Расскажи мне о любви.

Ревность, она, знаете, бывает разной: печальной кислинкой на кончике языка, почти нейтральной, холодной, отдающейся глубокой тревогой внутри, и, наконец, вот такой: злобной. Агрессивной. Кровожадной. Турбо хочется рвать и метать, Турбо бьёт тарелки, позорно орёт в подушку и колотит грушу как свихнувшийся, сжимает в руке эспандер, пока он не лопается от перенапряжения и, выдохшийся, падает на постель. И так с периодичностью в 24 часа, как день сурка, как бесконечное колесо времени, которое он, в виде хомяка, вынужден вращать. И хуй сойти с дистанции. Это продолжается не больше месяца, просто, наверное Валера окончательно теряет уверенность в себе, когда Кащей, язвительная сука, начинает акцентировать внимание на чём-то личном. «Проворная склизкая гадина, — думается Турбо, — уёбок». Потому что он начинает таскать любимые вовины пирожные, смотреть умильно на Валеру, и бормотать сожалеющим тоном: — О, ты не знал, что Вова любит «Картошку»? — Не знал, — цедит Валера. Потому что Костя в этой гонке тронулся вперёд задолго до появления Турбо на шахматной линии старта, и едет он на импортной машинке, пока Валера крутит колеса велосипеда с упорством Сизифа, катящего шар на гору. Потому что Кащей то ли догадывается, то ли уже догадался и просто играет на нервах Турбо, как умелая древнеримская девушка на арфе. Он знает, где дёрнуть так, чтобы Турбо вскипел моментально и мысленно начал Кащея расчленять, откладывать в разные стороны сердце, почки и прокуренные лёгкие. Потому что: — Вов, сгоняешь со мной к хадишевским? — Вов, может в «Снежинку»? — Вов, летом махнём в Абхазию? Турбо каждый раз мысленно орет: «выкуси, стерва, я с ним в Абхазию поеду, и я к хадишевским за ним пойду, и я, блять, буду пить отвратительную домбытовскую бурду в «Снежинке», не ты, кобель», но мысленный ор всегда работает против него, ибо Вова почти каждый раз соглашается, кроме редких случаев, которые вызывают у Валеры тихое злорадство. Турбо с двойной нежностью жмётся к Адидасу промозглыми вечерами, потирается, словно бездомный кот, ждёт, пока Вова приласкает и прижмёт к себе. Тогда скрипучая тоска на душе отступает, некормленная, не имеющая под собой фактических оснований. Когда Вова его целует в лоб, позволяет умоститься на собственных коленях невероятной ломаной конструкцией, пару раз ткнуть его локтем под рёбра и тысячу раз за это извиниться. И похуй Валере на то, что пацаны не извиняются. Вова дома и Вова на улице — два разных человека, характеры, отличающиеся как ось х от оси у. На улице — никаких извинений, но тихое «прости» за пролитый чай, шутливое «пардон» за то, что ночью опять перетянул одеяло, оно уже машинально слетает с губ, уносимое в приоткрытое окно вместе с дымом ментоловых сигарет. Когда Вова уходит домой или по делам, одиночество кроет Валеру с головой, взращивает в нём злобу и ревность, жгучую и колючую, отравляющую его бытие. Валера чувствует, что теряет Вову, даже если это на самом деле не так: верить в его неискренность не получается, потому что он — чище росинки, как на ладони, не скрывающий ничего и не скрывающийся сам. Только Кащей, сука, как знает, когда нужно улыбаться так, что щёки судорогой сводит, будто всю ночь жрал чёрную икру ложками. У Турбо в такие дни аж кулаки чешутся, чтобы набить ему ебло как следует, огрести самому и наконец показать, что поезд давно ушёл, и Вова теперь его. Запатентовать. Закрыть. Спрятать. Он не говорит ничего Вове, ни единой претензии, только всё чаще смотрит в зеркало, думая о том, что они с Костей похожи до безумия, внешность: точно две половинки одной монеты, только одна вдобавок огранена золотым ободком, а вторую трижды переплавляли. Так и получается, что Турбо теряет себя в тени Кащея, сам того не замечая. Ночью грызёт себя, убаюкиваемый Вовиным спокойным дыханием, днём, потерянный, в улицах родной Казани не находит ничего знакомого и плутает до поздней ночи. Злость на Костю постепенно переходит в апатию, мол: будь что будет, что моё — останется, не моё — задаром и не нужно. Вова, конечно, нужен: и в кредит, и в рассрочку, но Турбо теряет все силы в этом молчаливом противостоянии. Всё, Костя вышел вперёд: вот у него услужливо лежит пачка сигарет специально для Адидаса, если он свою случайно забудет, вот чай зелёный, который только он и пьёт, отвратительную бурду с молоком мешая. Запасная куртка из комиссионки. Зажигалка. Турбо в этой битве заранее проигравший, и смысла силы тратить на борьбу он не видит: только ждёт, когда Вова наконец утечёт водой в слив, никогда не вернувшись назад. Турбо хочется, чтобы это случилось немного попозже, чем предначертано судьбой, хотя бы на денёк отсрочилась эту каторгу под названием «жизнь без Вовы». Он с утроенной силой целует его, льнёт, обеспокоенный и бесконечно тревожный, требует, почти умоляет сказать, что Вова его любит, правда любит, а не ищет чего-то другого. — Вов, ну скажи. — В седьмой раз за вечер? — В восьмой, — Валера прижимается к его шее носом, чувствует кончиком носа пульс, — в девятый, если надо будет. Вова вздыхает устало, тянет его на себя, заключает в крепкие объятия, не давая возможности выбраться, смотрит требовательно: вбивается в виски гвоздями, пропитанными ядом. Валера глаза прикрывает, наваливается сверху, старается ритм сердца подстроить под Вовин. Турбо перед ним совершенно нагой и безоружный, глаза у Адидаса сканирующие, внимательные, цепкие. — Прекрати смотреть на меня так. — Нет. Турбо жмурится, но на подкорке мозг настойчиво рисует картинки совсем чуждые: Костя-Костя-Костя, и Вова везде рядом, искрящийся счастьем, сцепляющий доверчиво мизинчики за спинами, целующий развязно, с языком, до стекающей по подбородка слюны, пошло капающей на пол. Валеру передёргивает. — Что случилось? — Ничего, — лезет целоваться, но Вова меж их губами устанавливает ладонь, — Вов, ну ничего, правда. Вова ему, конечно, не верит, и приблизиться не позволяет: Турбо этого не понимает и начинает беситься, дергается было встать, но Адидас держит крепко, почти до боли. — Отпусти. — Нет. — Отпусти, блять! Я въебу, Вов! — Не въебешь, но я, вцелом, буду рад, если окажусь неправ, — Вова разжимает ладони, и руки Валеры тут же находят его лицо, как у слепого шарят по скулам, челюсти, разглаживают морщинку, пролёгшую заломом меж бровей. Не бьёт, слабак. Турбо жадно припадает к его губам, щетина колется, но он привык: чувствует, что Вова перебирает его волосы на затылке, заставляет сбавить темп, подстроиться под него снова, как всегда, промяться податливым пластилином. Они об этом не забывают, но по мирному договору решают разговор отложить до лучших времен: хрупкое спокойствие между ними не располагает к конфликтам. Турбо рычит на Кащея, огрызается без конца, скалит зубы без конца: на каждое «а» находится его желчное «б», а Костя только лыбится и пихает Вову плечом, мол, приструни своего пса. — Че ты, Валерка, такой сегодня злой? Девка не дала? Кащей откровенно ржёт, но, справедливости ради, хотя бы не в лицо, лишь кашляет наигранно и ухмыляется. — Мамка твоя, — рычит он в ответ, — ты уж порешай с ней. Кащей в ответ едва не лопается от смеха, хрипым чайкиным смехом разливается по качалке: едва не задыхается, и Турбо искренне жаль, что он не может его прямо сейчас придушить. — Валер, ты– — Да пошёл бы ты нахуй, — Турбо вскакивает с тренажера, слегка подпрыгивает на месте, разминая затёкшие ноги, — заебал меня окончательно своими доёбками. Конченный. Зима было тянет его назад, его рука, крепкая и надёжная, ложится на плечо, но Валера дёргается, скидывая её нарочно. Он вскипает без возможности отключить газ, остаётся только выкипеть до конца, до накипи. — Заебали вы меня все! Но ты, сука, в особенности, — он тыкает пальцем в Кащея, орёт, кажется, на всю улицу, — имбецил ебучий! Детство в жопе заиграло? Отъебись уже от меня. На улицу выбегает неспокойно, дверь металлическую откидывает, едва не срывая с шатких петель: отпинывает ледяной булыжник, отлетающий в шину стоящей неподалёку семёрки. На плечо снова ложится ладонь, сжимает несильно: Турбо брыкается, разворачивается резко. — Зим, отвал– Вова слегка приподнимает удивленно брови, руки пихает в карманы, доставая пачку сигарет, привычно наклоняет в сторону Турбо, но он жмется и руки за спиной складывает в замочек. — Валер, че происходит? Январская тягучая тоска, заставляет Турбо поежиться неприятно и ощутить себя настоящей истеричкой-женой, которая увидела отпечаток помады на воротнике накрахмаленной рубашки мужа. Он готов на преступление. — Ниче. Заебал он тебе подлизывать. — Это Кащей, — чиркает спичкой, скидывая её в небольшую лужицу под ногами, — он всем подлизывает. У него это в крови. — Нет, Вов, ты просто не видишь! Адидас давит понимающую усмешку, слегка машет рукой, отходя за угол: Турбо недовольно шлёпает по бегущим ручейкам за ним. Зима выдаётся совсем отвратной со своими непривычными потеплениями, мочит ноги и хлюпающие летние кроссовки норовят расклеиться. Вова пришпиливает его к стенке, как бабочку булавкой, атакует губы с остервенелым напором, отводит руку с тлеющей сигаретой в сторону, чтобы не прожечь куртки. Валера старается оттолкнуть его, но Адидас стоит, как нерушимая константа, как наклонённая Пизанская, норовящая упасть. — Заметят, Вов, заметят. — Всех застрелю, — прикусывает нижнюю губу, выкидывает недокуренную сигарету без сожалений, наугад притаптывая, — всех, кто будет пиздеть слишком много. Валера едва не мурчит от таких слов: монстр внутри, шепчущий всякие гадости, такого Вову любит, кажется, больше жизни, жадно впитывает каждое словечко, каждый острый взгляд. — Не надо, Вов. — Каждого, — слегка прикусывает на линии челюсти, руками заползает под кофту, распахивает сильнее куртку, — каждую суку. Пошли домой, Валер. Я соскучился. И не ревнуй больше, я же твой, и ты это знаешь. А ты — мой, и никуда от этого не деться. Я тебя хуй отпущу. Понял? — Я не ревновал, — отпирается слегка неуверенно, застигнутый врасплох Вовиной разгадкой, — и я никуда не собираюсь. — И не соберёшься, — тянет за рукав куртки за собой, скользит берцами по льду, — пошли скорее. Валера идёт следом, напоследок оглядывается на одинокую качалку, из которой как обычно слышатся голоса: она, беспокойная, никогда не утихает, постоянно оживленная, приглашающе светит за распахнутыми дверями. — Ты правда Костю не любишь? — Нахуй мне этот сварливый дед, — Вова даже не поворачивается, смотрит влево-вправо, переходя по пешеходному: дохуя порядочный гражданин, — у меня ты есть. И правда. У него же Валера есть: Адидас говорит это так легко и просто, будто это аксиома, что-то само собой разумеющееся, и Турбо сложно сдержать солнечной улыбки, которой он сияет на всю улицу, как идиот.

«не смотрите так, словно всё знаете. я же знаю -

вы далеко не спец по таким делам.

я всё равно (всё равно!) под него прогибаюсь,

преклоняя колени его неприступности и ветрам.

пока он, так же как я, прогибается где-то там.»