьёзно…»       Если бы она могла выбрать, она бы этого не делала, — а вместе с тем она не представляла, какой будет жизнь без того трепетного и лёгкого, что завладевало ею при виде Жени и звуке её голоса… Чувство впивалось — как пелось в песне — остро, глубоко, расползаясь по телу и обещая, что это точно не будет ненадолго. В горле пересохло, а музыка сменилась на какие-то новостные сводки, такие же заунывные, как стремительно темнеющее февральское небо.       Дома накатила слабость. Хотелось лечь и уснуть, или заплакать, но в голове билось вялое: это всё несерьёзно, это всё глупости, это всё недостойно стольких переживаний. Шаг вправо, шаг влево — или острая грусть, или эйфория, и без весомых причин. Это утомляло. Марина заставила себя убрать одежду в шкаф, впихнуть в себя бутерброд с сыром и вымыть посуду. В голове царил сумбур, но желания убраться во всей квартире так и не возникло, и Марина застыла посреди гостиной, босая, в футболке, растянутой настолько, что та стала заменять платье, и упёрлась взглядом в книжный шкаф. Она не видела букв на корешках, и чувства давили на плечи, ни намёка на ту лёгкость, что звучала в песне по радио.       Хотелось сделать хоть что-то! Так бесконечно мало было мимолётных слов, ещё более неосторожных прикосновений, от которых Женя замирала и всё улыбалась так, словно хотела скрыть неприязнь. Марина отчаянно надеялась, что ошибается в предположении, как и во многом, что было связано с Женей.       Интересно, о чём она подумает, если Марина напишет ей? «Привет, как вечер, я видела, как ты шла домой и выглядела уставшей, но не успела тебя окликнуть, а на самом деле я пыталась тебя дождаться, и вообще я словно всегда тебя жду»… На ум в рифму пришли слова другой песни, куда более подходящей случаю. Марина прошептала их, прислушиваясь к зазвучавшей в голове мелодии, а потом полезла на антресоль за гитарой.       Она не играла целую вечность, но пальцы легли на струны так привычно, что охватило внезапным чувством ностальгии. Воспоминания о музыкальной школе, где Марина только и думала о том, как пережить ещё минуту, уговаривая себя, никак не вязались с мягким образом Жени и тем ворохом эмоций, что Марина испытывала сейчас. И вместе с тем общего было слишком много… Напряжение и тревога, раздражение, одухотворённость, призрак романтики и слёзы… Настроив гитару, Марина попробовала сыграть что-то простое, не желая томиться разочарованием ещё и того, что любимая мелодия выходит из-под пальцев оскорбительно тухлой.       Перегруженный эмоциями и мыслями мозг плохо соображал, что происходит, но руки помнили движения, и Марина бы не смогла с уверенностью сказать, что именно звучало — но звучало хорошо.       А потом она набрала в интернете аккорды к песне.       Сначала она думала, что это песня о Боге, так банально зацепившись за слова из куплета, и больше её подкупала трагичность в голосе, природу которой она не понимала. Веруя лишь по инерции, доставшейся от родителей и бабушек, Марина находила в этом отражение своих неоднозначных чувств к вере и религии. Потом она осознала, что песня о любви и романтической тоже, и драматичность стала ещё более интригующей, то утешая, то давя на больное, но всё оставаясь на периферии осознанного. А потом ей попалась запись с концерта, где автор рассказывала историю этой песни…       — Ты здесь, так близко — рядом со мной, мы будто стали одно — как кровь и вино…       Хотелось спеть это не сидя в пустой квартире — а Жене, хоть без гитары, хоть не глядя ей в глаза, но просто чтобы она знала!.. Марина резко провела по струнам, срываясь, и прижала их ладонью, глуша звук. Прикусила внутреннюю сторону щеки, сдерживая нечто, отчаянно рвущееся наружу. Песня звучала сладостной, несбыточной мечтой, пугала и жгла оголённое сердце, и Марина легла на бок, обняв себя за колени. Как будто ей было недостаточно за всю жизнь.       «И самолёт заходит на круг, значит, я никогда не умру, пока я люблю тебя».