Золотая грёза

Когда гости Пенаконии слышат слово «Колыбель» их ассоциации различны — Миша знает, он спрашивал. Для гостей — колыбель — это безопасность, уют, что-то изначально хорошее, бескомпромиссно приятное, оказаться где, не откажется никто. И никто из них никогда не подумает, что для жителей Пенаконии — Колыбель — почти, что синоним отчаянию и бессилию что-то изменить. Синоним вечного сна. Наверное, именно этим руководствовались Дубы, выбирая название на всеобщем для учреждений помощи спящим. Обтекаемая формулировка, нейтральное на общем языке название с уклоном в нечто укачивающе приятное, словно в грёзу о детстве. Простое, всем понятное слово, в значение которого конкретно на Пенаконии никто из гостей, вдумываться не будет, даже если оно прозвучит в разговоре местных. И никакой страшной тайны… зачем делать что-то тайным, если можно спрятать на поверхности? К тому же туристы редко выходят из отеля, предпочитая проводить время в номерах, окунувшись в грёзы о рукотворных мирах, а если и спускаются в Полис, то редко кто заходит дальше торговых и развлекательных кварталов и зон отдыха. И уж тем более их не бывает в жилых районах, где и находятся Колыбели. Последние пристанища для тех, кто утонул в грёзах мемории. Семья большей частью оплачивала их содержание. Ремонт, энергия для питания зданий, смеси для максимально долгого поддержания жизни уснувших, все это делалось на налоги жителей Пенаконии, выплаты Семьи и добровольные пожертвования. Однако для поддержания той физической части жизни, что еще теплилась в спящих, не требовалось человеческое присутствие. Колыбели были вполне автономны. Конечно, и там были дежурные, но для подключения и контроля систем хватало и нескольких десятков человек. Мало кто хотел работать в Колыбелях, в этой сонной тишине, напоминавшей о том, как тонка грань, по которой они все ходят. И еще меньше было тех, кто хотел бы тратить свое личное время на беспробудно грезящих. Хотя и было доказано многочисленными исследованиями статистики, что у тех утонувших, что имеют пусть и призрачную, но связь с реальностью, пусть на немного, но больше шансов проснуться. Конечно, многие из них имели семьи, родственников, друзей, что проводили часы и недели, месяцы рядом с колыбелями своих близких. Но шло время и о них переставали вспоминать, переставали навещать, отчаявшись, кто-то приходил к колыбелям раз в год, словно на могилу, кто-то забывал вовсе… или, что еще хуже оказывался в соседней колыбели. Таких, как Миша было мало, но они были. Волонтеров, что тратили свое время на «бесполезные», по мнению многих, вещи. Тех, кто сидел рядом с утонувшими, держал их за холодные ладони, разговаривал с ними, читал им книги. В жизни Миши не так уж много было интересного, что можно было бы рассказать, поэтому он предпочитал последнее — родственники спящих собрали целую библиотеку, или делился невероятными историями путешественников, гостей отеля. Сам по себе, Миша знал, он не был бы интересен ни одному из своих подопечных, но если хотя бы один из них проснется, вернется в реальность, то его усилия не будут напрасны. «Пески гудели, вздымались барханами, словно капюшоны гигантских змей, вторя вопросам своего Повелителя, но пирамиды Древних молчали, и так, безответно, и были погребены пустыней, не давшие ответа.» Миша прижмурился, отложил книгу на столик. Выпрямился, поднимаясь из небольшого креслица. Отпустил, напоследок мягко сжав, прохладную ладонь своего сегодняшнего подопечного. В висках стучал пульс. Взглянул на экран вибрирующего телефона — ровно три часа он провел за чтением вслух. Стоило отдохнуть. Не то, чтобы читать вслух было тяжелее, чем таскать багаж, нет, но дольше трех часов находиться в неэкранированном помещении не рекомендовалось. Мемория в Колыбели была концентрированной, многим начиная давить на сознание уже в первый час. Еще и поэтому и родственники спящих переставали часто посещать своих родных, а волонтеры редко ходили сюда постоянно. Плотность мемории утомляла. Вызывала сонливость, головные боли и становилась причиной вялости на ближайшие сутки. Даже самым природно-стойким, как Миша, ставили ограничение в три часа. Если бы Миша не вышел сам, ему бы помог один из смотрителей. Да еще бы и влил в него чашку крепчайшего кофе, такое уже было, когда Миша только вписался в программу. Теперь он достаточно привык, чтобы обходиться без чужой помощи и без порции кошмарного напитка тоже. В экранированной комнате было пусто, еще можно было учуять запах кофе, но того, кто его пил уже не было, так что Миша спокойно опустился на диван, откидывая голову на мягкий подголовник. Виски больше не сжимало обручем, но тяжесть все еще давила на веки. Стоило немного подремать. Здесь было можно, в экранированных комнатах мемория почти не влияла, ее концентрация была даже слабее, чем в городе. Миша настроил телефон на вибрацию через час и закрыл глаза. Кто-то держал Мишу за руку. Сжимал его пальцы в большой, очень теплой ладони. Миша улыбнулся, не открывая глаз. Понял это — сон. Что же еще? Руки у спящих всегда были прохладные, у тех, кто во сне давно — ледяные. Пальцы — безвольные, расслабленные, недвижные. Совсем не такие, как у его дремы. Ладони на чужой руке — горячие с плотными подушечками пальцев, но заполированными, не шершавыми. От того, как они прижимают середку ладони и гладят тыльную сторону Мишиной руки, ползет приятное тепло по запястью и к плечу. Миша не открывает глаз, зная, что дрема в экранированной комнате зыбка — исчезнет, стоит на ней сконцентрироваться. Поэтому он старается отрешиться от знаний о том, что это всего лишь сон. Он не любит прикосновений. Не касается других сам. За исключением спящих и очень давно дедушки, Миша не может вспомнить, чьи прикосновения были бы ему приятны, и кого бы он касался сам — без барьера перчаток. Но эти прикосновения ему нравятся. Наверное, потому что они идеальны, созданы его подсознанием. Миша сбрасывает туфли, поджимает под себя ноги, сворачиваясь в клубок на диване, тянет чужую ладонь себе под щеку, так и не открывая глаз. Ластится виском к чужому запястью, чувствуя ровную пульсацию, удивляясь сам себе, но и не пытается отстраниться. Чужая ладонь пахнет приятно — горьковатым, древесным ароматом. Едва заметным, но отчего-то знакомым. Скрипит едва слышно диван под чужим весом. Шелестит одежда, когда Мишина шея оказывается на тепле чужого бедра, горячие пальцы оглаживают Мишин лоб, приходясь по дугам бровей к ушам проглаживающими движениями, мерно и едва надавливая у висков. Тяжесть у век спадает с каждым движением, отчего становится и легче и страннее одновременно. Потому что с тяжестью уходит и сонная дымка нереальности, заставляя Мишу на долю секунды испуганно приоткрыть глаза. Только чтобы тут же прикрыть их снова с чувством облегченного осознания, что это все-таки сон и ощущения жаркой краски, пятнами покрывающей его лицо и шею. Только во сне Мише мог привидеться господин Воскресенье. Тем более — так! Миша зажмурился, длинно выдохнул, стараясь успокоиться и не проснуться. Прижался щекой к плотной ткани на чужом бедре, повернулся, утыкаясь носом в горячую ладонь. Сон сном, но ему все равно было одновременно и хорошо и стыдно. И хотелось еще. О, Эоны, как же было стыдно. Хорошо и стыдно, и нервно. До мурашек по позвоночнику. Если об этом сне кто-нибудь когда-нибудь узнает, Миша сгорит от стыда. Если ему еще хотя бы раз в жизни доведется пересечься с господином Воскресенье, то он постарается не попадаться ему на глаза, а если, не дай Эоны придется говорить с ним, то Миша уволится на следующий же день. Потому что опозорится заиканием, неуклюжестью и невозможностью смотреть собеседнику в глаза. И Миша бы подпрыгнул от ласкового смешка сверху, если бы чужие ладони не легли ему на веки и лоб. Успокаивая теплой тяжестью. Миша застыл — господин Воскресенье тихонько, мурлычуще что-то напевал. Мотив расслаблял и успокаивал, теплые пальцы скользили по лбу и вискам, спускаясь по щекам к подбородку в ритм мелодии, и Мишу отпустило. Он поднял свою руку, перехватил чужие пальцы, сжал благодарно, и провалился глубже. Много позже, дома, в своей маленькой комнатке, выспавшийся днем Миша пялился на белеющий в темноте потолок, отгоняя и тут же возвращаясь к мыслям о том, что приснилось ему днем. Почему именно господин Воскресенье? Нет, конечно, господин Воскресенье был идеален. Его провожали взглядом буквально все — от гостей отеля до любого служащего. Миша и сам, видя его, восхищенно смотрел вслед, потому что им нельзя было не залюбоваться, но… Миша ведь его совсем не знал. Смотреть со стороны, восхищаться элегантной идеальностью и возвышенным парением гармонии над миром, что тот олицетворял одним своим существованием, это одно — видеть во сне… совсем другое. Почему именно господин Воскресенье? Не милая девушка со стойки регистрации, с которой так интересно обсуждать по пятницам новые песни Зарянки за порцией мороженого в кафе, внизу. Не тот парень из команды, что проектирует новые районы Золотого Мига, и слушать которого Мише нравится — он рассказывает с такой любовью к своей работе. И почему не тот путешественник, чей багаж Миша помогал доставить пару дней назад, чьи ненавязчивые знаки внимания Миша аккуратно отверг, но тот не обиделся совсем, как многие, только улыбнулся красиво и немного грустно? Почему не они, а господин Воскресенье? Миша, любил сны, любил иллюзии мемории, но жить предпочитал в реальности, так почему его влюбленностью, от которой заходится сердце и горячеет за ребрами стал мираж, выстроенный Мишиным собственным сознанием, а не живые люди? Почему?