***
Кладовые лицея расположены во внутреннем дворе, а попасть в них можно через стеклянную галерею. Эта часть здания не предназначена для учеников, поэтому здесь, как правило, никого нет. Вот и сейчас, несмотря на перемену, я слышал, что шум голосов и шагов остается позади. Передо мной — старая скрипучая дверь и выход на улицу. В лицо ударил промозглый мелкий дождь, но идти за верхней одеждой — не вариант. К тому же, ребята, поджидавшие между одноэтажными кладовыми постройками, тоже стояли в школьной форме. Тот, кому холодно или мокро, наверняка, получил бы звание мамкиного сынка. — Опаздываешь, Темников, — усмехнулся Левинский, когда я остановился напротив них, сжимая в пальцах зачем-то взятый с собой рюкзак. — Это ты на день опоздал, — выдерживая его взгляд, ответил я. За его спиной, видимо, в качестве свидетелей уже собрались Дубов и Ковалев, а ещё Велецкий, даже без свиты. Он стоял, лениво прислонившись спиной к правой кладовой и скользил взглядом по всем, точно делал одолжение своим присутствием. — Нарываешься, отстойник? Драться будем, пока один из нас не ляжет. И, конечно, без правил. Но этого я не сказал, да и не успел бы: Левинский поднял ладонь, и от прилетевшего под колени удара я не успел даже попытаться уклониться. Я прочесал коленями асфальт, а, когда поднял голову, в лицо ударил поднятый его новым жестом вихрь дорожной пыли. Она заставила закашляться, и я не мог открыть глаза. — Это всё, Темников? — усмехнулся Левинский. Он стоял напротив, с довольным видом перебирая пальцами. Ждал, когда я снова поднимусь на ноги. — Дерись давай, а то подумают ещё: я лежачих бью. Я пытался вспомнить хоть что-то атакующее: контроль, иллюзии… — Земля уходит из-под ног, — прошептал я одними губами, ловя взгляд его сощуренных карих глаз. Он на секунду поскользнулся, а затем издевательски рассмеялся. — Удивительно, как тебе вообще могло повезти вчера! Он резко повернул ладонь, и меня перекинуло с ног на спину. Пару мгновений я не чувствовал ни лопаток, ни затылка, зато в носу становилось горячо. — Ну, тут всё ясно, — пофигистично пожал плечами Левинский, и отошел, небрежно стряхивая руку. Он даже не обратился ко мне, сам решил, что я — проиграл, и мой ответ совершенно неважен. Ну да, конечно: где он, а где я! Я вытер нос, в тусклых сентябрьских лучах видя кровь на пальцах. И, пока Дубов и Ковалев что-то говорили своей звезде, я кое-как отскрёб себя от асфальта. — Эй, Кирилл! — у меня хрипел голос, звуча так тихо, что он обернулся только, когда Велецкий кивнул ему в мою сторону. — Чего тебе ещё, чепухач? — Больно в голове. Чувствуешь? Как от удара об стену. Его глаза недоуменно распахнулись, а затем лицо исказилось, и он схватился ладонью за лоб. — Ещё, — он сжал губы, а лицо побледнело. Я подошел ближе, не отрывая взгляда. — Боль сбивает с ног. Он пошатнулся, зажимая голову уже двумя руками, разозлённо закричал, направляя руку в мою сторону. В меня устремился порыв магии, взметнувший даже старую штукатурку на стене кладовой. Но я уклонился. А затем увидел, что у него из носа потекла струйка крови. — Ещё, Левинский? Или продул? У меня в глазах задвоился и он и его группа поддержки, а голову как огромными иголками закололо изнутри. Магия требовала выхода. — Прекратить! Немедленно! — раздался громкий голос, не оставивший и шанса мне что-либо ещё сказать, а Кириллу — сделать. От него содрогнулся воздух. А позади нас стоял Мирон Павлович, наш препод Произвольной Практики. Я сделал пару шагов в сторону, Левинский — тоже, злобно сверкая на меня глазами и нервными движениями вытирая кровоточащий нос. — За мной. Оба. Всем остальным — вернуться к урокам, — Мирон Павлович не кричал и не раздувался от возмущения, как делала бы на его месте Эльвира Ивановна. Но его тон не терпел возражений. И я, держась на расстоянии от Левинского, поплёлся в здание. То, что драка, а точнее — быть застигнутым за ней на территории лицея — это плохо, ясно и первокласснику. Потому ни я, ни мой противник не говорили ни слова, и, когда Мирон Павлович остановился у своего кабинета, мы оба молча ждали своей участи. — Кирилл, с тобой буду говорить первым. А ты, Темников, жди здесь. Я подпирал стену около десяти минут, унимая головокружение, то и дело, вытирая нос, и оценивая фатальность порванных в коленях и промокших от крови брюк. Как объяснить это бабушке? Она и так отстранилась и не хочет со мной говорить… а вдруг после такого вообще не захочет? Дверь кабинета резко открылась и показался Левинский: дёрганый, с всклокоченными волосами и, конечно, с уничтожающим взглядом в мою сторону. Но сейчас он не сказал ни слова и пошёл прочь. А меня, стоя на пороге, ждал Мирон Павлович. Высокий, широкоплечий, с идеальной выправкой. Даже самые рослые ученики на его фоне казались первоклассниками. Что уж говорить обо мне? Подходя ближе под его приглашающим жестом, я вдруг вспомнил, что он не всегда работал учителем и на его груди не зря поблескивает знак отличия Колдовских Сил. Он щёлкнул пальцами, и дверь за моей спиной закрылась. — Что оглядываешься, Темников? Удивлён, что ты здесь? — ответить я не успел: Мирон Павлович продолжил, не отрывая от меня взгляда: — Думал, такого жалкого бездаря, как ты, просто отпустят зализывать царапины, а обидчикам достанется как обычно? От такого вопроса я растерялся, быстро подняв на него глаза. А учитель стоял посреди кабинета, скрестив руки на груди и сверля меня взглядом. — Нет, я не думал ничего такого! Даже не слушая меня, он растянул губы в усмешке. — А о чём же ты думал, когда пошёл за школу с ребятами? Может, что вы станете друзьями? У тебя же их совсем нет. — Это вас не касается, — пробормотал я и зажевал разбитую губу. — Дисциплина среди учеников касается меня напрямую, а если кто-то считает себя заслуживающим поблажек за счёт того, что он сирота или никчёмный менталист… — Я не никчёмный менталист, и я не ждал никаких поблажек… — Хочешь показать мне, что я неправ? Что ты на что–то способен? — учитель поднял ладонь, перебирая пальцами, и я всей кожей ощутил, как её тянет, мерзко царапая будто бы когтями. — Неприятно, да? Но ты же сам на это напрашиваешься. Ты же ничего не можешь противопоставить мне. Даже своим ровесникам, одноклассникам — не можешь. Так на что ты надеялся, идя за школу, Темников? — Не знаю. Ни на что… я больше не буду. Можно я пойду? — Нет. Не нравится слышать правду в лицо? Тогда отвечай мне, как менталист, а не бездарность, которая годится только на то, чтобы мести улицы или торговать на рынке, а потом ползти жаловаться бабушке. Царапанье по коже становилось сильнее, и на моей коже, на ладонях, на лбу, щеках стали проявляться кровавые полоски… Я попытался выставить руку в защитном жесте, хоть это и глупо: ведь никакой практической магией я не мог ему противостоять. Я отошёл как можно дальше, но ведь дверь закрыта, да и он меня не отпускал. Отступая, я упёрся лопатками в стену, и, как мог, стиснул зубы, чтобы не издать какого-нибудь позорного жалобного звука. А он наступал, продолжая: — Да, никакая другая судьба тебя и не ждёт. Ты посмотри на себя: дрожишь, давишься, чтобы сопли не распустить, и терпишь. И это всё, что ты можешь — терпеть. — Неправда! Прекратите!.. — Так докажи! — Мирон Павлович сделал еще один выпад ладонью, и я словил невидимую хлёсткую пощёчину. — То, что вы делаете, мерзко и низко, — едва удержав равновесие, прошептал я и, поймав его взгляд, совсем тихо добавил: — Подавитесь своей желчью. Он кашлянул и усмехнулся в ответ, как будто бы довольно, а новым жестом залепил мне ещё одну оплеуху. — Руки порезаны, не шевелятся… Его ладонь на мгновение дёрнулась, а губы плотно сжались, но тут же меня опрокинуло на пол. Не со всей силы, но голове стало горячо. — Достаточно, — коротко заявил Мирон Павлович. И, пока я валялся на полу, смотря на мелкие трещины в высоком потолке, он подошёл ко мне и протянул ладонь. — Вставай, Темников. Я, избегая его руки и стараясь не опираться о разбитое во дворе колено, кое-как поднялся сам. Учитель любезно, как будто только что ничего не произошло, указал мне на кресло. — Присаживайся и выдохни. — Я постою. Он сдержанно усмехнулся, окинув меня взглядом с головы до ног. Я пытался отдышаться, а он молчал, зачем-то давая мне время. — Злишься не меня, — не спрашивал, а утверждал Мирон Павлович. — Извини. Вынужденная мера. Вот, съешь, ссадины заживут через час, — под лёгким поворотом его руки ящик в столе выдвинулся. Оттуда поднялся в воздух переливающийся серебряным цветом леденец. Он подплыл ко мне по воздуху и ткнулся в пальцы. Я взглянул на учителя, на свою изодранную за сегодня руку, не сразу решаясь принять угощение. — Смелее. Ничего плохого тут больше не случится. Скажи мне, давно это с тобой? — Что именно? — уже с леденцом во рту, а оттого не слишком отчётливо спросил я. — Болевая практика. Ты как-то тренировался? — Я? Болевая практика? Нет… я не умею… и никогда не тренировался… — я всё-таки опустился в кресло. Может, я слишком сильно приложился головой за сегодняшний день, и потому не понимал, о чём он. — Значит, самородок. Всё интереснее и интереснее. Не заметить свой талант — это ещё нужно постараться. — Талант? Вы же сами только что говорили, что я никчёмный и прочее! Да и на комиссии в первом классе тоже… Мирон Павлович усмехнулся, покачав головой, и остановил взгляд на моём повреждённом колене. Леденец от простых царапин не особо ускорял его заживление. — Однако ты, наконец, показал, что можешь дать отпор. Я заметил это ещё на нашем вчерашнем уроке, и сегодня, наблюдая за вами, снова. Но мне нужно было убедиться, что ты можешь причинять боль по своему желанию. — Не было никакого желания! Ни сейчас, ни тогда! Я никому не хотел причинить вред! — Ты хотел. Ещё как хотел, иначе бы не сделал этого. Но это хорошо. Очень хорошо, Темников. — Почему? Я ведь… мне нужно теперь учиться сдерживать это? — Не совсем. Учитель прошёлся по кабинету из стороны в сторону, а затем остановился напротив меня. — Ты ведь знаешь, что болевая практика, в отличие от практики морока и даже гипноза, считается одной из самых сложных? — Да… но вы же сами говорили в прошлом году: нам рано ей учиться. — Рано. Для тех, кто будет осваивать её с нуля. Тебе же она уже доступна: причинять боль другим с помощью иллюзии, заставлять тело «верить» в эту иллюзию… сейчас твой дар может стать особенно ценным. — Для кого? — Начнём с тебя самого. Или ты хочешь всю жизнь оставаться «ниже среднего»? — я отрицательно мотнул головой. — Скажи мне, Темников, ты думал о том, чтобы вступить в огневцы? — Я? Нет. Если честно, даже не собирался думать… да и мне ещё нет четырнадцати… — Исполнится шестнадцатого октября… — Мирон Павлович повёл пальцами, и лежащая на столе папка подплыла к нему и открылась. — Через три недели. В нынешних условиях и с твоим открывшимся талантом мы закроем на это глаза. Ты же хочешь внести свой вклад в борьбе с Монстрятником? — не дожидаясь моего очередного растерянного ответа, он продолжил сам: — А вступление в ряды талантливой белоземской молодежи — лучшее, что ты можешь сделать. Поэтому — посвящение послезавтра.***
На Практике Морока менталисты пытались вызывать друг у друга ощущение, что за спиной выросла третья рука. А я все еще слышал в голове голос Мирона Павловича. Он звучал так уверенно, что я при всём желании не мог сложить простое: мне нечего делать в рядах огневцев. Это всё расползающаяся колючая боль в висках, она не отступала, мешая мыслить здраво! А еще крик. Крик?.. — Темников! Ты совсем придурок?! У меня нет третьей груди! — взвизгнула Равнинина, а я обнаружил, что стою напротив нее перед всем классом, а она беспорядочно машет руками, пытаясь что-то стряхнуть с себя. — Константин, оставьте свои пубертатные мысли за пределами этого класса, будьте добры, — Евдокия Ильинична, низенькая улыбчивая старушка, как-то особенно понимающе посмотрела на меня, качая головой. — Но я не… не думал о таком вообще! — все уже, конечно, зашлись смехом. — Иногда подсознательное вырывается даже, когда об этом не думаешь, — тон ее стал еще более проникновенным, пока из-за парт раздавался смех. — Сосредоточьтесь на уроке еще полчаса, а потом можете пригласить Ольгу в кино, или… — Только попробуй, Темников, — огрызнулась Равнинина. — Я с тобой в один автобус не сяду. Конченный! В огневцы принимают тех, кто показывает блестящие магические результаты, кто за семь школьных лет чем-то выделился среди остальных. Они же все ходят важные и крутые, свысока смотря на тех, кто не поднялся выше «Белоземских искр», бельков, как они говорят. Они, так сказать, элита… а я? Отличаюсь разве что вечными неловкими ситуациями и дурацкими прозвищами. Нет, надо подойти к Павловичу и сказать, что он во мне ошибся! Я даже попытался сделать это на перемене, но выяснилось, что он уехал из лицея по каким-то делам. Пришлось идти на Гадания, где снова объединился весь наш класс. — Это правда, Костик?! — стоило мне приземлить рюкзак на парту, подлетели Крысин и Томилин. Оба выглядели настолько взбудораженными, что я огляделся, ища источник их беспокойства. Нашел только мрачного Левинского, который припечатал ладонью дергающуюся на парте книгу. — Что — правда? — Ну, что тебя того… — Андрей сделал лицо, как будто говорил о страшной тайне, и неопределенно мотнул головой. — В огневцы позвали? Сами! — договорил за него Крысин. — А вы откуда знаете? — Да… говорят… — Крысин скосил взгляд в сторону Левинского и компании. — Я-то думал, Мирон Палыч вас просто поругает и отпустит, а не… то есть, ну… такое! — Томилин запнулся, зачесав нос. — Так это ты его подослал? — я нахмурился, глядя на покрасневшего Андрея. — Про огневцев-то правда? — не унимался Крысин, и я коротко пожал плечами. Я же уже речь приготовил, с которой приду к Павловичу завтра и откажусь. — Ты что, не согласился? — он округлил глаза, быстро моргая, пока с соседнего ряда послышались смешки, и, повернув голову, я столкнулся взглядом с Левинским. — А вот и согласился, — так, чтобы все услышали, ответил я.