Расскажи мне о любви.

— Андрей, постой! Марат на ходу подвязывает это красное отродье вокруг шеи, психует, и оставляет его болтаться. — В жопу пошёл! Андрей, кажется, решил, что он ебучий танк: таранит кусты и ветки деревьев, хлещущие ему по лицу с утроенной силой за такое беспокойство. Трава под их ногами: сочная и яркая, и Марат молится, чтобы не упасть в неё, потому что во второй раз два часа подряд выстирывать зелёные пятна от рубашки он не готов. В прошлый раз у него едва руки не онемели дрочить хлопковую ткань под ледяной водой на пару с обмылком. — Ну Андрей, бля, я понимаю, проебался! Вообще, в этом лагере они оказались исключительно по инициативе отца: тут уже было не отвертеться и не съебаться, лишь попробовать выторговать условия получше. Отец был не намерен забирать его раньше конца смены, даже если бы он сбежал отсюда до райцентра, позвонил бы ему, уставший и разочарованный, сбивший ноги в кровь. Отец вообще, казалось, стремился сплавить его куда подальше, чтобы глаза не мозолил. — Я не поеду! — А я сказал, что поедешь! Мама молча наблюдала за их склокой, прижимая обеспокоенно к груди вафельное полотенце. — Маратик, ну так нельзя, — она посмотрела на него не с укором, а с мягкой обеспокоенностью и немой просьбой. Пристыдила. Марат не мог на неё злиться за эту маленькую манипуляцию. Но мог позволить себе такое же удовольствие: в конце концов, он сын своей матери, и совесть его тоже грызть не будет. Теперешний Марат понял, что семья у него не такая радужная, коей мерещилась в детстве, а может просто воды утекло невероятно много. Настолько, что вместо счастья, в сите остались осколки некогда радостного детства. — Хорошо. Хорошо, я поеду, — он побеждённо вскинул руки, а после добавил, от души язвя, — если Андрей поедет со мной. — Нет. Ты поедешь один. — Кирилл, — мать подошла к нему своей обычной неспешной походкой, скользящей, как весенний ветерок меж почек на деревьях, — Андрей мальчик хороший.. — Я не пойду на поводу у этого паршивца, — отец бросил на него суровый взгляд, но Марата ни капли не тронуло: прошли времена, когда его это задевало, — если этот Андрей такой хороший мальчик, пусть сам себе купит билет. Мать махнула ему за спиной рукой, мол, топай отсюда, я сама разберусь, а Марату дважды повторять не надо было: он запрыгнул в кроссовки и нырнул из подъезда юркой змейкой в свой настоящий дом, где Юля тянет его за отросшие волосы и шпуняет игрушечным пистолетом, где тесно и не так богато как у него, но Андрей делает самый лучший чай во всей блядской Казани и без конца крутится пластинка с мультиками на фоне. — Пальто! Так называемый Пальто обернулся только чтобы показать ему средний палец с самым оскорбленным лицом в мире, будто Марат всю его семью вырезал, а не просто перенёс все их планы, смыл в унитаз старания Андрея только чтобы потанцевать с Айгуль медляк. Но, справедливости ради, она приехала всего на пару дней по блату. Потому что Марат писал ей письма, да, потому что просил приехать, ибо скучал, да. Ну и что? Кто ему Андрей, чтобы дуться из-за такого, как тёлка? — Андрей, ну подожди! Застрекотали цикады. Крымские ночи его впечатляли в первую очередь своим теплом: в Казани после девяти становилось прохладно и приходилось влезать в олимпийку, которая противно липла к влажной от пота коже, а здесь, на побережье, просто пекло не так сильно и ужасная духота пропадала из тяжёлого воздуха, который, кажется, забивал лёгкие, будто смолой. Здесь было действительно красиво. Марат бы постарался рассказать о Крыме немного больше, если бы мог орудовать словами так же ловко, как выкидным ножиком или кастетом. Над его головой сияет холодным светом луна, светит безэмоциональным комком далеко от Земли: кипарисы и пальмы раскидывают свои листья ближе к побережью, и сладко-сладко пахнет цветами. Море — солёное, и всё норовит укусить обветрившиеся губы. Солнце — жаркое, лучистое и такое же жёлтое, как и в Казани. Только фрукты сочнее, да и настроение тут, вцелом, почему-то не такое тягостное. По крайней мере, было. — Андрей! Марат оглядывается, теряя его из виду среди одинаковых равнодушных стволов акаций, крутится на месте как волчок у Юли в коллекции, причём не новый, а старый, с отломанным боком, который Андрей спустил с балкона вниз в порыве детской шалости. Суворов бежит вперёд, надеясь нагнать хотя бы его призрак, отблеск, отзвук: любое остаточное явление, причём в его прямом значении, но ветки перед ним раскрываются невовремя. Марат летит кубарем вниз по склону, вовремя группируется и по ощущениям ломает пару рёбер: песок забивается в нос и волосы, липнет в рукам листва и ветки колят бока. Марат внезапно находит себя на побережье: слышно, как неподалёку шуршат о берег волны и журчит вдалеке вода, вбиваясь в скалу. — Живой? Андрей нависает над ним, хмуря брови и прикусив губу: закрывает собой луну, которая подсвечивает его со спины, будто он лик святой. Марат думает, что это видимо очень действенный способ: падать, ломать себе что-то, огребать люлей и всё в таком, потому что Андрей тогда забывает об обидах и делает первый шаг навстречу. А там Марат готов хоть сто сделать к нему, главное увидеть, что есть куда идти. — Да, — садится на песке, пару раз чихает, утирая нос рукой, — живой. — Значит и до лагеря сам дойдёшь. — Ну Андрюша, — его аж передёргивает, — останься, а. Давай всё обсудим. Васильев качается с мыска на пятку, будто не зная, что ему нужно делать: сорваться с места непослушным и своевольным, или остаться и всё по-человечески обсудить. Только Марату, кажется, каждое обсуждение как об стенку горох, лишь кивает башкой, типа: отъебись и не души меня своей болтовней. — Ну давай, — Андрей присаживается рядом, зная, что в ближайшие дня два вся жопа будет в песке, и хуй его вытряхнешь, — обсудим, что ли. Он, в отличие от Марата, накинул олимпийку на плечи, а может и не снимал, — Суворов помнит только, что обнимал Айгуль, слегка качаясь в такт музыке, а потом повернулся, прожигаемый взглядом: Андрей смотрел-смотрел на него, держа в руках стаканчик с любимым «Буратино» из дальнего угла. Впихнул кому-то его, расплескивая, и развернулся, безмолвно уходя, — Марат распихал, кажется, добрую половину лагеря, спеша за ним. Айгуль только зацепила его запястье, стремясь остановить, но он вырвался, сбегая по каменной лестнице и глядя на развевающееся знамя. — Говори, раз решил, — невнятно говорит Васильев, сжимая во рту сигарету и доставая спички, — промокли. — Давай я, — Марат из кармана шорт достаёт зажигалку с гравировкой, которую попёр на рынке от скуки, имея в кармане с десяток рублей и возможность её купить. Чиркает, вторя беспокойному пению птиц вдалеке: освещает лицо Андрея, которое внезапно пугает своей усталостью, впавшими щеками и безразличием во взгляде. — Я не думал, что тебя это заденет. — Я тоже, — честно отвечает Андрей, делая затяжку, — не думал, что ты за мной пойдёшь. А ты пошёл. — И тебя задело. — Получается, так. Андрей не пытается поддержать его потуги: стряхивает пепел себе на кеды, лениво выводя мыском круги. Марат вздыхает, пихает его плечом, поднимая взгляд к небу: сизый дым уплывает в далёкие космические пространства, и Марат хочет стать мусором на орбите, чтобы не корячиться сейчас вот так, пытаясь ужом протиснуться мимо «извини» и «я виноват». — Андрей, ну– — Ты мне нравишься. Не как друг, брат, и прочая хуйня. Он сжимает сигарету меж пальцев, переводит взгляд на Марата: подносит бычок как своеобразную проверку на вшивость. У Марата внутри взрывается сверхновая: он проживает все стадии принятия за несколько секунд. — Шутишь? — Нет. Марат всё ещё надеется, что он шутит: перед лицом тлеет сигарета, а Андрей его пришпиливает к месту своими глазами-бычками. А что это, собственно, такое: «нравится»? Айгуль ему вроде как тоже нравится: девочка она приятная, умная, спокойная, — такая же, как Андрей, даже волосы оттенка похожего, тёплого пшена и колец Юпитера. Правда, у Юпитера колец нет, но Марата это мало ебёт. Сбежал бы он так с дискача к Айгуль? Вряд ли. Извинился бы он перед ней? Ни за что. Это унизительно. А перед Андреем? Да, потому что он бы понял, и это не так стремно. Он бы не засмеял (Айгуль бы тоже), но Андрей бы понял, чего стоит обычное пятибуквенное «прости», каких усилий, какое сожаление в него вложено. Айгуль бы не поняла. — Ясно, — Андрей отводит взгляд, тушит бычок о гальку неподалёку, отряхивает ладонь от налипшего песка. — Нет, подожди! Марат надеется, что это не розыгрыш: а ещё на то, что сидр, выпитый с полчаса назад, не будет выветриваться подальше. Суворов залезает ему в карман олимпийки, прикуривает спешно сигарету и затем пихает против воли Андрею в рот, прежде чем снова обхватить фильтр губами: «мол, смотри, я от тебя не отвернулся, но ссу сказать это вслух». Андрей выдыхает воздух, набранный в лёгкие. — Галстук завяжи. — Я не умею, — стучит по сигарете, глядя как пепел уносит подувший с моря ветер, — не приходилось. Андрей молча застегивает последнюю пуговицу на рубашке, — Марату кажется, что его душат, но если так нужно, он готов перетерпеть неудобства, — поправляет воротник и перехватывает красный платок, норовящий сорваться по ветру. Непослушные пальцы перекручивают, продевают, затягивают петельку: он как-то заторможенно оглаживает шелковую ткань, пропуская меж пальцев. А потом целует. Резко тянет за это же красное орудие пыток, не спрашивая разрешения сталкивает губы вместе, сухие и с корочками, спешно облизывает, будто за меньший промежуток времени стремясь сделать как можно больше, будто боясь, что– Марат бьёт его от души, попадая в район скулы и вынуждая едва не уйти в нокаут. Он падает на колени рядом, с пару секунд глаза держит на уровне глаз, а потом обхватывает лицо Андрея двумя руками, заправляя пряди волос за уши и осыпает лихорадочными поцелуями каждый сантиметр: шрам на щеке от кошки, родинка на виске, морщинка, пролегшая заломом меж бровей. Внутри щемится нежность, сахарной ватой бежит по венам: снаружи холодает и прибой залезает на берег, как псина на течную суку. Марату немного не до поэтичных сравнений, ему бы сейчас разлиться Чёрным морем, вспыхнуть на небе фейерверком или разбиться о скалы чайкой, ему бы сейчас Андрея больше вокруг и рядом, потому что наконец всё становится понятно. Потому что Крымское побережье, привкус сидра на языке и тлеющая сигарета рядом: то, вокруг чего выстраивается новый мир Марата, смахивает в сторону пепелище старого.

«у меня не сложилась партия – прям всухую.

у тебя не сложился день и, наверно, год.

когда досчитаю до ста ударов – я тебя поцелую.

и всё пройдёт.»