Золотая грёза

На Пенаконии близился ежегодный фестиваль Благословения Шипе, и отель Грёзы готовился к увеличенному потоку гостей. Создавались декорации, расставлялись украшения, и так бликующие металлические части интерьера оттирались до ослепительного блеска. Миша завертелся в водовороте приготовлений, настолько, что у него не было ни времени, ни сил думать о причинах своих чувств и снов. Сил к концу дня хватало только на быстрый ужин, душ и обнять подушку, дабы окунуться в полумрак своей детской до самого утра. Может быть, Миша и хотел бы снова заварить себе подаренного чаю, чтобы вновь иметь возможность вернуться в приятное место, окунуться в новую грёзу, или увидеть дедушку снова, но реальность была такова, что для этого требовалось хотя бы два последующих выходных. У Миши такой роскоши не было. С одной стороны это даже радовало. Работа не оставляла времени на рефлексию о собственных дурных фантазиях невозможных в реальности, с другой стороны Миша чувствовал ужасную усталость от осознания, что просто бежит. От самого себя. Но прибегает всегда к одному, не смотря на усталость — обратно к мыслям о господине Воскресенье. Хотя, что он мог сделать? Фантазии одно, реальность совсем другое. В реальности Миша и подойти к господину Воскресенье не сможет, и тем более — признаться? Глупостью было думать, что ему хватит смелости подойти и сказать: «Вы мне снитесь.» Где господин Воскресенье, блистательный и безупречный эманатор Эона Гармонии Шипе, и где Миша неуклюжий помощник с багажом и невидимый работник по ремонту всяческих внутренних систем и часовых механизмов? Нет, Миша не боялся унижения или всеобщего порицания, последующего за реакцией господина Воскресенье. Как-то в приемной Дубов, где он чинил большие настенные часы, Миша слышал от хихикающих работниц архива, что почтовый ящик господина Воскресенье, наверное, процентов на пятьдесят ежедневно заполняется письмами с признаниями, но ни одно еще не стало достоянием общественности и не подверглось насмешкам или осуждению. К тому же бывали и такие безрассудные в своей храбрости личности, кто признавался господину Воскресенье не приватно, в письме, а публично, чуть ли не на всю Пенаконию. В соцсетях, или в собственных блогах, тут же обращая на свое существование тысячи взглядов, как смешливых и подбадривающих, так и завистливых, злых и осуждающих в своем презрении. Но господин Воскресенье никогда не присоединялся к ним, реагируя предельно корректно, одновременно заявляя, что, не смотря на собственную незаинтересованность, в этих людях, не потерпит пренебрежительного отношения к чужим чувствам или травли… Миша сморгнул мысль. О чем он только что думал? Не то, что подойти и сказать… он бы письмо написать не осмелился. Лучше уж просто смотреть издалека, чем ощутить на себе добродушное равнодушие с нотой мягкой жалости. «В моих снах у вас горячие ладони.» Миша закрыл крышку больших часов в зале, прислушался к тихому щелканью механизма и довольно улыбнулся, закрепляя те повыше к потолку. Спустился по стремянке вниз, на ходу сматывая в рулон кожаную развертку с инструментами. Размял шею, чуть поморщившись от боли. Часы наверху отметили восьмой час вечера, и Миша устало выдохнул. Пора было заканчивать, сегодня вечером можно было побаловать себя тем самым чаем — завтра начнется фестиваль, но у Миши отработавшего неделю без выходных во время самого большого потока прибывающих, будет целых два дня, чтобы вдоволь выспаться и может даже погулять по украшенным улицам Полиса. Праздник Благословения в реальности тоже проходил с размахом, едва ли не большим чем в рукотворных грёзах, предназначенных для гостей. И все же вечером, заваривая себе чашечку медово пахнущего чая, Миша надеется на то, что господина Воскресенье в его снах не будет и одновременно хочет снова ощутить прикосновение горячих ладоней фантазии. На грани сна, память отчетливо подбрасывает ощущение скользящих по его лбу плотных подушечек пальцев и Миша с замиранием сердца улыбается во сне. Мише тепло. Солнечный, рассеянный чем-то движущимся свет, скользит по закрытым векам, но ладонь все равно тянется накрыть глаза, а тело вытягивается в струнку, напрягая разморенные мышцы. Он уснул в саду. На полу увитой плющом беседки в окружении подушек и пледов. В разгар дня — теплого, но ветреного. В теле чувствуется слабость, которой ужасно хочется поддаться. Повалиться обратно в гнездо, прикрывая глаза. Задремать под шум листвы и далёкие трели птиц. Миша не противится желанию. Он давно не чувствовал себя так хорошо, так расслабленно и спокойно. Он сжимает подушку между бедер, заваливаясь на бок и заматываясь в плед, утыкается носом в изгиб собственного локтя и снова прикрывает глаза, отдаваясь дреме. Его будит прикосновение. Горячее, плотное. Чужие пальцы сжимают загривок, переходя на проглаживающие движения. Знакомо и приятно… Миша приоткрывает веки, жмурясь, тычется лбом в чужое бедро, обтянутое мягкой тканью домашних брюк. Человек рядом с ним, сидит, подобрав одну ногу под себя. Он бос, одет в домашнее, его плечи укрыты пледом, а волосы забраны в небрежный пучок на затылке, чтобы волосы не цеплялись за нимб. В его взгляде на Мишу то же тепло, что ощущается и в его прикосновениях. — Вы мне снитесь. — Говорит Миша. Со сна голос хриплый, едва слышный. Это и признание и констатация факта одновременно. Сейчас Миша может это сказать во всех смыслах, что несут за собой эти слова, на Пенаконии означающие то же, что имеют в виду люди большей части обжитых систем, говоря «я вас люблю». Потому что господин Воскресенье ему и вправду снится. Как снится все вокруг. Беседка, сад, солнечный, теплый, но ветреный день. — Конечно. — Отвечает ему господин Воскресенье. — Ты тоже мне снишься, Миша. Миша улыбается ему, его ласковому тону, но чувствуя, как горячеет под веками, прячет лицо в мягкой подушке, стараясь подавить позорный всхлип. Ему так этого хочется. Этой беседки, лета в саду, нежности. Ощущения нужности. Хотя бы последнего, можно безо всего остального. Ему плевать на антураж, он так устал от одиночества. От собственной ненужности, бессмысленности, от того, что его чувства, его забота, его робкие попытки… никому не нужны. Это так бессмысленно и глупо. Жалеть себя. Да еще и приплетать в утешение господина Воскресенье. Какой стыд, быть настолько слабым. Какой кошмар. Весь этот сон, вытащивший все его тщательно подавляемые мысли и желания наружу. Реальность ведь после пробуждения быстро и болезненно расставит все по местам, поэтому Мише просто необходимо проснуться, сейчас же! Миша знает, как это сделать. Дедушка тренировал его, объяснял ему. Миша не впервые выныривает из снов. Он осознает, что это сон. Последний раз Миша терялся в собственных грёзах очень давно, еще в раннем детстве. Он знает, что делать — чтобы остановить происходящее, но сон не подчиняется. Мир не застывает. Ветер не прекращает дуть, птицы петь, а солнце греть. А господин Воскресенье быть рядом. — Что случилось? — Голос господина Воскресенье полон участия и тревоги. Широкие ладони обхватывают плечи Миши, разворачивая его к нему лицом к лицу, и Миша поспешно отворачивается. — Миша, что такое? Иди сюда. В объятиях господина Воскресенье тепло. Миша щекой чувствует чуть ускоренный, но ровный ритм его сердца, от того с какой нежностью господин Воскресенье касается губами его висков и макушки в глазах копятся горячие слезы. Рыдания прорываются с задушенным всхлипом, Миша пытается их подавить, безуспешно. Он должен остановить этот сон. Даже выдуманный, идеальный господин Воскресенье, не должен видеть его расклеившимся от просто хорошего, мирного сна. Как давно в его грёзах было что-то кроме темных коридоров отеля и вечерних комнат их с дедушкой старой квартиры, темноты его детской комнаты? Миша даже вспомнить этого не мог. Память плыла, размывая картинки, словно вода на не высохшем акварельном рисунке. Какие-то обрывки детских еще снов, слишком нечеткие для ясной памяти. Он должен проснуться, перестать поддаваться собственным слабостям, ведь после реальность не пощадит его… но не может. Ему слишком хорошо в этих крепких и надежных объятиях. Впервые со смерти дедушки Миша не один. Впервые его слезы утешают теплые объятия, а не холодный душ и снотворное, что отрезает от восприятия мемории, превращая сны просто в темный провал до звонка будильника. Миша рыдает, цепляясь пальцами за тонкий шелк чужой рубашки, воет сквозь зубы, давясь всхлипами, когда господин Воскресенье усаживает его к себе на бедра, начиная покачиваться и прижимая Мишу к себе, крепко обнимая, поглаживая ладонями по спине от лопаток до поясницы в такт укачивающим движениям. Миша не знает, сколько времени занимает его постыдный срыв. Во сне всегда сложно отмерять часы, пространство в грёзах изменчиво, но господин Воскресенье держит его в объятиях столько, сколько Мише требуется и Миша уверен, держал бы дальше, если бы сад не начал выцветать. Первыми замолкли птицы. Потом перестал дуть ветер и греть солнце. Миша потёрся лбом о чужие ключицы, поднял лицо, глядя грёзе в глаза. Он мог бы промолчать, но… даже если это просто его собственная фантазия, господин Воскресенье ему помог. Мише стало легче. У него будут силы, чтобы завтра встать с постели, чтобы спуститься в Полис, прожить еще один день. — Спасибо, что приснились мне. Господин Воскресенье только улыбнулся, но ничего не ответил. Наверное, потому что сон почти уже был разрушен, мемории не хватало ресурса, чтобы поддерживать фантазию. Горячие губы коснулись его лба в простом прощальном поцелуе, и Миша открыл глаза. Будильник на телефоне истерично разрывался. Дрожащими пальцами Миша мазнул по экрану, попытался взять телефон в руки, но тот выскользнул, упав. Миша перевел мутный взгляд на настенные часы. Он проспал почти на час дольше, чем предполагал. Будильник смог достучаться до его спящего сознания, только перейдя с мягких мелодий на практически визг. Конечно, Миша все еще не превысил восьмичасовой лимит, но… Это того стоило. Разве что нужно было поменять будильную программу, с мягкой на более резкую. И выпить сегодня снотворное. Хватит пока с Миши живых снов. Хватит.