Рабочее

      Женя всё ещё не любила понедельники, означающие, что следующие пять дней она не выспится, если ляжет хоть на полчаса позже, но так же они означали и то, что следующие пять дней она будет ходить на работу, где были приносящие удовлетворение обязанности, привычные ритуалы, шутки и Марина.       Видеть её теперь, посреди больничной суеты, было странно, словно совершенно другого человека — не ту женщину, которую она целовала, и уже не ту, о которой хранила несбыточные мечты. И видеться они стали ещё реже: уже не нужно было выискивать друг друга по всему отделению и дожидаться, оставлять записки в неизвестность — достаточно было написать сообщение, чтобы уточнить, спросить, сказать… Женя чувствовала себя посвящённой в нечто сокровенное и недоступное другим. Её способность всегда всё знать, что касалось пациентов, и раньше удивляла медсестёр, теряющими связь с отделением на два, а то и на четыре дня, теперь же выглядела как суперсила, а Женя старательно делала вид, что просто встречала где-то кого-то из врачей, а не писала Марине с просьбой что-то разузнать невзначай, чтобы не терять время.       Жаль, в целях конспирации она всё ещё была записана безучастным «Марина Денисовна».       Женя тревожилась. Скрывать свои чувства от прочих стало сложнее. Сердце требовало поделиться внезапным и всеобъемлющим счастьем, неведомое до этого чувство собственничества скалилось, а Женя сжимала кулаки в бессилии, плохо понимая, отчего всё внутри так переворачивается. В фантазиях она думала, что они будут целоваться в процедурке, пока никого нет поблизости, улыбаться друг другу понимающе, пересекаясь в коридоре, оставлять на столах записки не по работе — а с милыми пожеланиями, и не таиться от непринуждённых разговоров и прикосновений, вместе уходить домой, уже не подлавливая друг друга… В реальности большее из этого выглядело угрозой, и на самом деле Женя пыталась быть к этому готовой.       Во всех прошлых отношениях она чувствовала себя много свободнее, не стесняясь обниматься, держаться за руки и смотреть так, что всем вокруг становилось понятно — но поцелуи, всё же, они оставляли для более уединённых мест. Марина, улыбаясь снисходительно, говорила, что Женя могла позволить себе беспечность, а та ей не верила, упрямо отвечала, что дело не в возрасте, а в самоощущении, и отказывалась вешать на Марину клеймо взрослой тётки, которая знает лишь слово «должна».       И всё же Женя оглядывалась, подмечая, видели ли другие в её глазах то, что не должны были, обращали ли внимания на улыбки и долгие взгляды, на безотчётную тягу… Работа сжирала всё без остатка, но нельзя было недооценивать любовь людей к сплетням, каким бы дружным коллектив ни был.       Женя достала телефон. Было без пятнадцати два, а вся работа закончилась — некоторые препараты капались через день и нагрузка распределялась неравномерно, что удручало, когда одно накладывалось на другое.       «Ты сегодня допоздна?» — написала она Марине, надеясь, что у той хотя бы есть время ответить.       «Ага. Я ещё даже не начинала смотреть новеньких, а их три человека. Как будто я тут самая свободная»       Женя горестно вздохнула.       «Ну хоть консультировать ты не будешь?»       «Нет, пусть Ульяна этим занимается», — Марина добавила несколько возмущëнных смайликов, и Женя улыбнулась грустно, представляя усталое Маринино лицо, поджатые губы, которые о недовольстве говорили больше, чем раздражëнный голос. Потом она написала ещё:       «А ты?»       «Планирую гонять балду до конца рабочего дня, если, конечно, вы не подкинете мне работы»       «Даша как раз думает, с какого дня капельницы назначать…»       Женя вздохнула снова, усмехнулась. Когда люди лежали по две недели, день-два роли особой не играли, и из чистого удобства капельницы назначали не в день поступления — и Женю это полностью устраивало. Но сегодня настроение было разгульное, манило к подвигам, и Женя написала:       «Если можешь повлиять, то я готова с сегодняшнего».       После работы они не встретились, решив отдохнуть порознь, но Марина не удержалась и позвонила Жене по телефону.       — Вроде заканчиваем ещё днëм, а сил всё равно не остаëтся, — пожаловалась Марина, распластавшись на кровати. Женя фыркнула:       — Тоже мне, день, зимой в половину пятого уже темнеет. Это угнетает.       Она густо накладывала мазки жëлтого и охры, словно пытаясь отогнать февральский сумрак. Женя зацеплялась за каждую секунду светого дня, ожидая того момента, когда с утра еë будет будить солнце, а после работы не встречать закат.       — Что ты рисуешь?       — Потом покажу, — Женя улыбнулась, предвкушая Маринино лицо. Эта картина с кошками и пышными цветами была подарком на еë День рождения, хотя пока на ней вырисовывались лишь цветные пятна.       — Ладно. Я удивлена, что ты не спишь.       — Спать буду завтра, главное потом лечь обратно не в два ночи.       Марина хихикнула и закусила губу.       — Не скучаешь?       Женя замерла, ткнув кисточкой в холст, и выдохнула. Она скучала — сильно — но представить Марину рядом в тот момент, когда она сама едва обратит на неë внимание, когда будет бормотать себе под нос ругательства и разговаривать сама с собой, выясняя какой цвет подойдëт лучше или как расположить объект… Она не была готова к чужому нетерпению, когда не могла его удовлетворить — и пока так боялась проверять, как это будет с Мариной.       — Немного, но… — она запнулась, собирая беспокойные мысли в слова. — Я бы не смогла рисовать, когда ты рядом.       Кажется, Марина улыбнулась, потому что еë голос зазвучал необычайно ласково, посылая тëплые мурашки по коже.       — Не переживай, я понимаю. Нет ничего ужасного в том, чтобы иногда побыть наедине с собой.       И всё же они были не одни, болтали до позднего вечера, пока не начали зевать. Женя уже привычно заснула с улыбкой, предвкушая завтрашний день. Он обещал быть напряжëнным, особенно, если кому-то что-то понадобится сверх обычных задач, но это уже не отдавалась тяжестью на дне желудка, не пугало… Может, это было и не здорово, но Женя была готова ко всему, лишь бы Марина была рядом — хоть еë присутствие за дверью ординаторской.