Море Стикс

И все-таки это происходит слишком быстро. Конечно, Харон сам выбрал этот день, конечно, он несколько раз отодвигал дату и делал вид, что у него все под контролем. Но у него всегда были проблемы со временем и нахождением в нем. Иногда, слишком часто за последний суточный год, он просто игнорировал его и бесконечно долго разглядывал застывший мир моря Стикс. Харон давно усвоил: к прощаниям невозможно подготовиться. Особенно к таким. У него были целые столетия на эту простую мысль, но ему казалось, что вечность все-таки существует где-то за пределами Врат. Оказалось, даже на море Стикс все проходит. Он предпочитает думать, что это — просто обстоятельство, а не его выбор. Потому что в противном случае оказывается, он еще раз виноват во всем. А Харону никогда не хотелось чувствовать вину. Может, так происходит каждый раз, стоит ему принять серьезное решение самому. Может, поэтому он старался избегать этого, как мог. Слишком много всего произошло. Это на самом деле забавно — то, что эта история закончится там же, где началась по-настоящему. На широком берегу, как оказалось, происходит самое интересное и самое грустное. И Харон должен быть рад, потому что это правильно, потому что кто угодно на его месте чувствовал бы облегчение, но каждое движение и каждая мысль напоминают попытки поднять ногу в ботинках, полных расплавленного свинца. И больно, и тяжело. Они с Тару сидят на берегу острова Сомнительной Надежды, и, наверное, Харону стоило раньше сказать, что это в последний раз. Но он до сих пор не придумал имя, и он снова и снова смотрит в свой свиток, но в голову не идет ничего нормального. Тару просто кидает камни в воду и делает вид, что все в порядке. Это их обычное состояние в последнее время — делать вид, что все в порядке, и ждать. Харон бы очень хотел, чтобы Тару когда-нибудь простил его за все эти месяцы. Наверное, это невыносимо, думать, что каждый день — последний. И он знает: не простит. По крайней мере, пройдет еще очень много лет, прежде чем это можно будет хотя бы попытаться исправить. Может, стоило сделать это быстро. Но Харон, оказывается, тот еще эгоист. Хотя разве это плохо — бояться прощаний? Он так запутался во всем этом. В самом начале пути Харон не думал, что будет по-настоящему понимать человеческие чувства. Но потом оказалось, что он понимает их гораздо лучше, чем некоторые. А еще позже — что он тоже их испытывает. Все довольно просто: люди придумали богов по своему образу и подобию, потому что невозможно поклоняться тому, чего не понимаешь. Невозможно даже думать о том, чего не понимаешь. Тогда голова начинает болеть. И в груди тоже болит. — У меня не получается придумать имя, — наконец говорит Харон, нарушая негласное правило молчать обо всем, что связано с широким берегом. Тару замирает. Он убирает камень подальше и застывает. Харон бы хотел ему сказать обо всем, что думает, обо всех этих вещах и о том, что стало последней причиной. Во-первых, он сам до конца не понимает. Во-вторых, он боится. Последствия таких решений — это худшее, с чем можно столкнуться. Поэтому он предпочитает оттягивать их до самой кромки леса. Глупо? Да, точно. Невероятно глупо. В какой-то момент Харон сам перестал понимать, зачем он это делает. В начале ему казалось, что это единственный выход из ситуации, учитывая обстоятельства. Он до сих пор не может осознать, что Аида и Персефоны больше нет, он вспоминает, как смотрел вслед всем тем людям, которых считал друзьями, и он больше не может. Не в этот раз. Потому что тогда придется взглянуть в глаза последствиям здесь и сейчас. Потому что, если он попытается найти хоть одну причину, чтобы оправдаться, окажется, что все это глупость. Но хуже всего будет, если Тару действительно согласится со всеми аргументами. Это смешно. Это просто невероятно смешно и глупо. Харон чувствует себя идиотом. С каждым мгновением, с каждой секундой с того момента, как он принял это решение, он все больше убеждается в том, что это просто какое-то безумие. Но останавливаться уже поздно. — Что ты… — Тару осекается, и Харон замечает, как его трясет, — что ты хочешь? Ему так жаль. Больше всего на свете ему жаль, что это происходит. Он понятия не имеет, как оправдаться хотя бы перед самим собой. Видимо, уже никак. Ладно. Ладно, это все неважно прямо сейчас. Осталось только имя, и все будет готово. — Что-нибудь из итальянского, — Харон старается, чтобы его голос звучал легко, но ему кажется, он вот-вот разрыдается. Тару пожимает плечами. Они оба не знают абсолютно ничего о современных человеческих именах, стоило подумать об этом раньше. Харон пытается вспомнить все те вещи из мира людей, которые он видел. Книги, фильмы, сериалы, что угодно, там ведь обычные имена, правда? Так или иначе, ему не приходит в голову ничего лучше, чем написать имя персонажа из очередного аниме, которое Кита смотрел пару дней назад. А, может, он до сих пор его смотрит. Харон старался не общаться ни с кем, кроме Тару, потому что это все… неважно. Он не будет об этом думать, пока не увидит широкий берег. Потом разберется на месте. Правда, все наладится, в самый последний момент он будет уверен, что поступил правильно, и это не станет самой большой ошибкой, которую только можно совершить. За это время Харон научился повторять «все будет хорошо», словно заклинание от самых плохих и ужасных вещей. Он ставит свою подпись на свитке. Всего лишь очередной признак высокомерия богов, придуманный неизвестно когда и кем. Считается, что подпись бога — это самый надежный способ предотвратить кражу и обход каким-нибудь человеком смерти. Это смешно. Харон ни разу не слышал, чтобы хоть один бог действительно ушел в мир живых. Занятная возможность, которой никто не пользуется. — Ну, вот и все, я думаю? — Харон смотрит на Тару, и тот дергает плечом. — Кажется, с этим можно покончить. — Ладно. Никто из них не двигается с места. — Ты плачешь, — замечает Тару. — О, я… — Харон прикасается к своему лицу дрожащими пальцами. Действительно. Плачет, — я просто буду по тебе скучать. — Не будешь. Ты все забудешь. Это просто констатация факта, но звучит, как приговор. Может, это он и есть. В конце концов, от Тару это слышать почти невыносимо. Харон так сильно хочет пообещать, что он будет помнить абсолютно все, но он… он не имеет на это права. Время для таких клятв и таких слов давно вышло. Харон почти готов остановиться. Сказать, в чем дело, и сделать шаг назад, потому что прощания — это всегда самая худшая часть истории. Но солнце окончательно садится за линию горизонта, и даже с фонарями становится слишком темно. Люди говорят, самый темный час перед рассветом. Интересно, что же будет тогда? Когда Харон смотрит на Тару, становится еще хуже. Это невыносимо: смотреть, как это красивое лицо на мгновение искажается от боли, а потом застывает, словно маска. Пожалуй, Харон это заслужил. Он должен видеть это до самого конца, это все из-за него, это он виноват, и он никогда не сможет… — Ты можешь повести Память в последний раз. Если хочешь, — говорит Тару, вставая. У Харона начинает кружиться голова. — Мне всегда больше нравилось быть ее пассажиром, — он пожимает плечами. — Но спасибо. — Как и всегда, — Тару бросает на него осторожный взгляд. — Я скажу тебе одну вещь. Он вдруг оказывается так близко, что Харон может разглядеть каждую золотую крапинку в его глазах. Как это можно забыть? Даже если бы… даже если бы небо обвалилось, или мир живых обвалился, или случилось что угодно, Харон никогда не забудет о том, что это на самом деле звезды. Но он не должен это говорить. Скоро слов, которые можно сказать, не останется совсем. Где-то там люди гуляют под фонарями, ничего не подозревая, где-то там зловещим белым светом горят Врата. И, конечно, широкий берег. Но все это так неважно прямо сейчас, и Харон бы хотел, чтобы этот момент длился вечно. Остальные он уже упустил. Все это — просто ода символизма. Харон всегда любил остров Сомнительной Надежды совсем чуть-чуть больше, чем остальные. И, может быть, именно в этом месте они точно так же стояли друг напротив друга, и Харон понятия не имел, что должен сказать. Только тогда он чувствовал себя счастливым. Сейчас — последним идиотом. Ему лучше вернуться к мысли, что так будет лучше, а не стоять и жалеть себя. По крайней мере, перед Тару. Это уж точно похоже на лицемерие. Должно быть, время и правда замерло, потому что они там вдвоем, и совсем ничего не происходит, и Харону кажется, что он видит, как Тару едва заметно улыбается. Вряд ли. Он уже никогда не увидит всех этих самых замечательных улыбок. Так будет лучше. — Что бы ты ни думал, все будет в порядке, — Тару сжимает предплечье Харона. — Я видел это сотни раз, и я сомневаюсь… тебе не о чем жалеть. И я ни в чем тебя не виню. Я понимаю. Просто я… я… я тоже буду очень сильно скучать по тебе, хорошо? Харон молча кивает. Он должен сделать хоть что-то, но его мысли — это белая пустота с красной надписью, что он идиот. Это неправильно. Так будет лучше. Он устал от этого чувства. Он не может поступить по-другому. Он сейчас с ума сойдет. Все будет хорошо. Тару сказал, все будет в порядке, и Харону пора бы перестать думать о том, чего он боится. Потому что есть вещи, которые точно не произойдут. И это перевешивает чашу весов. Неважно, что случится потом, неважно, что случится с морем Стикс и с самим Хароном, это все больше не имеет никакого значения. Остался только этот человек перед ним. И поэтому так будет правильно. Харон ни за что не хочет видеть, как он сломается. Через десять лет, через сто, через тысячу это будет так же невыносимо. Даже если сейчас все это тоже кажется невыносимым. Харон обнимает Тару так крепко, как только может. Он бы хотел, правда хотел защитить его от всего мира, неважно, это море Стикс, реальность или что-то совсем другое. Возможно, у него получится. Возможно, это все — очередная больная фантазия, которая не окончится ничем. Остановиться, когда пройден такой путь, ни за что не получится. Свиток жжется в кармане джинсов. Следующие несколько часов пути проходят странно. Впервые за такое долгое время Тару сам решает рассказать все те истории, которые он старательно прятал ото всех. Он рассказывает о людях, умерших тысячелетия назад, об ученых без воспоминаний о своих открытиях, о писателях и художниках, у которых не получалось понять, прославились ли они. Обо всех мелочах в его памяти, какие только может вспомнить. И, конечно, он говорит обо всем, что было только у них вдвоем. Это так непривычно и грустно, словно Тару решил, что это поможет Харону сохранить хоть что-то с моря Стикс. Или что-то о них. Никогда и не поймешь, где заканчивается одна история и начинается другая. Когда-то давно Харон пришел к выводу, что это все стало чем-то большим, единым, прекрасным и абсолютно точно замечательным. Что бы Харон ни сделал, он всегда знал, он не один. Ни века, ни люди вокруг не имели значения, и, каким бы пугающим ни казалось будущее человечества и будущее моря Стикс, все это было незначительным. Ему всегда казалось, они вдвоем справятся с чем угодно, потому что по-другому просто не бывает. По-другому просто не будет. Но там, где на широком берегу начинается лес, ему придется учиться справляться самому. Фонари на островах по-прежнему горят, и почти никто не догадывается, что сегодня все изменится. Люди гуляют, меняют ненужные вещи на нужные, пьют кофе и ведут самые личные и самые обыденные разговоры. Наверняка точно так же ведут себя живые, только чуть больше спешат. Море такое спокойное. Оно всегда спокойное, но сейчас оно похоже на озеро в безветренную погоду, и в темноте вода кажется иссиня-черной. Только там, где лунная дорога, она светло-золотая, и Харон смотрит туда, и на мгновение ему хочется представить, что за горизонтом нет ничего, кроме луны, ее неяркого света и морской воды. По крайней мере, это бы значило, что они с Тару действительно остались здесь вдвоем. В конце концов, когда они подплывают к широкому берегу, остается только фонарь на носу Памяти. Харон ловит себя на мысли, что здесь тоже стоило бы устроить хоть какое-то освещение. Хотя… какая уже разница? Ему — точно никакой. Он просто отвлекается на мелочи, чтобы успокоиться. Потому что, если смотреть правде в глаза, совсем скоро у Харона не останется практически ничего. Он подает Тару руку, чтобы помочь сойти на берег, и тот окидывает его странным взглядом. Харон переплетает их пальцы и делает глубокий вдох. Ну, почти все. В неверном свете фонаря лицо Тару выглядит слишком острым, и дрожащие тени делают его еще более усталым. Осталось совсем чуть-чуть, они с этим справятся, и дальше не нужно будет стараться. Дальше будут только последствия, которые Харон уже не пытается представить. Скоро он узнает все, что нужно. — Ты справишься, — говорит Тару. — И у тебя будет хорошая жизнь. Самая лучшая, слышишь? В человеческой жизни нет Врат и нет вечности. Там есть только быстротечность, и все это, абсолютно каждый день на море Стикс, вероятно, забудется. Харон это понимает. И он знает, почему Аид и Персефона так поступили, он знает, что боги боятся потерять себя больше, чем перестать существовать. Потому что он точно такой же. Но страшнее, чем потерять себя, только потерять кого-то другого. И в загробных мирах ничто не вечно. Они медленно подходят к самой кромке леса. Харон никогда не видел ее так близко. Свиток жжется все сильнее, словно он вдруг загорелся. Но это ведь невозможно, верно? Что, если это просто глупая шутка, которую придумали, чтобы поиздеваться над какими-нибудь незадачливыми богами? Тогда это будет катастрофа. Тогда ничего не получится, и самые худшие вещи обязательно случатся. Поэтому Харон предпочитает верить мирозданию. Подходящих слов прощания не осталось. Все, что можно было сказать, уже прозвучало. Остались только самые эгоистичные вещи. — Я люблю тебя. Тару не отвечает. Он разжимает пальцы, и Харон догадывается, что это снова воспоминания о его смерти. Он бы хотел знать, что там действительно произошло, он до последнего думал, что захочет увидеть это и попробовать понять. Но вряд ли Тару хотел бы этого. Даже если скоро все закончится. Даже если остался последний шаг. В любом случае, делать его придется не Харону. Он знал об этом почти с самого начала, с того момента, когда ему в голову пришла мысль посмотреть мир живых. Может, он и правда потрясающий, по крайней мере, Харон хотел бы надеяться, что так и есть, но Аид был прав: богам там не место. Харон достает свиток, и тот тлеет в его руках. Ну, он и правда загорелся. Стоит подумать об этом потом. Сейчас у Харона нет времени, чтобы чувствовать, как у него разрывается сердце, только становится немного тяжело стоять на ногах и быть в сознании. Он должен это сделать. Он уже это сделал, и делать шаг назад уже бессмысленно. Имя Тару на свитке вспыхивает золотым и рассыпается. И у Харона в руках остается только пепел. — Что… — слышит он сквозь шум в ушах. — Что ты сделал? На мгновение Харону действительно хочется объяснить все, что он сделал. Каждую деталь, прописанную в свитке, он предусмотрел самые незначительные вещи, и это… это было сложно. Это было больно, и он все еще почти ничего не знает о мире живых, но он надеется, что этого хватит, и… Харон не знает, что должен ответить. Слов и правда не осталось. — Зачем? Ни одного вразумительного ответа. Потому что больше всего Харон боялся, что вся их история закончится на Последнем острове, и он ничего не сможет сделать, только, как и всегда, смотреть на этот проклятый мост, произносить слова прощания в пустоту и рыдать. Вряд ли он может гарантировать, что этого никогда не случится. Но теперь это будет так нескоро, что не имеет никакого смысла. — Харон, — голос Тару дрожит. — Зачем ты это сделал? Но здесь и сейчас у него есть только один ответ. Очень честный и еще более глупый. И его ни за что нельзя произносить вслух. Харон щелкает пальцами, и он никогда так не делал, но он и свитком пользовался впервые, так что… он чувствует, как его трясет, и чернота леса смазывается перед глазами в одно сплошное пятно. Где-то там, где он еще чувствует свое тело, он видит, как Тару исчезает между деревьями. Ни один человек не может контролировать волю бога. Худший момент, чтобы это выяснять. Харон понятия не имеет, сколько проходит времени. Он не замечает, как падает на колени, у него раскалывается голова, и он пытается заставить себя поверить, что все в порядке. Он поступил правильно. Он хотел этого последние несколько месяцев, и у него все получилось. Это было его решение. Он всегда хотел, чтобы у Тару была нормальная человеческая жизнь. Он ведь исполнил то обещание, правда? Когда-нибудь ему бы все равно пришлось остаться одному. Харон уже давно забыл, каково это, и вряд ли это будет похоже на первую сотню лет его существования. Наверное, теперь ему всегда будет так больно. Но это ничего. Он справится. Эта история должна была закончиться хорошо, даже если не для него. Может быть, для богов просто не придумали хороших концовок. Это ничего. Все в порядке. Все наладится, Харону просто нужно научиться быть здесь одному. Просто Тару никогда больше не будет рядом, и вряд ли он когда-нибудь вспомнит что-нибудь о них или о море Стикс. А если и вспомнит, то наверняка будет ненавидеть Харона за… это. Лучше пусть не вспоминает. Харон не замечает, как начинается рассвет. Наверное, он подумал об этом в какой-то момент, должен был подумать, но… уже неважно. Ни рассветы, ни время, ни все, что он сделает дальше. Это подходящая цена за то, что он обманул своего самого дорогого человека. Это так глупо — добровольно отправить его в мир живых, чтобы не потерять. Голова не перестает болеть. Сознание, кажется, тоже. Там все тонет в воспоминаниях, и когда-то, пару сотен лет назад, Тару говорил, что обязательно появятся новые. Они обязательно будут вместе, что бы ни случилось, и это не закончится. Харон всегда в это верил. А потом почему-то перестал. Может, будь в нем больше этой веры, оно бы и правда никогда не закончилось. И тогда не пришлось бы прощаться. Если бы они хоть раз поговорили об этом, если бы Харон не решил за них двоих, если бы он не решил за Тару, хочет он жить или нет, было бы по-другому. В каждый момент, когда у него был выбор остановиться и хоть немного подумать, он просто отмахивался и продолжал вписывать все эти вещи в тот несчастный список. И тогда остается только один вопрос. Самый простой. Так почему сейчас это нужно считать правильным решением?

***

Харон обнаруживает себя в пространстве между сидениями Памяти. Он не горит желанием проверять, где именно он находится. Должно быть, где-то в море. Это бы соотнеслось с тем, что он не хочет никого видеть. Вряд ли это изменится в ближайшие несколько лет. Может, он так и останется здесь, будет смотреть в затянутое тучами небо и вспоминать. Теперь не нужно никуда спешить и думать, что делать дальше. Все уже случилось. Те самые последствия, которых Харон боялся больше всего. Он пытается продолжать убеждать себя, что все это было не зря, но теперь даже ему становится очевидно: это была ошибка. И, конечно, самая ужасная и чудовищная из всего, что вообще можно было представить. Это не исправишь ни разговором, ни извинениями, ни невероятными божественными силами. Так что Харон лежит так, и от чувства вины, злости на себя и полного отчаяния у него невыносимо болит все тело. Ему почти никогда не было больно, и он не представлял, на что похожа агония. Вот на это. На осознание, что он просто… он просто… он просто предал самого близкого человека и не может исправить абсолютно ничего. Это продолжалось несколько суточных месяцев. Харон был там, и он занимался всеми этими вещами, и у него нет никаких оправданий для себя. Все это время он видел, как это влияет на Тару, но не мог отказаться от своей идеи. Вот и все. Как будто, причинив определенное количество боли ради высшей цели, уже невозможно повернуть назад. И Харон прошел этот путь до конца. Лучше бы это оказалось бесполезным. Лучше бы свиток был глупой шуткой, которую бы все равно не решились проверять. У Харона внутри словно ничего не осталось. Он знает, что ему делать дальше, он знает, что где-то там люди снова задают вопросы, почему с рассветом паром остался в порту. Но он не представляет, как можно встать, вернуться куда-нибудь и продолжать существовать. Эта мысль несовместима с положением дел. Может, стоит остаться здесь, пока не станет легче. По крайней мере, пока не получится встать и попытаться добраться до ближайшего острова. Харон даже не уверен, что он находится где-то рядом с новой землей или широким берегом. Единственное, что он знает о своем местоположении наверняка — он еще существует. Пока этого хватает. Этого хватит надолго. Гетта догадалась примерно суточный месяц назад. Может, Харону нужно было быть осторожнее и не пытаться что-то продумать именно в ее кафе, но, когда она спросила, он не смог сдержаться. У него никогда не получалось хранить свои секреты. А это было самой настоящей тайной, которую он пытался удержать в своей голове, и она сводила его с ума, потому что с самого начала и до самого конца это было неправильно. «Ты не имеешь права решать за него», — вот, что сказала Гетта. Почему-то в тот момент Харон ждал, она с ним согласится. Из всех его оставшихся друзей, она знала Тару дольше всех, и она видела, как с каждым годом ему все сложнее мириться с изменениями и течением времени. Но, может, это было очевидно только Харону. А, может, для нее Тару всегда был таким, и она считала, что это нормально. Или Гетта просто уважала его желания больше, чем сам Харон. Он непозволительно долго цеплялся за человека, которого не существовало уже очень долго. Он ведь сам когда-то сказал Юте, что тот юноша с четками исчез. Харон сам не верил в изменения, он хотел оправдать старую надежду того, кто в ней давно не нуждался. Но он не мог сказать об этом Гетте. Тем более, этого было бы недостаточно. Никаких доводов не было бы достаточно для вещи, которая не должна была случаться. Но теперь это все неважно. А в тот момент Харон так устал сомневаться в себе, и ему было невыносимо от осознания, что его не может поддержать кто-то другой. Он всегда легко принимал чужие мысли, соглашался с чужими решениями, и тогда ему показалось это несправедливым. Почему даже Гетта не могла понять, что это единственный выход? Харон мог сколько угодно сомневаться в себе, но ему стало так обидно, что кто-то другой посмел сомневаться в его правоте. Может, если бы не тот разговор, он бы передумал. Но тогда получается, что в этом виновата Гетта, а не он сам. Это неправда. Она была права, а он не захотел слушать ее из-за своей гордости. Потому что Харон слишком хорошо запомнил, что он ответил. «Вообще-то я бог, так что имею. И мы больше не будем это обсуждать». Идиот. Неважно, с кем он спорил, даже если бы это был кто-то другой, хоть Даина, это все не имеет никакого значения. Как можно так распоряжаться человеком? Ладно. Пускай это был бы кто угодно, любой другой человек, но как так можно было поступить с Тару? По всем законам здравого смысла у Харона не должно было хватить смелости на это. Но теперь он здесь, а Тару где-то в мире живых. Решая проблему, которую он придумал для самого себя, Харон забыл, что люди неизбежно умирают. Он забыл, почему Тару всегда с опаской относился ко всему, что связано с миром живых. Там гораздо больше несчастий и бед, и сейчас даже прописанные в свитке детали вряд ли принесут хоть какую-то пользу. Когда-нибудь Тару вернется сюда, и, может быть, кто-то его узнает. Может, они с Хароном встретятся снова, и что будет тогда? Вряд ли у Тару останутся хоть какие-то воспоминания, по крайней мере, наивно надеяться на что-то другое. И тогда, в их следующую встречу, Харону придется смотреть ему в глаза с полным осознанием, что это все из-за него. Какая разница, будет ли ему от этого больно, захочет ли он снова сказать что-то важное или прикоснуться к Тару? В конечном счете человек, которого он так сильно хотел защитить от всего на свете, снова исчез, и на этот раз по его вине. Ничего большего. Харон старается держать глаза открытыми, потому что остаться одному в темноте было бы еще хуже. Хотя он не представляет, куда уже хуже. Он пытается следить за тучами, но они не двигаются. Ничего не происходит. Может быть, и времени уже не существует, ничего не осталось, и сейчас на море Стикс снова никого нет. Только Харон, вода до самого горизонта и Память Тару. Ужасный каламбур. Харон всегда говорил, что это звучит не слишком хорошо, и Тару всегда смеялся над этим, потому что с собственной памятью у него все в порядке. Ирония. Он называл Памятью все корабли, которые ему доставались. Может быть, это тоже была какая-то шутка, но Харону казалось, что он просто хотел считать их одним и тем же кораблем. Или ему нравилось это название, и он не считал нужным придумывать что-то новое. Теперь Харон никогда не узнает. Он никогда не сможет спросить, что думает Тару о… да о чем угодно. Раньше Харон думал, что понимает каждое его решение и знает каждую его мысль. Но сейчас ему нужно еще и еще, и он так сильно хочет, чтобы Тару был рядом и сказал, что дальше все будет хорошо. Без него у Харона вряд ли когда-нибудь действительно будет это мистическое «все хорошо». Это невозможно осознать. У Харона не получается даже допустить мысль, что это действительно был их последний момент вместе. Последнее воспоминание, которое они не разделят. Он ведь всегда цеплялся за это, он всегда хотел, чтобы у них было что-то свое, такое, что могут знать только они. Если бы Харон был хоть немного в себе, он бы мог поклясться, что будет помнить за них двоих, но сейчас ему самому необходимо забыть хоть на секунду, как сильно ему нравилось, когда Тару улыбался. Ему необходимо забыть о том, как Тару говорил странные вещи и считал это высшим проявлением юмора. Хотя бы на чуть-чуть, чтобы не болело всего ничего и можно было хотя бы поднять голову. Харон просто не хочет помнить самого удивительного, прекрасного, умного и доброго человека, потому что тогда это все окончательно станет его новой реальностью. Сверху начинает капать. На руки, на лицо капает вода, и сначала Харону кажется, что он очень странно плачет. Он даже не удивляется. В конце концов, все самые худшие вещи уже случились, и ему придется расплачиваться за них всю свою оставшуюся вечность. А затем Харон понимает: пошел дождь. Самый первый дождь на море Стикс. Удивительно. И Тару этого не увидит. Харон думает, как бы он отреагировал, и он правда понятия не имеет, что бы это было. Он бы рассмеялся или изумленно вытянул руку и пытался поймать холодные капли? Или Тару бы не обратил внимания и сказал, что когда-нибудь это должно было случиться? Почему-то это вызывает у Харона улыбку, и боль совсем ненадолго ослабевает. Она все еще здесь, она вряд ли исчезнет совсем хоть когда-нибудь. Но сейчас это неважно. Ему всегда казалось, что рядом с Тару все проще и лучше, почему сейчас должно быть по-другому? Даже если это просто мысли. Кто-то когда-то сказал, что все истории реальны, и, может быть, история о том, как они могли бы увидеть этот дождь вместе, тоже реальна. Только не здесь. Харон осторожно садится и оглядывается. Ничего, кроме моря, не видно, и капли бьются о воду, оставляя расходящиеся круги. Иногда небольшой, как сейчас, дождь заканчивается радугой и солнцем. Иногда — ливнем. По крайней мере, это то, что Харон читал в книгах о мире живых. Может, если он останется здесь, никого больше не будет. У него получится представить, что людей на море Стикс не останется, и оно снова принадлежит только ему. А, когда Харон решит вернуться на острова, не будет никаких человеческих следов. И тогда окажется, что он все это придумал, и ни Тару, ни всех остальных и не существовало. А сварливый старик снова бросит ему монету и будет угрюмо молчать всю дорогу до храма Врат. Харон снимает кроссовки и оставляет их на пассажирском сидении. Он не заслужил. Может, стоит вернуть им первоначальный вид и никогда больше к ним не прикасаться? Когда-то они были сандалиями, которые в мире живых какая-то добрая женщина отдала одному юноше, потому что у него не было обуви. А он подарил их Харону. Если эти кроссовки до сих пор здесь, значит, все это происходило на самом деле. И Харону до сих пор больно, так сильно, что руку не получается поднять, но… если тот юноша действительно существовал, значит Харон был счастлив. Он не имеет права пытаться лишить эту историю смысла. — А ты тоже скучаешь по нему, — говорит Харон, смотря в небо. — Поэтому ты плачешь. Словно в ответ ему, небольшой дождь превращается в ливень. «Когда-нибудь меня здесь не будет. И я больше не смогу тебе помочь». А Тару все-таки был прав. Только Харон устроил это своими руками, подписал тот проклятый свиток и отправил его в мир живых. Но Тару всегда прав. И, Харон уверен, в мире живых тоже так будет. А как иначе? Это ведь… это ведь он. Ни до, ни после Тару никто не называл Харона своим богом. Ему это и не нужно. Но сейчас, думая об этом, он бы хотел сократить себя до простого «его», неважно, бога или чего-то другого. По крайней мере, это бы значило, что они все еще могут быть рядом. И Харон старательно пытается верить в это, заставляя себя забыть о существовании Памяти, книг, историй, одежды и всех этих вещей, которые принадлежали Тару. В конце концов, даже в мире мертвых от человека остаются только слова в прошедшем времени. Когда-нибудь Харону придется вернуться к людям, когда-нибудь дождь закончится, а у него получится существовать с этой болью в груди. Придет время, и он научится делать вид, что все действительно хорошо. И тогда, если хоть кто-нибудь захочет услышать, он расскажет историю о том, как на море Стикс зажглись и погасли звезды.