***
— Доброе утро, — здоровается Лололошка, стараясь выглядеть отрешенно, встречаясь с Диланом ранним утром. Тот еще даже не ложился спать, судя по его мешкам под глазами и отвратительным настроением, которое проявляется в его резком характере раз за разом. — Дай пройти, — шепчет он, с полузакрытыми глазами проходя мимо Лололошки, сталкиваясь с ним плечами. Дилан не замечает этого, а Лололошка делает вид, что все так и должно быть. В свои первые дни здесь он успел изрядно вымотать все нервы Дилану. Потому что ощущение эйфории тогда было просто зашкаливающим, как и желание жить. Ему хотелось делится своим вдохновением, передавать эту жизнь из рук в руки, насыщая людей. Возможно, он был странным. Да, это действительно было так для всех остальных здесь. И Лололошка признавал это, стыдясь такого бурного проявления эмоций, проглатывая их, а затем сплевывая сразу в мину безразличия. В этом был главный минус этого мира. Никто не научил его тому, как надо проявлять правильно эмоции. Теперь их подавление — главный способ скрыть то, что он ненормальный. Его сознание осталось в тех далеких мирах, где ему огромное количество лет. Он чувствует себя насыщенным, переполненным. Ему хочется толковать о вечности, тянуться к необыкновенному и прожить, изжить себя! Чтобы сгореть в медленном пламени своей души. Именно тогда на него обратят внимание, оценят по достоинству не только тело, но и душу. Потому что этот мир не обращал на него ни единого своего взора, относясь со всей скептичностью к его «подростковому максимализму» и изуродованному телу, которое спряталось под кучей слоев одежды. Хотя, возможно, Лололошка преуменьшал свое значение для других людей в этом мире.***
Ночью не слышны звуки мыслей и монотонного шума сверчков под окнами. Сегодняшняя ночь другая: в ней переплелись звуки взрывов и пламени в чистой музыке, когда никто не просит поменять трек, ведь все уже к чертям напились. Возможно, кто-то и предложит, хохоча, поставить медляк, а его друзья поддержат его, так же весело смеясь шутке, пока какой-то убитый горем подросток будет уходить в другую комнату, на балкон: тот весельчак разбил его сердце и, может быть, он еще разобьет не только одно сердце сегодняшней ночью. На балконе явно будет грустно тем, кому не весело так, как остальным. Лололошка уже слышит оттуда какие-то звуки, напоминающие сдавленные рыдания. Ему больно и весело от того, что в обычное время те, кто там находились (неважно кто там, друзья или враги, любовники или бывшие) никогда бы не заговорили так же искренне. как сейчас. А грустно ему потому, что его место «на балконе» занято отчаянием собственной души. Он не может найти здесь кого-то мало-мальски интересного для такого разговора. С его стороны это звучит как-то высокомерно или странно, но он один из тех, кто якшается с самыми отборными фриками, когда его душу воротит, и одновременно притягивают эти личности. Грустно ему и за всех людей, что находятся здесь. На его памяти в далеком прошлом были те подростки, которые с тусовок не возвращались по собственной глупости. Были и те, кто сидели, заткнув уши в ванной, захлёбываясь в рвоте, алкоголе и боли, всплывшей на поверхность. И были те, кто с хитрым выражением лица спаивали совсем зеленых новичков, предлагая им, Бог знает что. Лололошка балансирует на грани отвращения и мнимого восхваления всяких придурков, не в силах отвести от них взгляд. — Будешь? — спрашивает какой-то незнакомый ему человек и только благодаря хорошему слуху Лололошка смог его услышать. Он смотрит на стакан, протянутый ему, в котором плещется янтарная жидкость и что-то подсказывает Лололошке, что это не яблочный сок. И как бы ему не хотелось бы выпить прямо здесь и сейчас, потому что атмосфера соответствовала и потому, что он знал, как правильно вливаться в подобные компании, принимать алкоголь с чужих рук — самая распространенная ошибка. Именно поэтому Лололошка ничего не отвечает, лишь хитро улыбается, выискивая взглядом нужного ему человека. Его удача благословила его и уже через пару секунд, поблагодарив какого-то паренька-официанта, Лололошка держал в руке алкогольный коктейль. — У меня уже есть свой, не стоит, — с обворожительной улыбкой в голосе, который звучал так приторно сладко, что самому же Лололошке захотелось блевануть, он ловко выпил напиток в один присест, даже не поморщившись. Отвратное умение, в котором нет ничего такого, чем можно было гордиться, но Лололошка оставляет парня обескураженным и твердой походкой уходит от того, стремясь еще больше погрузиться в атмосферу этого хаоса. Но при этом оставаться одному. Он танцует, совершенно не попадая в ритм, и ему это нравится. Он вспоминает то, что тело за многочисленными тренировками и миссиями забыло — ощущения кайфа, когда ты отдаешься себе полностью. И он чувствует себя особенным. Особенно сексуальным, хотя он ненавидит предвзятость других к своему телу. Особенно духовным, потому что его душа способна вынести урон такого сумасшедшего времяпрепровождения. А главное — его душа способна понять и принять этих безрассудных людей, стоявших на грани подростков и взрослых. Он очаровательно улыбается, глупо хихикая, когда в его воспоминаниях и сердце царит сущий бедлам из теорий о глубоко-поверхностных понятиях о том, что такое жизнь, мораль и космос. Ему нравится то, что он не один из них, танцующих и плачущих, разбитых под биты и собранных как никогда людей. Он иное. Смесь из всего, что вообще можно вообразить себе в характерах сотни различных людей. Лололошка ощущает на себе множество взглядов: этот мир не готов к новому ему, потому что он ожидал увидеть совершенно другого человека на его месте. Что же. Он отплатит всем той же монетой, доводя себя до совершенства и полного обманчивого, порой, облика. — Ты специально не двигаешься в бит? — насмешливо, но чуть растянуто, потому что это явно было сказано не с провокационной, а скорее заинтересованной интонацией, спрашивает его весьма знакомый голос. — А кто сказал, что я вообще танцую? — подхватил насмешку Лололошка, не ощущая то, как его сердце предательски трогается с места, потому, что он сразу узнал заговорившего с ним человека. Престон. Человек-искусство. Лололошка не знал, к какому конкретно типу людей, что забыли здесь что-то свое, его можно было отнести. Скорее всего, тот пришел выпить пару бокалов. Ровно столько, чтобы не опьянеть, но и не остаться совсем трезвым. Лололошке кажется, что того интересует весьма абстрактное искусство и что тот, как другие представители творческих изысков имеет свою черту ненормальности. Но что бы то не было — Лололошка по-любому его переплюнет, даже в самой ненормальной ненормальности. Ему нравилось чувствовать, что он особенный. Это не самовлюбленность, это ощущение алкоголя и кайфа от танцев в его сухом уже горле и сердце, «просвечивающим» через грудную клетку. — И то верно, — отвечает с тихим смешком Престон, поправляя свои длинные волосы, до которых хотелось дотянуться всем, кому было не лень. В этот момент Лололошке показалось, что Престон сам воплощение искусства, которое тот так отчаянно искал в других. — Ты бы хотел изобразить это? — Лололошка спрашивает, кивая на клубок из людей в центре. Престон не успел ответить, потому что они оба замерли, прислушиваясь. Что-то поменялось в общей атмосфере: из-за громкой музыки и общего хаоса было непонятно что именно. — Эй, посмотрите, кто у нас тут сидит одинокий и беспомощный как новорожденный котенок? — и снова насмешка, сатира. Ее, как и яда в алкоголе было слишком много здесь. Здесь… тут… в каждом из них. На самом деле эта злобная ирония царила в каждом из них уже целую вечность, с самого зарождения жизни, но только сейчас люди раскрывались в своем сарказме. Странный парадокс. Молоденькая девушка с лицом ребенка, будто бы она точно знала, чего хотят мужчины, а не подростки здесь: девушка-язва, как бы ее назвали многие только по одному внешнему виду. Лололошка назвал бы ее скорее язвительной страдалицей. Она старается скрыть свое страдание, потому что другие люди никогда его не примут. В свою очередь она не будет принимать и страдания других, даже те, которые будут выражены в форме борьбы. Ведь она так не может. Второго человека Лололошка разглядел сразу и его брови насмешливо поднялись, будто предвкушая что-то, а вот Престон не сразу увидел в ядовитом свете… Дилана. Тогда-то он посмотрел на Лололошку, наконец-то понимая, что означало его загадочное выражение лица. Вернее, понимая, что ничего он не понимает. Грохот музыки из колонок остается неизменным, однако для Лололошки этот звук отдалился на второй план. — Отъебись, — Дилан, кажется, единственный здесь, у кого нет злорадного смеха, идущего прямо из животного нутра. Однако не все так, как кажется. Не все «невиновные» лишены чувства юмора над судьбой. — Ой-ой-ой, боюсь-боюсь. Диланчик, давно зубки прорезались? — девушка хихикает просто отвратительным смехом, привлекая все больше людей к своей даже, а не общей драме. Потому что ей нужно внимание, а Дилан достоин обратного. Ее подружки таким же злобным смехом заливаются во всю глотку, стараясь угодить главной и звучать громче музыки. Ни Престон, ни Лололошка не предлагают друг другу вмешаться: они понимают, это не их конфликт. Хотя дело вовсе не в этом, дело всегда в одном, в том, что живет во всех. Потому что они оба саркастичные ублюдки. Именно здесь. Как все, как всегда. Как единая серая масса: вот такие они объединенные, кружатся на площадке, показывая свое отчасти истинное лицо. И Престон, и Лололошка насмехаются над всеми людьми здесь. Именно поэтому они не вмешиваются. И именно поэтому их взгляды так похожи. Престон думает о том, что он нарисовал бы тысячу картин на каждый миг этой вечеринки в те моменты, когда он стоит рядом с Лололошкой, смотря на него. — Вы можете просто уйти? — скрипя зубами, Дилан еще старается сдержать свой негатив, выглядя при этом действительно как злобный котенок. Лололошка думает о том, что Дилан балансирует между злостью и жертвенностью… — Конечно нет. Геймерских придурков вроде тебя весело задевать, — победоносно заявляет она и теперь уже помимо ее подружек саркастичный смех подхватывают другие, незаметно стянувшиеся вокруг них люди. Лололошка не видит в них монстров, не видит и людей. Только одинаковую серость, которой раскрашены они все. Даже он, даже Дилан и даже Престон. Вот только они выбирают слишком яркий оттенок серого: у этой девушки помада слишком нетипичного цвета и глубокое декольте, у Лололошки образ загадочного фрика, болтливого только рядом с Диланом. Сам Дилан отвратительно злобен, хотя это только внешне. Именно поэтому в действительно серьезных ситуациях он старается держать себя в руках. Но его агрессия слишком выразительна: грех сдерживать такое искусство. А Престон раскрашивает сам себя необыкновенными красками. Он выбивается из общей картины только потому, что создает свою. Да, он создает свою свободу и личность сам, опираясь на страдания других. — Должны ли мы смотреть и дальше? — Престон задает риторический вопрос, который никто кроме Лололошки не слышит. В ответ Лололошка лишь незаметно сжимает руку Престона, дотягиваясь до нее так, словно та — запретный плод, недосягаемый для всех остальных. Почувствовав это, Престон неожиданно для себя самого сжал руку Лололошки так крепко, будто пытался оторвать ее с костями и использовать ее для изготовления новой кисти в свою коллекцию. — Ты не перестанешь быть… — что там дальше сказал Дилан: никто не слышал. Только Лололошка услышав это, улыбнулся так расслабленно и ненормально, словно он был под кайфом. А сам Дилан рванул было прочь от этих людей, то ли на балкон, то ли в ванную, чтобы прорыдать там еще не одну вечность, забывшись в собственных страданиях, потому что он рвет когти и борется за нормальное проявление эмоций, зная, что он не ебанная тряпка и может постоять за себя. Просто он не хочет, он выше их. Но его остановили юркие, вставленные как раз вовремя, а может, наоборот, абсолютно не вовремя, слова девушки: — Стой! Что ты там сказал, геймер-социофоб?! В ее подчеркнутых косметикой глазах загорелось новое пламя заинтересованности. Все же, не каждая «жертва» могла дать отпор ей. А борьба — новый повод для удара. — То, что ты не перестанешь быть загнанной мышкой в угол, которая отчаянно желает похудеть до состояния анорексички и умереть под какие-то депрессивные песни, потому что, видите ли, тебя такую бедную ненавидит весь мир! — прокричал Дилан за один раз, набрав перед этим воздух в легкие и наконец-то вывалив все, что ему хотелось. — Не ты ли это из старшей школы? Не забывайся. И он окончательно убежал, от своих слов, от своей же агрессии. И от нескольких явно лишних коктейлей, выпивая которые, он хотел забыться на ненавистной ему вечеринке. Вот только… они дали обратный эффект, позволяя его агрессии, которая сдерживалась неприлично долго, выйти наружу. Из толпы разносились пьяные восклицания и трезвые смешки, расползающиеся уже в виде слухов и пересказов. Лололошке не было жаль, что получилось именно так. Никого из них он не осуждал, но и не поддерживал. А также он и не относился к этим двоим со своим вселенской мудростью, прощая и понимая. Нет. Он относился к ним как свой к своим, наблюдая и анализируя, хитро улыбаясь, когда надо было и сочувственно поддерживая плечо. Тоже. Когда надо было. А сейчас его рука до сих пор сжимает ладонь Престона: она уже взмокла, так что, он элегантно, но при этом резко убрал ее обратно к себе. незаметно вытирая ее о низ толстовки. — Что думаешь об этом? — скучающим тоном спрашивает Лололошка, продолжая следить за дверным проемом, за которым предположительно находился Дилан. Может быть, он находился еще дальше. Он не знал. — Думаю о том, что мы подорвали чайник, — пожимает плечами Престон: а вот он наблюдает за оставшимся клубком змей, замечая их хаотично-странную собранность. Будто все проходило согласно какому-то прописанному алгоритму, который все знали и негласно исполняли. Только никто об этом алгоритме не говорит. — Мы… какое удивительно точное слово, — усмехнулся Лололошка, снова беря Престона за руку. Только теперь за локоть, эффектно разворачивая того к себе, заставляя оторвать взгляд от толпы. Там девушка думала, какую позицию иронии принять ей теперь: жертвы или безразличной холодной суки? Она выбрала все сразу, потому что от жизни она привыкла брать все, пускай даже не было ни одного раза, когда у нее это действительно получалось. Ничего. Жизнь перебьется. Сам же Лололошка при этом не отводил взгляд от того места, куда пошел Дилан, будучи прикован там пока на веки. — И такое обширное одновременно, — немного мягко даже улыбнулся Престон, но эта мягкость была обманчива. Потому что его мягкость — возвышенное эго, скрытое под обманчивой скромностью. Творческие личности всегда ставят себя выше остальных — это происходит у них подсознательно. Потому что никто кроме них не способен узреть величие даже самых обыкновенных, серых вещей. Людей, если быть честным. Их творения — люди. Именно поэтому они имеют право называть свои работы неполноценными, неидеальными, скучными. Они ненавидят свое творчество всеми фибрами души. На самом деле творцы всегда соревнуются в том, кто переврет скучную массу людей в нечто нереальное. В этом соревновании никто не выигрывает: никто даже близко не подошел к грани. Но они надеются, действительно надеются на то, что их страдания не пропадут зря и когда-нибудь они смогут вырваться за рамки человечности. Лололошка не считает себя творческим человеком. Он считает себя Человеком с большой буквы. В нем собрано огромное количество человеческих черт и образов: выбирай какой хочешь. Поэтому он имеет претендовать на право самого необыкновенного творения, созданного, безусловно, не человеком, а кем-то свыше. Престон хочет изучить его, поэтому он не вырывает свою руку и чужой руки, аккуратно проходясь взглядом по всей многогранности внутри Лололошки: он не способен узреть даже половины его уникальности, хотя ему очень хочется это сделать. Они оба сражаются за право первенства в этом гадюшнике. Им наплевать друг на друга, им наплевать на мнимую «мораль» и «возвышенность», им наплевать на всех вокруг. Они нашли друг друга в тот момент, когда возомнили себя отличными от этих людей, прекрасно понимая, что это не так. — Не хочешь пройти на балкон? — Престон намекает очень тонко, уже слыша надрывные возгласы той самой девушки, которые наверняка уже слышат все в округе. Было бы хуже, если бы ее слышали от чего-то другого, нежели конфликта. Лололошка только тихо смеется: этот смех немного походит на искренний. И не отпуская его локоть, он тащит Престона за собой, в один очень запомнившийся дверной проем, протаскивая сквозь весело орущую, сплетничающую и сочувствующую толпу. Возможно, если при входе на один из балконов они и пропустили какую-то тень… все равно заметил это только Лололошка. Так что, неважно. На удивление или это было весьма обыденно, но на балконе никого не наблюдалось. — Давай проясним сразу, — Лололошка наконец-то разорвал телесный контакт с Престоном только затем, чтобы закрыть дверь и закрепить ручку для всех, кто специально захочет пройти «не в ту дверь». Закрепил он ее своим шарфом, умело, и быстро завязывая его. — Это происходит только потому, что я хочу. Ты не особенный, я, возможно, тоже. Однако у тебя есть шанс… согласится или валить к черту, к этой скучной и невыносимой толпе, — прошептал он прямо в ухо Престону, прерывисто дыша от собственного надрыва. Казалось, что весь он сейчас состоял из сплошного разъяренного месива, желающего вместить в себя все в округе. Он не знал, почему хотел этого до звезд перед глазами. Может, потому, что этот выброс Дилана, наконец, позволил ему стать раскрепощенным настолько, чтобы заговорить об этом первым. А может и потому, что Престон был единственным, кто мог бы достучаться до мозгов и сердца Лололошки, не ковыряясь в них сложными, банальными, «возвышенными» темами и в противовес им не заставляя его раз за разом упиваться алкоголем и пошлыми шутками, приправленными отвратительнейшим ядом. Престон сглотнул, стараясь не выдавать свое волнение. Было видно, что он напряжен до предела: на него тоже вливают люди вокруг и вся ситуация в целом очень сильно раззадорила его, заставляя себя чувствовать странно, будто вместо двух бокалов он выпил пять: разница небольшая, но сам результат разительно отличается. — Если это то, о чем я думаю… — Это то, о чем ты думаешь, поверь мне, — отрезал Лололошка, чуть откидывая голову назад и отстраняясь от Престона. — Не думай слишком много. В таком обществе это не принято. — Ты думаешь, что мы сейчас находимся в обществе, а не в стаде баранов? — неожиданно дерзко кидает Престон, следом резко замолкая. Будто раньше времени он не хотел оголять свои мысли. Но Лололошка действовал на него просто немыслимым образом, заставляя проявляться. До надрыва. До истинной натуры. — Это сейчас важно? — Лололошка задумчиво отходит от своего напряженного облика, будто теряясь в глубинах своей сущности. — Я не думаю, что это так, — возвращаясь, похлопывая своими чуть влажными ресницами (Престон молился всем Богам, которые помогли в ночной тьме позволить ему разглядеть такую деталь), быстро отвечает сам себе Лололошка. — Тогда для меня тоже это не имеет значения, — Престон решает поддаться соблазну, ведь в этом и была вся атмосфера обыденности здесь. Любой может творить все, что угодно. Единственная преграда — другие люди. Целуй кого хочешь, еби кого хочешь, главное, чтобы на утро вас не застукали вместе, и никто не подхватил каких-то болезней, забывая про защиту. Поэтому Престон целует Лололошку. Без разрешения даже. Может быть потому, что Лололошка сам добивался этого, а может потому, что он хотел почувствовать хотя бы малейший контроль над ситуацией. Престон не знал. Зато знал то, что они оба гораздо более совершенны, чем все остальные люди здесь. Да, они порочны, грязны. Оба не вписываются в рамки морали, хотя в обществе ведут себя прилично. Возвышенность берется от того, что они позволяют себе задумываться о том, что они выше всех остальных. Даже если на самом деле они все находятся все на дне. У каждого есть тайны, у каждого есть грехи. Наедине друг с другом не нужно обсуждать всякую ересь по типу вселенной, бесконечных моральных рамок и о сгнившем обществе, чтобы доказать свою уникальность, чтобы доказать то, что они отличаются от всех остальных. Это красивая картинка для других, чтобы те действительно превозносили их, восхищались ими и считали чуть ли не фриками в обществе, а они, гордо подняв нос будут ухмыляться не своим «особенным» мыслям, а тому, что всех обманули. Но сейчас этого не требуется, лишь… Еще один поцелуй. Более ощутимый, более реальный. Без всякого стороннего подтекста и слов. Лололошка будто выпивает его до дна, даже, несмотря на то, что не он инициатор поцелуя. Но он настолько увлекается этим, что тяжело дыша, старается продлить этот миг еще больше. И он делает это. Престон отрывается первым, словно проснувшись от какого-то странного сна. Он, кажется, до сих пор не может поверить в то, что это действительно происходит. Под внимательным взглядом Лололошки ему хочется закрыться, спрятаться, ведь тот видит его просроченное нутро для этого века изнутри. Ему неуютно. Он уже унижен, хотя подтекста для этого нет никакого, ни намека, кроме чересчур внимательных глаз и оставшегося привкуса на губах после властных поцелуев. Однако Престон — Творец, который стремится к неземному, переступая через собственную гордость, надавливая на ее раз за разом специально, чтобы проверить: сможет ли он пройти сквозь это препятствие. И так ли прекрасна моральная и физическая боль, как говорят? Поэтому он не был бы собой, если бы не «доверился» этому мнимому чувству унижения и отчаяния. — Хочешь еще? — внешне лениво растягивая слова, что шло вразрез с прищуренным взглядом, который так и не хотел уходить, все время фокусируясь на Престоне, спросил Лололошка, будто приглашал того сорваться. Совершить очередную глупость. И Престон ведется на этот простой трюк, с «невинной» улыбкой обнимая Лололошку. Они примерно одинакового роста, но рядом с Лололошкой он чувствует себя непривычно низким. Даже тогда, когда руки Лололошки ведут по его спине, вызывая множество мурашек, словно они — герои какой-то чертовой мелодрамы, где в главной роли молоденькая девушка, выглядящая на пятнадцать и парень под два метра ростом, который не смыслит в чувствах. Такие фильмы обычно заходят только тем, кому нужно куда-то вылить свою никчемность и самоутвердиться за счет низкого уровня происходящего на экране. Самоутверждаются ли они за счет друг друга, когда Лололошка крепко сжимает тело Престона, прижимаясь к его губам снова и снова, до одурения целуя и целуя, словно другого воздуха у него не было? Хотя, разумеется, во время поцелуев всегда можно дышать, ведь они дышат носом, но все эти нелепые факты о жизни забываются за два счета в этот момент. Лололошка думает о том, что его тело не ощущает все эти прикосновения, хотя где-то там, в разуме, внутри у него горит пожар из тысячи эмоций, зажигая множественными красками его ощутимость. Он убеждает себя в том, что так надо. Что этого требует если не его тело, то мозг. И это работает. Во время очередного поцелуя его губы горят, посылая сигналы о том, что пора бы прекратить. Пора бы прекратить надкусывать их каждый раз, когда ему скучно, а потом приправлять это мокрыми поцелуями. Это наталкивает его на мысль о том, что многие люди описывают селфхарм как нечто, что приносит жизнь в их мертвецкое существование. Могут ли его действия считаться за какое-то проявления селфхарма? Если так, то почему никакой жизни в нем нет? Почему он банально не может вывести себя на эмоции и встряхнуть себя так мощно, чтобы за раз возненавидеть свою фальшивую ухмылку и блядское поведение? Может быть потому, что… Престон забирается руками под его толстовку и футболку под ней, осмелев до безобразия: у него сорвались все имеющиеся тормоза. Казалось, даже, что он стал настолько другим, что даже слово «нет» от Лололошки не смогло бы его остановить. Это опасное хождение по канату, где и Лололошка, и Престон зависят друг от друга, но при этом и подставляют друг друга, смотря, что из этого выйдет. … это и есть его настоящая жизнь, и он не заслуживает другую? Или… Лололошка прижимается к самым перилам, задорно улыбаясь Престону, пока холодные тонкие пальцы очерчивают его тело, заставляя забытую ранее чувствительность проснуться. А тот старается залезть в его душу еще больше, сковырнуть кожу. Больше, больше, еще больше! До самого экстаза, до самого наслаждения. Чтобы наконец-то достичь хоть чего-то, чего не могла достичь та серая масса в соседней комнате — раздеть нечеловека паучьими пальцами. … все люди на самом деле мало что испытывают, но притворяются, умело изображая сотни и тысячи самых различных эмоций? Лололошка не находит ответа на этот вопрос, лишь проявляя инициативу в реальности, словно насмотревшись порно-роликов, которые в жизни он ни разу не видел, он презрительно отзывался о них, типа «это было нереалистично», чтобы потом попробовать все это воплотить в жизнь. Он с рывком срывает с себя толстовку, оставаясь в одной футболке: руки Престона сразу замечают эти малейшие колебания, аккуратно отступая и возвращаясь на свое законное место, дразнящими движениями потянувшись уже к молнии джинсов. Но все еще оттягивая главный момент, приправляя ожидание поцелуями. — Ты выглядишь замечательно. Никогда бы не подумал, что ты будешь выглядеть именно так. Нет, не подумай, я не говорю тебе о том, что не ставил на тебя никаких ожиданий, просто никогда не знаешь, что у людей под одеждой или под косметикой. Можешь посчитать меня лукистом, что неправда по своей сути, однако я всегда стараюсь представить первозданное, голое тело людей, с которыми я трахаюсь, — Престон очень красиво пиздел. Вот, что понял из его потока слов Лололошка. Вернее, старался убедить себя в том, что он ничего не понял. Потому что так будет легче. — Но не представлять их личность. Потому что тогда придется продумывать еще и полную картину. Со своей задумкой, концепцией, значением и палитрой. А это утомительно, не находишь? — Я ни разу не рисовал, — почему-то вырывается у Лололошки вместо какого-то внятного ответа, однако Престон непонятным образом был удовлетворен этим ответом. Но еще не удовлетворен физически. Поэтому та же холодная рука (как она вообще до сих пор не нагрелась еще?) шаловливо расстегивает ширинку, уже с твердыми и быстрыми намерениями, проникая было внутрь, как вдруг Лололошка перехватывает ее, ловя на себе непонимающий взгляд Престона. — Ты чего? — хотел было уже спросить Престон, как Лололошка поднес палец к губа, приказывая, да, именно приказывая молчать. Он смотрел куда-то вдаль, прищуренными глазами, словно хотел выловить кого-то в полупрозрачных дверях балкона. — Показалось, — пожав плечами, наконец-то сказал Лололошка, снова обращая свой взор на одного лишь Престона. На этот раз он решается действовать без промедления, пока Престон еще не до конца осознал всю информацию, внимательно глядя в черное пространство пустой комнаты прямо за ними, из которой изредка виднелись белые вспышки света. И Престон проглатывает ком в горле от поднявшейся внезапно тревоги того, что за ними могли или могут наблюдать, когда Лололошка аккуратно расстегивает его штаны и приспуская их вместе с боксерами. Он до ужаса нежен: теперь в каждом его действии виднеется побочные остатки завуалированной ловушки, в которую попал Престон, но сейчас ему уже плевать, даже если сердце говорит об обратном. Кто-то говорил ему, кто-то, кто узрел его настоящую натуру, о том, что Престон встретит когда-то еще более ужасающего человека, чем он сам. Он с нетерпением ждал этого. Так что, теперь нет смысла отказываться. А Лололошка заинтересованно работает руками, очерчивая изгибы тела, будто изучая в первый раз именно человеческое тело. Он аккуратно прижимается к телу Престона, лицом касаясь его шеи и дыша туда размеренным, спокойным дыханием. Это приводило в ужас. То, как это было обыденно и обыкновенно. Потому что, даже несмотря на то, что рука Лололошки ведет уже по вставшему члену Престона, пока его собственный наливается кровью, но не желая при этом прикосновений, что странно (хотя Лололошка сам по себе странный), они оба не испытывают потребности в сексе как таковом. Даже если они возбуждены. Даже если они ведут себя как самые обыкновенные люди, которые трахаются в самом неудобном месте в этом доме. Слышатся тяжелые вздохи. Престон немного забывается: его мысль снизошла до самых обыкновенных человеческих потребностей, требуя большего. И Лололошка разочаровывается в нем, стараясь взять как можно более медленный темп, напоминая ему о напряженной атмосфере и символизме, который царит вокруг них. Ведь Престон — единая эмоция за раз, что прожигается мгновениями, как и у всех нормальных людей. Лололошка же слишком перенасыщен чувствами. У него их целое множество. А если что-то заполнено до краев — то этого автоматически нет. Лололошка оставляет смазанные поцелуи на шее Престона, уже сам, входя в какой-то раздраженный азарт и набирая рукой все больший и больший темп. Раздражен он оттого, что Престон слишком уж поддался человеческому, хотя сам он явно рассчитывал на нечто неземное. Раздражение это шло изнутри. Казалось, что это было раздражение на весь мир разом. С тихим стоном, который он и то не сдержал, Престон кончает Лололошке в руку: в его глазах скопились слезы, а рот приоткрыт, хотя сам он не замечает этого. Лололошка в свою очередь тихо вздыхает, чувствуя то, как напряжение уходит из его тела. Он высвобождает свою руку и лениво проводит ею по коже голову Престона возле глав, стараясь стереть слезы. Выходит неумело, унизительно и весьма размеренно, когда слезы перемешиваются со спермой. Но Престон все еще пытается прийти в себя, а Лололошка скучает, потому что он не находит внутри того чего-то стоящего, что он увидел там, в самом начале вечеринке. Может, Престон тоже не нашел в нем ничего стоящего. Но Лололошка не уверен. Единственное, в чем он уверен — в том, что он устал от людей и от того, сколько они требуют. А еще Лололошка устал от того, что эти самые люди питаются неведомой силой стыда и унижения. Как, например, Дилан, который наблюдал за ними с самого начала.