К.»
Хуяенькой. Вова в тот же день получает золото на регионе, получает пизды и, получается, остаётся милым мальчиком, девушкой солдата или чё там говорят. Лизин прикол теряется спустя несколько месяцев: слишком она для него нежная и женственная, ему бы по хабалистее, чтоб цапалась с ним в ответ, а не тупила взгляд в пол и извинилась. Вова заводит себе ещё одну девушку, — вроде, Катю. Ему стукает добротные 14, ломается постепенно голос: он рад, что в это время рядом с ним нет никого, кто мог бы над этим подтрунивать: Мук, справедливости ради, действительно поддерживает относительный порядок, и на улице устанавливается нерушимый покой. Он из тех, кто выслушает, поймёт и поможет, даже если случилась полная херня, вроде обычного тычка в спину от хадишевских. Мук обладает каким-то своим чувством справедливости, не лебезит даже если очень нужно, даже если на кону большие бабки или ещё похуже: ему проще получить пару раз в ебучку, пооткисать в экстренном отделении и пожрать через трубочку, нежели расстаться с честью. Улица при нем — крепкая, нерушимая константа, которая намеревается, кажется, стоять ближайшие лет сто, не шелохнувшись. Но их всё-таки дёргает. Вове исполняется пятнадцать, жизнь идёт своим чередом: он лишается девственности ещё через год, искренне веря, что Катя — правда-правда то самое, способное его внутренности скрутить в тугой комок и распустить лёгким движением ресниц. У неё мягкая грудь, она слегка старше: всего на год, и всё дерзит ему без конца, даже когда она лежит на нём голая, обернутая в простыню. Вова хочет стать художником и запечатлеть её в этом самом моменте, как скульптуру древнеримскую, как картину эпохи возрождения, богиню с Пантеона. У Кати постоянно холодные руки, голос с хрипотцой и бледная кожа с россыпью родинок на спине: Вова, как мальчик умный, способен рассмотреть там и Малую, и Большую Медведицу, не зря же в детстве читал энциклопедию астронома. У Кати скверный характер и она не доживает до восемнадцатилетия. Вова долго стоит над её могилой, глядя на неживую фотографию, прибитую к кресту и хлебая самогон с горла как святую воду. Вова не верит ни в Бога, ни в чёрта — не тогда, когда он забирает от него близких из раза в раз: не тогда, когда умирает мама, мучаясь и страдая, потом в туман съебывает Кащей, и неизвестно подхватит он в своём клоповнике туберкулез или чего хуже, вернётся ли к нему живой и хотя бы относительно здоровый, не тогда, когда девочка на его глазах чахнет от рака, и улыбается через силу. Потому что сильная, не «кисейная барышня», не жалкая: всё Вове пыталась доказать, что правда достойна большего, и правда не никчёмной оказывается совсем. Вова только понимает это слишком поздно: смерть воспринимает теперь как противника на ринге, которого нужно обмануть и переиграть, отправить в нокаут, как Тайсон Лонга. Вова хочет посмотреть в её пустые глазницы, сказать: «я тебя не боюсь, выкуси, проститутка с косой», и уйти домой, жуя просвирку и кутью, шатаясь из стороны в сторону, как от палёной водяры. Кащей пишет ему дважды в год: на день рождения и один произвольный, когда видимо накатывает и сил не остаётся молчать. Рука у него в такие моменты будто сама движется, малюет о том как тухло в тюряге, но вцелом терпимо, что спизженные украшения лежат в надёжном месте, и что он приедет и озолотит паиньку-Вову, купит ему самое лучшее и дорогое, чтобы не дулся. Вова не хочет его разуверять, что вряд ли он удивит его, сына далеко не бедного отца. Он не отвечает ни на одно письмо: первые два в сердцах разрывает на клочки и смывает в унитаз, долго смотря как бумагу уносит в слив вода. Потом, конечно, Вова их по памяти переписывает сам, но почерк уже другой, не наклонённый вбок до несуразицы его левой, дрожащей кистью. Костя пишет много и ни о чём, больше спрашивает, как там его паинька, а Вова, уже выросший, уже шестнадцатилетний лоб, смотрит на это приевшееся паинька и гогочет (но письма никому не показывает). Костя возвращается промозглой весной, за пару месяцев до Вовиного дня рождения. В квартире пусто, когда раздаётся протяжный щебет свирели вместо звонка: Марат бежит на дверь с ножом, который схватил с тумбы, но Вова его отлавливает, перехватывает посреди живота и щекочет, роняя на диван. — Не дёргайся, — Вова знает, что Марат с места не двинется, но всё-таки добавляет аргументов, — кассеты заберу. Он крадётся к двери, не смотрит в глазок, но на всякий случай отходит немного вбок: когда металлическая дверь открывается, его чуть не сносит волной. — Здорова, Вов! Вова как-то запоздало впирает, кто перед ним: Марат из зала несется угараном, прыгая рядом. — Кость, а, Кость! — он тянет его за рукав, — Ну как там, а? Кащей кидает на него слегка недоумевающий взгляд: — Ну, холодно. — А метеориты правда летали по орбите, правда? Вова утыкается ему в плечо с какой-то немой обречённостью, ржёт беззвучно, не до конца осознавая происходящее: как сюрреалистичный сон или приход от гашиша в раздевалке у тренера. — Правда, Марат. Костя садится на корточки перед спортивной сумкой, которую оказывается притаранил и незаметно скинул на пол: Вова сверху вниз смотрит на то, как у Кащея трясутся руки и из-под рукавов пальто синеют татуировки. Вова вздыхает нервно и удрученно. — Лови, шкет, — Костя отдаёт ему какой-то крепко перемотанный свёрток, шлепая Вову по протянутой руке, – это не тебе. Всё, дуй в зал, дядям надо поговорить. Вова щёлкает задвижкой у двери в спальню, поворачивается и замечает, что Костя его чуть ли взглядом не прожигает, до того смотрит жадно и впитывает каждую деталь. — Ты че? — Да так, — он достаёт из пачки сигарету, прикуривает, — скучал по тебе. И ты поменялся. Красивый стал, Вовк. Че на личном? Дымит без зазрения совести в комнате, что за нахал: Вова дёргает раму, впуская в душную комнату тёплый весенний воздух. — Ниче на личном, — опирается бедром о подоконник, заставленный геранью, — кто старое помянет. — Ну да, да, — Кащей, кажется, его даже не слушает, — Вов, а можно я тебя засосу? У Кости руки тёплые, когда пригвождают его к месту, и родинок на спине нет: Вова находит руками только взбугрившиеся шрамы и незажившие контуры татуировок. Вова и сам не знает, что с ним происходит: оно просто случается внезапно, просто это Кащей, просто он пять лет его в глаза не видел, просто тоска по Кате начала охладевать, и её глаза перестали смотреть на него во сне с немой мольбой. Просто Костя наверное вспарывает давний нарыв неосторожным словом. — Вов, я тебе самые лучшие адики куплю, хочешь? — Костя целует его в линию челюсти, слегка прихватывает губами кожу на шее, — импортное что угодно. — Купи.. адики и камуфляжку, — Вова жмурит левый глаз, вытягивая шею на манер лебедя, извиваясь на неудобном маленьком подоконнике и без конца пихая локтем горшки. — Зачем тебе камуфляжка. — У меня осенний призыв в Афган. Костя замирает, прижавшись губами к его сонной артерии, отсчитывая частый, как барабанная дробь, пульс. — Не ходи. Я откуплю. — Пойду, — Вова берёт его под подбородок, — будешь ждать два года, я потом вернусь и устроим тут кузькину мать. — Не пойдёшь, — упорствует Костя, — Вов, не надо тебе туда. Ты не такой, тебя сломает. Вова задирает рукава его позерской чёрной атласной рубашки, смотрит в глаза, но чувствует что под кожей снова тату, а в глазах у Кости какой-то нечеловеческий страх вперемешку с отчаянием. — Не ходи, Вов, я попрошу за тебя, — он сжимает его бока через свитер, — я на коленях буду ползать, чтобы не в самый центр, чтобы лучше недалеко от татар. Я тебя пристрою, только будь паинькой. Вова знает: он паинькой не будет, но всё равно понимающе кивает. Они даже не занимаются любовью, а трахаются как кролики долгие четыре месяца: Вова внезапно понимает, что он очень даже пидорас, ибо торкает каждый раз как впервый, а может просто имеется перчинка в этой линии бандитизма и запретной любви. Он не до конца понимает, как к нему приклеивается кличка Адидас из-за новых, скрипучих кроссов, которые в сто раз удобнее советских, фирменной трикошки с тремя полосками и шапки. Кащей покупает ему две дублёнки на норковом меху, старается задобрить, вытравить из Вовы уставшую улыбку, но получается туго: Суворов гаснет в преддверии призыва, каждую ночь за стеной слушающий причитания матери-соседки, получившей похоронку. Костя оббивает все пороги, отдаёт любые деньги, неизвестно откуда их беря: Вову соглашаются отправить на границу, но не дальше и не ближе. Вова — сын почётного комсомольца, должен подавать пример, а не жаться подальше от войны. Вова забивает хуй на это, психует и уезжает в самую горячую точку, никого не предупредив. Только у кровати Марата сидит дольше обычного, упираясь лбом в сложенные замочком руки, оставляет листочек с размашистой: «уехал. отправляйте на имя генерала и.с.казанова, приписывайте кому, а то письма уйдут другим.вова.
эту часть оборви и отдай кащею кость, вклад ценю, но нахуй такая помощь. лучше с честью посреди боя, нежели как пёс на мирной границе. правда ценю. помнишь че пьяный намелил во вторник — правда, просто зассал признаться, ты уж извини, не особо по-пацански получилось. если не издохну, то поговорим как приеду. в остальном не серчай. буду паинькой и есть много каши. письма на шабанова переправляй, так быстрее дойдут и читать будут с меньшей вероятностью, но в словах все равно аккуратнее.адидас старший.
p.s марат, кастет подарочный под кроватью, забери себе, раз я не смог подарить. пришейся, костя если че впряжется» Костя не впрягается: почти сразу как Вова уезжает он садится на хмурого с надеждой побыстрее закончить в могиле, ибо на выход из горячих точек хотя бы просто живым, требовалось слишком много, а без инвалидности и того хуже. Он надеется, что его заговоренные трижды бабками-гадалками адики будут настоящим оберегом, а не фуфлом, и что Вова в них, покоцанных, рваных, вернётся домой. Если будет к кому: он пишет Вове честно, что ебашит не по-детски по вене, в ответ получает мрачное: «приеду – отпизжу, бревно ты блядское», и прям на душе отлегает, что в Адидасе есть что-то нерушимое, что будет пронесено сквозь года. Кащей в ответ едва разборчиво пишет в ответ: «пизди хоть ногами, главное приезжай». Костя крутит деньгами, водится с криминалом, надеется что сядет снова в глубине души, а потом доканывает, что ему садиться никак нельзя. Повзрослевшее поколение признает его с трудом, и Кащею приходится им рога выкручивать, чтобы не ахуевали особо, искать в рядах помладше того, кого можно потом поставить в супера. Так он внезапно находит в толпе Вахита, который косится на какого-то кучерявого барана в толпе, и Кащей чувствует с ним удивительное духовное единение. Его тоже тянет на баранов. Вахит становится вторым и последним, которого Кащей крестит со своего барского плеча: мол, это теперь Зима, радуйтесь-пейте, главное от меня отъебитесь. Марата крестит кто-то другой, Костя не особо выдаётся в последствия, ждёт долгий год и встречает новый в одиночестве с бутылкой под боком. Календарь сияет кривыми листками, даёт понять что время идёт бесповоротно и быстро, только успевай отрывать, знойное лето сменяется на весну, дождливую осень, зиму. Зима, кстати, становится ему почти сыном: по-крайней мере так за спиной точат лясы, ну оно и неудивительно — вот это кучерявое нечто похоже на Вову что пиздец, характер такой же отбитый на голову, видать пример с него брал или рос под его крылом. Вовины письма пахнут порохом, пылью и солнечными барханами: он пишет мало, видимо чернила бережёт, слова лелеет и обрамляет в какую-то ажурную сетку из нежности и усталости. «адики живые. все в таких, только у меня одного синие. скучаю по казани и тебе. тут жуть. я убиваю, прикинь. страшно. лучше бы с тобой слушал кассеты и пиво пил. сестре кости.от в.»
Конечно, никакой сестры нет и никогда не было: просто при вычитке странным будет приписка «косте» и слова скучаю в тексте. Но это всё брехня. За два года меняется совсем немногое, и когда Вова приезжает домой в бушлате зима всё такая же противно–скользкая, а Костина хрущёвка всё такая же уёбищно-косая. Дверь оказывается открытой. Кащея мучают отхода: его ломает и гнёт на постели, и Вова на пороге дышит размеренно, стараясь не сорваться на совершенно жалкий и ненужный всхлип. Ну какие всхлипы, Вов? Ты сколько людей положил пулями? — Вовочка.. Доторчался, — Кащей прыскает, слабо смеясь, — свисток полетел. Всё, скоро на Новотатарское кладбище, пора место бронировать. — Я тебе забронирую, ишак, — Вова стискивает верхнюю одежду, оставаясь в казенной тельняшке, — ты че торчать начал, придурок блять. Он рыщет в карманах сумки, достаёт походный фонарь, который светит как пара сверхновых, — сверхновые – их с Катей кодовое слово для родимых пятен, — светит Косте в глаза. — Бля, Вов, я понимаю что я распиздяй, — он жмурится, ладонью прикрывая веки, — но я тебя ещё старым хочу увидеть, а не ослепнуть молодым. — Увидишь. — Чего? — Костя приоткрывает один глаз, садясь на продавленном диване, — Не слышу. — Увидишь, — Вова язвительно орёт его в ухо, но Костя его притягивает за грудки, целуя развязно и полупьяно. Он едва не вылизывает Вове рот, слюна стекает по подбородкам, мешается, мешается, мешается. Он перебирает пальцами распустившиеся нитки на воротнике, а после отпускает, загнанно дыша. — Ты че за зубную щётку себе отрастил? — А ты че весь зарос? На том и компромиссно расходятся, — зэк и афганец, сидящие на смятой постели и курящие одну, последнюю, на двоих. — Я твои письма храню, — Костя поднимает подушку и оттуда сыпется ворох разношерстных конвертов. — Я твои все выкинул, — врёт нагло Вова. Потому что больше, видимо, не паинька, и эти недоотношения, сцепляющие их, как поломанная проводка, которая рано или поздно вспыхнет, но пока держится. Значит и они смогут – как русалочка и Эрик в оригинале, как маленький принц и лис.«ночью я слышал щелчок затвора —
ты шел стрелять меня.
тихо поскрипывал пол дощатый
с кровавой метиной.
я попросил у тебя пощады —
ружьё ответило.»