Суна — Коноха. 27 января, 16 лет после рождения Наруто.
Llunr — Wake up
+++
Прощается с Канкуро Акеми с тяжелым сердцем — расставаться после того, как он чуть не погиб, ей оказывается ужасно тяжело. Ей все кажется, что случится что-то плохое, если она отвернется. Бороться с собой оказывается сложно, она ни на чем не может сосредоточиться и нервно обдирает заусенец на указательном пальце до тех пор, пока он не начинает кровить. Канкуро прекрасно видит ее состояние и терпеливо сносит направленное на него душное внимание, кажется, понимая, что ему всего лишь нужно переждать. Он провожает Акеми вместе с остальными, но успевает ее украдкой поцеловать за одной из колонн так, чтобы их никто не увидел. Они вроде бы и не скрываются, а вроде бы… Это неважно, думает Акеми, оставляя с ним одну из своих ящериц, чтобы быть в курсе любых изменений. Их отношения мало того, что никого не касаются, так еще и сейчас не так уж и важны, на фоне всего остального. Им обоим и так известно мнение старейшин о них — Акеми считают бесцеремонной куноичи Листа, польза в от которой только в свежей крови, а ее семья даже этого плюса в Канкуро не видит. Это неважно, думает она по пути с Коноху, впервые за эти дни по-настоящему глядя по сторонам и обращая на кого-то внимание. Ее можно назвать дрянной подругой, но состояние Накику она замечает далеко не сразу, потому что голова у нее занята совсем другим. Она не сразу видит, что на подруге лица нет, что она ведет себя странно, что неожиданно остро реагирует на любое слово Сакуры. Понимание приходит к Акеми постепенно. Хотя, это даже не понимание — это запоздалое осознание, которого она избегала все эти дни. Накику сама не своя не просто так, она ведет себя так не из-за того, что в Суне произошла самая настоящая катастрофа. Акеми пытается поставить себя на ее место и не может. Ломается каждый раз о картинки в своих воспоминаниях: вот Гаара лежит на траве, а Наруто с Чие-сан пытаются вернуть его к жизни; вот посеревший Канкуро лежит на операционном столе со склонившимися над ним Сакурой и ирьенинами из Суны; вот ее собственный отец смотрит на нее пустыми безжизненными глазами. Акеми честно хочет посочувствовать, хочет проникнуться чужим горем, но свое собственное оказывается куда сильнее и заставляет ее кусать до крови губы. Она не может испытывать ничего, кроме мстительной радости от гибели того, кто едва не лишил ее саму возможности дышать. Накику ей жалко, правда жалко, но у нее язык липнет к небу, и разговор в пути никак не складывается. Тсунаде-сама смотрит на них с облегчением, когда выслушивает отчет. Какаши-сенсей говорит четко и по делу, его команду она отпускает первыми, а их с Накику оставляет. Акеми отчитывается обо всем, что произошло уже с ее точки зрения и, закончив, коротко кланяется. Она не замирает в дверях, не оборачивается, а быстро выходит и прижимается спиной к стене. Руки подрагивают так сильно, что ей приходится сцепить их в замок, чтобы это не было видно. Она слышит через дверь разговор, но не вслушивается, и так понимая, что все не в порядке. Когда Накику выходит, она молча идет за ней, чувствуя, как внутри закипает раздражение. Она понимает и не понимает ее разом, и это чувство раздвоенности ей до тошноты неприятно. Акеми пытается быть разумной, но у нее ничего не получается: страдания подруги по кому-то, кто однажды спас их с братом, кажутся ей ничем на фоне того, что могло бы быть, погибни Гаара и Канкуро, что уже случилось, потому что Суна пострадала. Акеми идет следом за ней и сама не замечает, как начинает царапать запястье. Впервые за долгое время у нее на нем нет ящерицы — все сейсеки, что были при ней, опустошены в деревне Скрытого Песка, а призвать новых у нее не хватило уже сил, да и не нужно это. Она уже поняла, что ей надо копить, копить и копить, хорошо, что хоть начало уже положено. Не выдерживает она уже на подходе в мастерскую Чиву-сенсея. Акеми ловит Накику за локоть точь-в-точь как это делает Канкуро, даже пальцы сжимает в том же месте. — Ты мне ничего не хочешь рассказать? — требовательно спрашивает она и тянет подругу за собой. В мастерской никого нет — это только к лучшему, думает она, уже чувствуя надвигающуюся ссору. Держать себя в руках у нее никаких сил уже не остается, в ней говорит о себе и пережитое нервное напряжение, и злость от всего случившегося. — Перестань огрызаться на Сакуру. Ее вина в чем? — Я не огрызаюсь, — возражает Накику, и голос у нее такой, словно это она умерла. Акеми хочется ее то ли ударить, то ли растрясти. Что угодно сделать, лишь бы только стереть с ее лица эту маску безразличия. — Все в порядке. Ничего не в порядке. В мире все не в порядке, раз кто-то посмел напасть на Суну и похитить самого Казекаге, чтобы забрать заключенного в него хвостатого демона. Акеми не может представить, кому могло такое понадобиться. Такая сила в плохих руках означает только проблемы, огромные проблемы, от которых кровь в жилах стынет. — По-твоему, я не понимаю, что ты мне врешь? — она смотрит на подругу и, все же, встряхивает ее, держит за оба плеча и заглядывает ей в глаза. — Дурой надо быть, чтобы не понять, кто спас вас с Ичи. Ты мне не рассказывала, неужели думала, что я не догадаюсь? — Я не понимаю, о чем ты. — По глазам Акеми видит, что прекрасно все она понимает. Отрицает, то ли не желая ей рассказывать, то ли предпочитая себе же и врать. Обмануть можно кого угодно, но только не себя, потому что хуже этого ничего не может быть. — Сасори. Внук Чие-сан, нукенин, убийца и маньяк, — безжалостно чеканит Акеми, не видя смысла миндальничать. Она не говорит ни слова лжи, потому что самый известный кукловод Суны в какой-то момент совершенно потерял связь с реальностью, раз начал творить такие безумства. — Он… — Накику будто бы выдавливает из себя слова, пересиливает, чтобы вообще шевелить языком, и Акеми этого недостаточно. Она крепче сжимает плечи подруги, заглядывает ей в лицо, чувствуя, что ее саму едва ли не колотит. — Он чуть не убил Канкуро и убил Гаару! — А еще он убил других шиноби и простых гражданских, когда они с напарником напали на Суну. Будто этого не мало для того, чтобы радоваться его смерти, думает с горечью Акеми, вспоминая собственного отца. Ей все равно, какие причины были у его убийц, она почувствовала мрачное удовлетворение узнав, что они тоже мертвы. — Гаара погиб, нам повезло, что старуха вообще захотела использовать на нем ту технику! — Не называй ее так, Чие-баа… — добившись хоть какой-то реакции, Акеми зло усмехается и продолжает, не давая Накику вставить и слова. Обычная ее легкость и в чем-то даже уступчивость пропадает. Непонятно, откуда только в ней это: у Канкуро научилась, тяжелый материнский характер проснулся, или в ней говорит обманчиво мягкая натура всех Икимоно, скрывающая за собой обжигающе-холодную сталь? Акеми всегда считала, что она не такая, но… поболит и пройдет. Лучше залить поскорее рану лекарством, пересилить себя и потерпеть, чтобы она не воспалилась и не загноилась. Акеми судит по себе, руководствуясь той практикой, с которой знакома от и до с самого детства. — По ее недосмотру выросло это чудовище. Он не первый сирота и не последний, но один из тех, кто сошел с ума! Ей надо было его остановить, но ее надо благодарить не за то, что она смогла это сделать, а за то, что вернула нам Гаару! Он убил его, он почти убил Канкуро. Я клянусь, если бы он сделал это… — Ей, пожалуй, было бы неважно, получилось бы у нее самой его убить. Она бы попыталась, ослепнув от злости и боли. Что было бы потом — уже неважно, хотя ей надо думать не только о себе, у нее еще есть Яхико, мать и бабушка. И Накику, глаза которой становятся странными и влажными. — Одно доброе дело не может превратить кого-то в хорошего человека! Проснись уже! Проснись… Мы не дети, нас не пожалеют. Нас и не надо жалеть, — голос ее становится тише и спокойнее, запал проходит. Акеми вспоминает своего отца, говорит его словами, которые удивительно легко срываются с ее языка. Его ниндо становится ее собственным, и путь у них оказывается один. — Хи но Иши — это наша жизнь. Волей Огня мы защищаем тех, кто доверился нам. Не кого-то одного, гьеку у нас — Коноха, со всеми ее жителями. — Простые гражданские, дети и будущие поколения, которые унаследуют их дом и продолжат их историю. В видении мира Акеми все просто: она точно знает для чего была рождена и что должна делать. Они шиноби, от этого никуда не сбежать. — Поболит и пройдет, потому что от нас слишком многое зависит! А он от всего отказался и все предал, отвернулся от тех, кто ему доверял! Когда в Накику что-то с треском ломается, Акеми отпускает ее. Она смотрит на то, как подруга оседает на пол и плачет, чувствуя себя настолько мерзко, что ей тошно. Тошно от себя, тошно от этого мира, тошно от слез Накику. — Поболит и пройдет, — наконец, она опускается на колени рядом с Накику и притягивает ее к себе. Акеми смотрит куда-то ей за спину, пока гладит ее по волосам и шепчет пустые слова утешения. Все будет хорошо, нужно только перетерпеть и пережить это.Страна Ветра. 3–4 февраля, 16 лет после рождения Наруто.
Evanescence — My immortal
+++
Она не помнит, что конкретно говорит Тсунаде, но её ложь кажется Хокаге достаточно убедительной, чтобы доверить очередную одиночную миссию в Суну спустя неделю после убийства и чудесного воскрешения Казекаге. Кику благодарна Акеми за жёсткие слова, за скальпель, вскрывающий внутренности для удаления нарыва. Слёзы частично уносят с собой и боль, и пустоту. Но подруга всей правды не знает, а Накику нужно попрощаться. Нужно сказать всё то, что она не успела. Исполнить обещание, пусть и не таким образом, как ей представлялось. Она придёт за ним, даже если он за ней не пришёл. В разрушенной пещере-гробнице пусто: Суна и Коноха, два стервятника, растащили останки для изучения. Ничто не мусор, всё в хозяйство, как говорится. Если есть возможность найти хоть крохи информации — какой дурак ей не воспользуется? Кику даже осуждать подобное не может, сама бы так же поступила. Кое-что она всё же находит под насыпью из обломков марионеток и раскрошенного нечеловеческой силой Сакуры камня: деревянную дощечку со спрятанным внутри свитком, исчерканным сложными формулами и набросками. Подробными схемами сердца. Настоящего ей в руках не подержать, но Кику и такого везения достаточно. — Отдыхай, — шепчет она, голыми руками разрывая дерн на изумрудной поляне, недалеко от водопада. Редкий оазис свежей травы и прохлады. Сасори слишком долго прятался в тенях среди песков пустыни, пусть его память покоится среди корней вереска и в брызгах света на бушующей воде. — Тьма ушла. А я здесь. Я держу тебя. Я не забуду. «Я прощаю» — но вслух она этого сказать не может. За себя простила. За Гаару, Канкуро и Чиё-баа — нет. Фигурку-ключ в могилу не кладёт и никак не помечает место символического упокоения нукенина. Не осталось на свете никого, кроме неё, кому это важно. А она не заблудится. Если, конечно, вернётся. В Суне Гаара вручает ей очередной ключ — Кику впору становиться хранителем врат с такой-то связкой — от дома Чиё. К её удивлению, Казекаге говорит, что последнюю волю почившей старейшины подтвердил Эбизо. Накику всегда казалось, что брат мерзкой старухи её недолюбливает. А он вот ей нравился чуть больше сестры. Он хотя бы её не бил. У наставницы тихо и прохладно, всё, как она помнит, только спрятанные ранее альбомы с фотографиями маленького Сасори и его родителей демонстративно лежат на столике в гостиной. Лунный свет падает через узкое окошко, создавая копию ночного светила на полу в самой середине комнаты. Кику шагает в круг и замирает, зачем-то зажигая инка. Видит в сером цвете собственный портрет на стене, спрятавшийся между шкафами со свитками. Когда она только поступила в академию, то думала вступить в ряды марионетчиков. Но создавать гибкие нити вместо коротких когтей чакры у неё получалось из рук вон плохо. И всё же Чиё доверила ей Куроари, прежде чем Ритсуми поняла, что это не её стезя, а куклу заслуживал для своей коллекции куда более способный Канкуро. На фотографии она ещё не знала об этом и с довольным видом обнимала многорукого монстра. Куда острее, чем неприкрытая лишними сантиментами правда Акеми, картина в старой, позеленевшей от времени медной рамке заставляет Кику осознать реальность и отчаянно разрыдаться прямо посреди пустого помещения. Только сейчас и только здесь она позволяет себе заорать подбитой птицей во всю силу лёгких, потому что дом Чиё на отшибе в глуши, и никто её не услышит даже в этот поздний час. Никто не поймёт, но никто и не осудит.