Коноха. Июнь, 18 лет после рождения Наруто.
Natalie Imbruglia — Torn
+++
Накику теряется в их с Неджи доме. Ей казалось, что она наконец-то может найти своё место, но это небольшое здание с крошечным внутренним двориком хоть и относительно уютное, но ещё более чуждое, чем привычная уже мастерская Чи-чана. Особенно, когда она здесь совершенно одна. Ей кажется, что одна она уже слишком долго не оставалась, и теперь все демоны резко подняли головы в её мыслях, на разные голоса шепча неуместные гадости посреди пустой гостиной. Акеми в Суне, и в ближайшие три месяца возвращаться не планирует. А Накику не планирует до конца июля возвращаться в вотчину Казекаге. Хотя Неджи уже занимается лёгкими тренировками с согласия Рокудайме и Тсунаде-сама, она считает, что поддержка ему не помешает. Пусть даже исключительно по вечерам, когда он возвращается домой совершенно без сил. Пусть даже заключающаяся исключительно в её молчаливом присутствии и бесхитростном ужине. Готовить Накику умеет неплохо — в конце концов, она в мастерской не только себе сэндвичи клепала, но и на всю ораву джонинов иногда готовила. Только вот у неё ни желания нет радовать Хьюгу своими кулинарными талантами, ни воодушевления. Он куда больше оценил бы, будь она способна вместо Сакуры ваять чудо-пилюли, способные вернуть ему всю былую мощь. Акеми в Суне, Сай на миссии, Чи-чан отправился с Куренай и Мираи навестить Умеко-сан. Его названная мать в восторге от маленькой девочки и особенно от её аппетита. Надо бы тоже наведаться в онсэн, можно и с Неджи даже, ему не помешает расслабиться в горячем источнике. Накику хочет найти себе недолгую миссию, но, как назло, ничего подходящего для её способностей: все задания для разведчиков — это надолго, минимум на пару недель, да ещё и где-то в жопе мира. Она бы, может, и попрыгала по странам, как бабка Рира, просто… не сейчас. Когда всё у них наладится, Кику задумается о том, чтобы вступить в ряды Анбу. А, может, Хокаге к тому времени найдёт, где ещё могут понадобиться её таланты. Чтобы занять себя хоть чем-то полезным, Накику всё больше тренирует хенка. Она учится передавать чакру в объекты, как ей когда-то советовала Акеми. Учится создавать артефакты, даже продала пару безделушек: серёжки с базовым меддзюцу и перчатки, инструктированные камнями с встроенными райтоном и катоном. Мелочь, конечно, но она достаточно времени с ними провозилась. Даже больше, чем с их первой кладкой шииро, из которой осталась только одна ящерка: удивительно живучая, которая всё ещё с ней, и сейчас посапывает где-то в сумке, в которой уже прожгла дыру своим раскалённым дыханием. Кику не стала покупать новую, ведь это подарок Акеми, который она бережно хранит. Просто пришила огнеупорную заплатку. Возможно, вместо того, чтобы идти в Анбу, ей когда-нибудь стоит открыть магазинчик для шиноби? Уйти из профессии и посвятить себя другому полезному делу? Кику гуляет до позднего вечера в районе фамильных кланов, словно надеется, что посреди спокойных улиц вдруг промчится, размахивая длинным рыжим хвостом, заливисто смеющаяся Ако. Только волосы у той давно короткие, а заливистый смех звучит всё реже. Свои волосы Накику по привычке закалывает гребнем бабы Риры. Та заколка, что ей подарил Неджи, уже не держит всю копну пусть и не сильно длинных, но многочисленных и не шибко послушных волнистых прядей. — Кику-чан, — голос дяди Акеми печальный и добрый. — Исаму-сан, — приветствует Ритсуми с призраком улыбки на губах. Ещё один хороший человек, который много потерял в этой жизни. Но хотя бы его дети живы. — Очень рада вас видеть. Простите, что давно не заходила. Как Яхико и ваши мальчики поживают? — Не хочешь поужинать с нами? — предлагает мужчина, и Кику сначала готовится вежливо отказаться, но внезапно соглашается. В поместье больше нет ни Кагуи-сан, которая холодно воспринимала всех песчаников, ни Мэйко-сан, которая закрылась ото всех и даже собственных внуков. Исаму-сан явно скучает по своей племяннице, так что Кику хочется сделать ему приятное, возможно, вспомнить пару смешных моментов из их лучших дней, чтобы тоска его была не такой сильной и явной. И с Яхико действительно не мешало бы увидеться. Он тоже скучает по сестре, хоть и не так демонстративно. Она предлагает помочь донести до дома пакеты, но Исаму-сан лишь отмахивается, ворча что-то про то, что негоже девушкам таскать тяжести. Это так в его духе: пытаться не замечать, что девушки, вступившие на путь ниндзя, не сильно-то уступают в силе мужчинам. Он не считает их слабыми, ни на что не годными детьми, но считает, что галантность ещё должна оставаться даже в мире шиноби. А вот от помощи на кухне он не отказывается: невестки Икимоно сегодня заняты какими-то посиделками, так что готовка выпадает на мужскую половину семьи. Кику искренне хохочет, когда Яхико брезгливо мнёт капусту в рассоле, пытаясь подражать своей сестре и корча рожицы, пока Исаму-сан не видит. — Тьфу ты, так и думал, что как только Ако свалит, меня загрузят этим дерьмом. — Эй! — Кику даёт рыжему парнишке подзатыльник. Ему, конечно, уже почти четырнадцать, но что за выражения? — Ако-анэ, может, и в Суне, а я здесь сегодня. — Так я от тебя и понахватался! — закатывает глаза мальчишка и получает вдогонку щелбан по уху. — Ладно, ладно, Кику-анэ, это я у хахаля Ако-анэ подслушал! Только нос не трогай! — Он у тебя и так слишком длинный, — фыркает Кику, чувствуя, как её немного отпускают неясные ей самой переживания последних дней. — Давай работай руками как следует, капуста должна быть мягкой. Яхико пытается передразнить и её тоже, но быстро умолкает, когда получает щипок в бок. Заканчивая с закусками, он ноет, что хочет успеть показать Кику новые кладки перед ужином, и Исаму-сан, вздыхая для виду, отпускает их прогуляться по террариуму. — А ты мне поможешь с хенка? — просит генин, желающий впечатлить своих напарников на следующем экзамене. — А то я подумаю, что ты мою сестру больше любишь! — Я её люблю капельку больше, — признаётся Кику, взлохмачивая волосы мальчишки. — Не обижайся, твои друзья тебе тоже ближе. И я видела, как ты смотрел на дочку продавца тканей, которую спас во время атаки Пейна. — Это другое, — тут же становится серьёзным Яхико. Даже яркий румянец на щеках не портит картины. — Вот именно, это другое. Тебя я тоже люблю, дурачок. — Только обе вы где-то пропадаете постоянно. И даже не вместе. — Мы взрослеем, Яхико. Пытаемся создать свои взрослые связи. — Чё-то как-то тухло пытаетесь. Мальчишка ржёт и убегает на кухню прежде, чем успевает схлопотать ещё один подзатыльник. Кику вздыхает: тухло или нет, как получается. За ужином она беседует с такими непохожими друг на друга кузенами Акеми и мечтает, чтобы та уже поскорее вернулась в Коноху. Она обещает Исаму-сан, что заглянет ещё в ближайшее время. Ведь она помнит про то, что ей когда-то сказал Мадара на войне. Но не хочет портить такой хороший вечер очередными тайнами прошлого.Суна. Июнь, 18 лет после рождения Наруто.
Margo — Спасай себя сам
+++
Акеми перебирает пальцами четки и смотрит на Канкуро, возящегося с очередной своей марионеткой. Четки под ее пальцами — гладкие и ровные, будь они деревянными, а не нефритовыми, то лак с них давно бы уже стерся, а так они остаются такими же, какими были еще при ее отце, меняя лишь свою температуру из-за трения. Она отсчитывает каждую бусину: одна, две, три, четыре. Больше трех лет назад он ушел из жизни, больше двух лет назад четки перешли к ней, чудом уцелев в разрушенной части поместья клана Икимоно, в котором располагался кабинет покойного главы. Акеми его место никогда не займет; пусть за собой всех ведет ее брат, так будет правильнее, думает она, когда смотрит на него. Он уже не ребенок; да они все уже давным-давно не дети: детство у них украли бесконечные войны и интриги старых подлецов вроде того же Данзо, увязшего в болоте своей ненависти и паранойи, и даже их собственной бабушки с ее играми. Придет время, и брат проявит себя так, как она бы никогда не смогла. Она всегда была подобна вспышке — яркая, но никак не долговечная. Как жаль, ведь Акеми хотела бы гореть ровным тихим пламенем, так было бы намного легче. У Канкуро на столе привычный бардак: он складывает все как попало, только по известной ему одному логике и системе, злится, когда кто-то что-то перекладывает, и Акеми, в конце концов сдавшись, перестает трогать его вещи. Ей можно, на нее он не кричит — почти. Это самое почти и эфемерная исключительность начинают претить ей так, что у нее слова все застревают посреди горла. Все говорят, что у Канкуро к ней особое отношение, и она, в конце концов, верит в это и сама, сравнивая себя с одной из его марионеток. Действительно, к своим творениям он относится с определенной нежностью, этого у него не отнять, а она кто, если не одна из его игрушек? Он дергает за ниточки, и она двигается, он тянет ее к себе, и она не может не сделать шаг вперед или назад, в зависимости от того, где он стоит. Ей от этого погано на душе, потому что это все несерьезно — поверхностно и пусто. С какого-то момента она начинает ненавидеть действия, не несущие за собой никакого смысла. Акеми устало поджимает губы, продолжает перебирать четки, отсчитывая про себя одну за другой нагревшуюся бусину: первая, вторая, третья, четвертая. Каждая совпадает с ее вдохом или выдохом, но только не со стуком ее сердца; оно бьется, как хочет, и это тоже ее раздражает. Она все ждет, когда он обратит на нее внимание, скользит взглядом по его спине. Он одет в широкую футболку: давно выцветшую, но нигде не порванную и не прохудившуюся. На ней есть пятна от краски и масла, которые не берет ни один порошок, что Канкуро не волнует. Носит ее он только в своей мастерской, не обращая внимания на ее состояние. — Ты долго будешь так стоять? — У Канкуро усмешка на губах. Акеми ее не видит, но слышит, кожей чувствует, может с закрытыми глазами представить, как она меняет его лицо. От этой усмешки у нее привычно волоски на теле дыбом встают — будто бы по всем позвонкам на спине ведут чем-то холодным и острым. Канкуро так как-то ведь и сделал, а потом усмехался ей куда-то в затылок, пока она комкала пальцами подушку, в которой прятала покрасневшее лицо. Кажется, она и ее кусала, а может быть и не ее, а подставленную, чтобы заглушить все лишние звуки, ладонь песчаника. — Знаешь же, что я ненавижу, когда ты так делаешь. Перестань стоять за спиной и сядь уже. — Я возвращаюсь в Коноху, — ровно говорит Акеми и улыбается, когда видит, как Канкуро каменеет. Улыбка выходит злой, зато полностью отражает все, что происходит на душе Акеми. — Я возвращаюсь домой, и какое-то время не буду брать миссии. Хочу отдохнуть. Хотя там ей тоже тяжело. Без матери становится неожиданно пусто и грустно. Акеми почти не ночует в поместье Икимоно, хотя никто оттуда ее не гонит, наоборот, отсутствие племянницы расстраивает Исаму-сана, за что ей тоже стыдно. — Ты говорила, что останешься на три месяца, — в голосе его слышится явное недовольство. Он откладывает в сторону стамеску и, наконец, поворачивается к ней лицом, отчего она чуть не вздрагивает. Акеми спешит отвести взгляд в сторону, едва-едва не морщась. Когда на его коже нет ни грамма краски, Канкуро кажется ей удивительно беззащитным и близким к ней, хотя на самом деле это не так. Здесь, в его мастерской, он какой угодно, но только не беззащитный и уж точно не близкий к ней, никогда таким не был. Акеми облизывает губы и пожимает плечами, все также глядя куда угодно, но не на него. — С чего такое решение? — Просто решила, что мне пора, — голос, вопреки ситуации, у нее ласковый и сладкий, будто патока. Канкуро ненавидит все сладкое, ему подавай соленое или острое, горькое или кислое, но только не сладкое. Им, говорит он, не наесться, а ходить с пустым животом он ненавидит. Он же много чего не переносит, например приторно-милых девочек в нежного цвета платьях. Акеми иногда так и подмывает выкрасить волосы в самый светлый цвет, в который только можно, и повязать на голову большой розовый бант. Смотреться она будет как дура, конечно, но досада Канкуро с лихвой окупит все ее мучения. — Тебе-то что? У тебя миллион дел, времени скучать точно не будет. Акеми следит за тем, как он постукивает пальцами по столу и отодвигает от себя незаконченную куклу. По ней она мажет равнодушным взглядом — лицо еще не закончено, но ей до этого дела нет. Ей плохо настолько, что она с радостью кинула бы эту безжизненную деревяшку в огонь, а он заботливо касается дерева и отодвигает, чтобы ничего не случилось с его новым творением! Испорти она его на самом деле, то Канкуро бы расстроился, и от этого у нее першит в горле. Она не хочет расстроить еще и его, а у нее в последнее время такое чувство, что она всех только и делает, что подводит. Хуже всего то, что она знает, что ей за это даже толком ничего не будет. От этого ей совсем тоскливо становится, хотя и не должно. — Ты долго будешь себе и мне нервы мотать, блять? — наконец, спрашивает Канкуро, медленно поднимаясь на ноги. Он подходит к ней ближе нарочито неторопливо и устраивает ладонь у нее на голове, ведет ею вниз к шее. Волосы у Акеми отросли, но она опять их подровняла, прежде чем отправиться в Суну. Ей казалось, что со стрижкой она обязательно должна смотреться как ее названная сестра, но вместо нее в отражении она видит все еще саму себя, только не веселую, а с каким-то затравленным выражением лица. — И вырасту? Ты это еще хочешь спросить? — Она сбрасывает с себя руку Канкуро и толкает его в грудь. — Определись, я у тебя то дитя неразумное, которое надо запереть, чтобы ничего оно не натворило, то ты сам меня на этом же столе раскладываешь, — она кивает на заваленную всяким хламом поверхность. Материалы, инструменты и, все же, мусор вроде опилок и каких-то обрывок нитей, и она сама тоже так оказывается, и никак понять не может, к какой из трех категорий относится. — Это не так, — хмурится Канкуро, отступая, когда она снова толкает его в грудь. Он редко дает отпор, самое большее, что он делает, это ловит ее за руку. Он, наверное, сильнее, хоть они оба и не специализируются в тайдзюцу, просто Канкуро крупнее и тяжелее. Руки у него тоже крепкие, они порой держат ее так сильно, что не вырваться, не выползти из-под него, даже если ей то будет необходимо. Только тогда он может быть непреклонным, но в остальное время он не касается ее лишний раз, не толкает, не встряхивает, хотя она ведь сама порой понимает, что напрашивается. Канкуро терпит ее выкрутасы, но Акеми злится, потому что ей этого мало. Она толкает его снова, пока он не садится обратно на стул. — Ты перекручиваешь все. — Я всегда перекручиваю все, да? — Она останавливается, замирает у него между ног, а потом одним плавным движением опускается перед ним на колени. Локтями Акеми упирается в его бедра и смотрит на него снизу вверх. Она с самого детства задирает голову, чтобы видеть его лицо — он все еще выше, нависает над ней, а она чувствует себя той же глупой девчонкой на экзамене на чунина. Генинов в тот год Коноха отправила зря, никто кроме Шикамару не был готов к повышению ранга, в том числе и она сама. Она была ребенком, видит ли он ее ребенком до сих пор? Нет, вряд ли. Будь оно так, то они бы не спали в одной постели. Проблема же совсем не в этом. — Почему я всегда за тобой бегаю? Канкуро смотрит на нее несколько мгновений, а потом ухмыляется, цепляя ее пальцами за подбородок. Акеми не помнит, в какой момент четки выпадают у нее из рук, но когда к ее губам прижимаются чужие, сухие и обветренные, то ничего не мешает ей зарыться в короткие тёмно-русые волосы. Кажется, она их просто где-то обронила, дура. Канкуро просыпается первым, но не встает. Акеми чувствует сквозь сон, как он подгребает ее ближе к себе, чувствует она и тяжесть его руки на бедре. Она еще дремлет, балансируя на тонкой грани между сном и явью. Открывать глаза ей совсем не хочется, потому что видит она что-то хорошее и теплое. Длинные волосы щекочут ее плечи, весенний ветер свеж и приятен, и Акеми хорошо, как никогда. Она одна в лесу, окружающем Коноху, лежит, раскинувшись на сочной зеленой траве, и смотрит на то, как шевелится листва над ее головой. Она беззаботна и не чует никакого подвоха до тех пор, пока что-то не капает на ее ладонь. На детской руке разводы крови. Акеми моргает и садится, не понимая, когда в лесу успело потемнеть. В нос ударяет запах сырости, а к горлу подступает ком, когда в листве вдруг начинает истошно вопить какая-то птица. Она хлопает крыльями, взлетая и ломая ветки в попытке поскорее отсюда убраться. Акеми пробует найти ее глазами, но у нее ничего не получается — кроны деревьев сплелись, не рассмотреть ничего. Птице куда легче спрятаться, чем ей, а она совсем одна. По какой-то страшной глупости ее команда разделилась, и теперь она не знает где мальчишки, только помнит, куда ей самой нужно добраться. Гулко бьется сердце, почти выпрыгивая из груди, пульсирует порез на плече, а во рту кислый привкус. Акеми поднимается на ноги и вдруг оборачивается на знакомый шорох и перестук деревянных суставов. Куроари потряхивает головой и шевелит руками, от которых куда-то назад и вверх тянутся синие нити чакры. Акеми слышит тихий смешок и кидается вперед — в кукле, знает она, можно спрятаться от всего, только там по-настоящему безопасно. — Ты бормочешь во сне, — голос Канкуро выдергивает ее из сновидения как раз тогда, когда дверца бочки, выступающей в качестве тела куклы, захлопывается. Акеми открывает глаза и тут же закрывает их снова, прижимаясь к теплому телу песчаника. Все хорошо, повторяет она сама себе, вдыхая аромат сандала и кофе. — Что снилось? — Куроари, — коротко и честно отвечает она. Голос со сна у нее хриплый и тихий, к тому же, кажется, она немного сорвала его ночью. Канкуро ведет по ее плечу ладонью, поднимается выше и отводит короткие волосы с ее лица. Она знает, что он недоволен этой ее стрижкой, и хочет пообещать ему отрастить волосы, но никак не может. — Куроари, — повторяет за ней удивленно Канкуро и вздыхает. Удивления в своем голосе он даже не думает скрывать, как и насмешки. — Замечательно. У тебя всегда была какая-то странная любовь к ней. — Она всегда казалась мне ужасно милой, — хмыкает Акеми, отстраняясь от Канкуро. Тот улыбается ей, целует в висок и садится. — Сваришь кофе? — Сварю, — она уже привыкла пить его так, как варят местные. В Суне он выходит крепче и вкуснее. — Перед миссией надо купить продуктов, я быстро вернусь, меня всего на несколько дней отправляют. — Я вернусь в Коноху. — Канкуро фыркает, не веря ей. Он хрустит шеей, тянется и встает на ноги, ничуть не стесняясь своей наготы. Акеми тоже не думает даже прикрыться, поэтому, обернувшись, он видит ее раздетой по пояс. Ухмылка на его губах становится шире — ему приятно видеть ее в своей постели с утра пораньше. Канкуро чешет след от укуса на шее и тихо усмехается. — Что ты смеешься? — Ты останешься. Дождись меня, я не буду брать миссий после этой, отдохну. А ей-то с этого что? Акеми сжимает пальцами тонкое покрывало, наблюдая за тем, как Канкуро лениво натягивает на себя шорты и выходит из комнаты. Он занят, у него нет на нее времени, и ей не стоит его за это винить: после войны прошло чуть больше полгода, во всех деревнях до сих пор бардак. Она все понимает, но у нее все равно кошки на душе скребутся. Ей порой кажется, что она везде лишняя, в том числе и в Суне, где ее вроде бы ничего не держит. Акеми откидывается назад на подушки и смотрит в потолок, прислушиваясь к шуму на кухне. Она не хочет быть там, где в ней не нуждаются, и ей не рады. Она не хочет быть там, где не знает своего места. Все зовут ее невесткой Казекаге, хотя это и не так, потому что они с Канкуро даже ничего не обсуждали, а теперь ей и обсуждать не хочется. На нее всё давит, и ей нечем дышать. В Коноху она отправляется едва только Канкуро уходит на миссию. Гаара остановить ее не пытается, лишь на прощанье напоминает о том, что они семья, отчего у Акеми начинает щипать в глазах.