Exodus secundum Felicem

      Экспедиция идет своим чередом. Счет тихо и размеренно кликает в моей голове, я никогда не сбиваюсь. Бертильон любит очень крепкий кофе и истории про туземцев, Лортиг честолюбив и не очень чистоплотен в достижении целей, со своей гасконской гордостью никогда не попросит лишнего, зато и не откажется от предложенного, Штегер напротив, не затруднится прямо взвалить свою работу и даже не поинтересоваться, смогу ли я выполнить ее в срок. Дюпре ценит деловые качества и отсутствие любых жалоб, главное помнить его любовь к напыщенной старорежимности и не нарушать субординацию, но и не скатываться в пафос. Этого не любят Мартель и Маршан. Гийоме… просто держать себя в руках и не вздрагивать от его шуток. Побольше смеяться. Побольше. Нет, лицо не должно так перекашивать судорогой. Я отвлекся. Мартель по-прежнему презирает меня, но держит холодную дистанцию, как будто брезгуя лишний раз приблизиться. Маршан ровен и дружелюбен. И это опаснее всего. Он слишком много видит…       Тогда, на перевале он просто подошел ко мне, предложил лекарство и послал спать. Не забуду этот момент, когда сердце ушло в пятки. Вероятно еще не отправившись от длительной голодовки, я и правда не заметил, как прикорнул у стены. Я ждал, что он разозлится. Хотя нет. Если быть честным, сначала я ожидал удара и всем телом старался не выдать свой страх. Интересно, каково это, быть наравне с ними… Не презирать себя каждую секунду за то жалкое зрелище, которое ты сам являешь. Не метаться в панике от любого взгляда, не ловить в ужасе малейшую интонацию, не просить, не умолять, не унижаться, быть подобием Божием. Я оголился до состояния животного, движимого лишь инстинктами выживания. И я презираю себя за это. Что я могу ждать от других, когда сам себе мерзок?       Наверное я должен был знать, на что иду, убивая свою бессмертную душу. Зачем продолжает двигаться эта оболочка? Зачем она болит, стенает и мучает меня. Меня же нет! Я ЖЕ УМЕР.       Чье лицо смотрит на меня из таза? Я его не знаю. Рука моет перья. Моя новая рука, на ней не хватает пальцев. Это другая рука другого человека. Когда-то был тот, другой. Я не могу его вспомнить…       Господь, узри, я жалок, наг и слаб…       Какой вздор, я опять забыл, что не верю в Бога. Должно быть больше работы послужит мне на пользу. Я недостаточно устал, раз все еще думаю про всю эту чушь.       - Господин Риварес, взгляните на мои альбомы! Похоже неуклюжий туземец разлил на них кувшин с водой, боюсь, бумага расклеится, и записи будут утеряны.       - Да-да, разумеется, господин Бертильон. Это б-была бы не восполнимая потеря, давайте я с-скорее посмотрю, что можно сделать.       Плюс один.       Кажется, мне нравится доводить себя до изнеможения, тогда хоть на секунду голоса замолкают, позволяя съесть заслуженный кусок хлеба. Только если я сделал все и даже больше, чем мог. Я должен быть незаменимым каждый день, иначе меня выгонят при первой же возможности. Они, конечно, не считают меня ровней, но это самое лучшее, что я имел за эти… Я сбился со счета. Нет. Я не считал. Ибо страшные времена тянутся бесконечно. Моя предыдущая жизнь была лишь одним днем фантасмагории, уродливым гротеском, равнодушно плюющим тебе в лицо, перед лицом целого века, что я провел здесь. «Здесь» и «там» - понятия безусловно умозрительные, не существующие ни на одной карте мира, ни в одном календаре.       Похоже, сегодня я немного переусердствовал. Это я понимаю, когда присаживаюсь у костра, неловко оступившись. Я стараюсь не прислушиваться к этому, насколько могу, но теперь мое тело часто живет отдельно от меня. Впрочем, не только оно. Нет, мне не досаждает отсутствие пальцев или моя хромота, я давно урод, и еще один недостаток никак не меняет картину. Но невозможность преодолеть физические ограничения сводит меня с ума. Если животное некрасиво, оно по меньшей мере должно быть выносливо. В противном случае, его место на скотобойне. В этом во всем блуждает мой мозг, стараясь не упускать места, где нужно посмеяться или вставить подходящую ремарку, чтобы разговор не затухал. Искалеченная рука глухо ноет и в конец отказывается слушаться, хотя я сегодня даже ничего не таскал. Меня тошнит от слабости и тот самый заслуженый кусок встает поперек горла, отказываясь проваливаться дальше. Вместе с тем привычный страх кричит: прячь! Прячь или ешь, другой возможности может не оказаться. И я с огромным трудом пересиливаю себя, чтоб не запихать маисовую лепешку за пазуху. Как можно было так низко пасть!.. Опять накатывает всепоглощающий стыд. Боже, даже в чистилище бывают перерывы. И как же мне угодить Мартелю. Я смертельно устал его бояться.