«И земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет».
Ис.24,5
Идея создания собора заключалась в духовном единстве. Соборные движения способствуют объединению целей, стремлению к добру и счастью. Поэтому и снаружи Собор представляет собой большое здание, объединяющее в себе несколько церквей или храмов. Во все времена церкви и соборы строились с особой роскошью, поэтому его непревзойденную красоту необходимо видеть своими глазами. Величественный вид храма вызывает восторг и оставляет после себя незабываемые впечатления. Купола с золотыми крестами располагаются на разной высоте, как бы подымаясь снизу вверх, а в самом верху находится основной купол. Притвор (так называется вход в собор) расписан изображениями ангелов. Ярким солнечным днём наружные росписи просто ослепляют своей красотой. Ночью купола придают зданию величественный вид, так как освещены церковными светильниками. Однако, в период революционных потрясений собор пережил множество гонений и осквернений. В храме находилась чудотворная икона Божий Матери и Животворящий Крест Господень, к которым прибегали многие страждущие, и до последнего времени они оставались в Церкви. Проходят дни, года, десятилетия, всё меняется, и только собор недвижен и нерушим. Этот чудное объединение нескольких храмов вдохновляет всех в любое время суток, в любую погоду. В каждом уголке стоят иконы, и рядом с каждой иконкой стоят свечи. Окна в виде икон состоят из мозаики. Прекрасный вид создают яркие витражи с изображением ликов святых. Именно витражам в соборе отводится особое внимание. В Средние века считалось, что пространство, находящееся внутри храма — святое место, и, соответственно, свет, проникающий с улицы внутрь, должен быть необычным (не солнечным и не лунным). Поэтому было принято решение об использовании преломлённого с помощью разноцветным витражных окон света, который должен был как бы разграничивать миры того и этого света. Настоятель. Старшее по административной власти духовное лицо в храме (старший священник). Именно он определяет назначения на основные должности в монастыре (казначея, эконома, благочинного, ризничего, духовника и других) испрашивая благословение правящего архиерея. Настоятель. Его лицо с выраженными скулами, с уложенными назад светлыми волосами, которые стали пропускать седину в свои чистые пряди. Глаза его черны, когда стоит он в тени, когда в церкви становится темным-темно, а ему пора отходить ко сну; глаза его светлые, напоминают бронзу на преломлённом свету что падал из окон, и освещал не только его очи, придавая им необычный эффект и более четкую красоту. Весь он казался одним свечением: его стать, точная и медленная походка, его большая рука, что касалась рамы иконы, пальцы — они вели вдоль, собирая подушечками пальцев пыль, а потом эти же пальцы давали указ служкам о немедленной чистке полов, стен и тех же икон. Все должно быть идеально. Все должно быть чистым. Это место чисто. Было чисто до тех пор, пока не оказалось, что Храм не есть самое светлое место в каждом уголке страны. Сегодня субботняя служба. Певчие, что стояли перед порожком, на котором, рядом со статуей Иисуса Христа, возвышался Настоятель и еще двенадцать священников, что также пели молитву, но не сам Ганнибал. Шевелил губами — того и было достаточно, чтобы снова показать себя с наилучшей стороны, чтобы люди верили в него точно также, как и в то, что Господь простит им все. И они верят, сложив руки в мольбе, стоя ровно на ногах и склонив головы. Все они казались низшей расой, были таковы — они ничто по сравнению с тем, кто сейчас поднял правую руку, сложив три пальца, и ставил крест. Он свесит на них этот чертов крест, пусть они тащат его на своих плечах и склонятся перед Богом, презренные. Склонитесь не пред Богом, а пред мною. Я ваше спасение. Двух шагов оказалось достаточно, чтобы спустить вниз и оказать слишком близко перед первым рядом стоящих, которые продолжали петь мольбу, прося прощения, которые так и не поняли себя — они не видели своих грехов, но знали, что свершают их; они не знают о их свершении, и продолжают делать это, ища спасение здесь; они не знают, что рая не существует. Не существует и ада, где все кипит и бурлит. Но в Настоятеле закипает кровь, приливает постыдно к щекам, когда среди всех презренных лишь один знает, кто он, что он здесь делает, зачем он явился сюда и что станется потом, когда он переступит обратно, покинет эти стены и его голос перестанет петь молитву. О милое, прекрасное создание. Ты ангел? Тебя послали ко мне с небес, Наичистейший? Это Бог так карает меня за то, что я не верен ему до сих пор? Парень двадцати лет стоял среди остальных. Его отросшие, каштановые кудри были растрепаны и падали на лоб, на глаза, на щеки. Будь воля моя на то, чтобы обвить их вокруг моего кулака — так бы я и сделал. Прости меня, Господи. Мальчишка дрожал всем своим телом, его руки также сложены: ладонь к ладони, пальчик к пальчику, крепко-крепко и совершенно искренне. Совершенно искренними были и его слёзы, стекающие по щекам — глаза закрыты. Губы пухлые, искусанные и розовые, мокрые и явно солёные от слёз. Каждая капля — есть бриллиант, и я бы собрал все его слезы, украсил бы ими стены своего Чистилища, оставил бы красивым узором на каждой раме иконы и молился бы точно, нежели сейчас. Прости меня, Господи. Губы поджались. Настала тишина. И тишину эту резали постепенно прибывающие шаги: толпа расходится на две группы, уходит в стороны, но головы склонены до сих пор. Ничтожные, ничтожные вы твари. Покиньте мое Чистилище немедленно! Вы не заслуживаете ни единой мольбой пребывать здесь, о, твари! — Владыко Христе Боже, — шёпот становится отчётливым, когда Ганнибал приближается к парню, что продолжает молиться даже тогда, когда все уже окончилось. — Иже страстьми Своими страсти моя исцеливый и язвами Своими язвы моя уврачевавый, — шёпот дрожащий. Мужчина кладет руку на плечо юноши, и тот вздрагивает сильнее, но не открывает глаза; высохшие дорожки слёз остаются следами на нежной коже, бархатистой, без единого изъяна — становятся мокрыми снова от новых стекающих капель. О нет. О нет, я ослеплен. О Боже, Боже мой! Глаза открылись. Посмотрели выше. И я готов поклясться, что чище я не видел. Его глаза подобны небу: голубизна у них ярка, глубока и нежна при свете, зрачков почти не видно — столь малы. Его глаза, как океан — бушующий —, и слезы — его волны. О, Боги! За что же мне такое наказание? — Отец, — голос мальчика становится громче. Нет, нет. Я не достоин этого. Не должен ты меня так звать. Но нет. Зови, зови еще раз. — Отец, — зовет, прямо как в уже создавшихся мечтах, и тянет свою мальчишескую руку к руке мужской, лежащей на хрупкой плече. Длинные, тонкие пальцы, такие чистые блаженно, берут так нежно и осторожно чужое запястье, убирая со своего плеча, но поднося ближе к своему лицу, прямо у нежным, мокрым и солёным устам. Губы целуют фаланги пальцев, добираясь до костяшек и до тыльной стороны руки, целуют, еле касаясь и оставляя капли слез и слюны. Он одарил меня. Он оставил свой след, чтобы я знал, что он действительно посланный с небес. Падший Ангел, но все еще чист. Святой. — Ты явился исповедоваться, — священник был в этом почти уверен, как и те, что стояли вокруг, как и те священники, что стояли позади старшего. — Нет, — мальчик прошептал, но шепот его был до ужаса громким, отражающимся эхом в этих стенах. И руку отпустили. Не покидай меня, мой мальчик, я прошу. Ганнибал всеми фибрами своей грязной души желает, чтобы это прелестное создание осталось здесь ещё, пока остальные покинут Чистилище. Он всеми фибрами души желает открыть неизведанное в этих просящих прощения, полных слез глазах, в этих небесных глазах, океанных глубин, но они скрываются за прядями темных кудрей. Скрывается и мальчик. Торопливыми шагами, шаркая старыми ботинками по кафельному, идеально вычищенному полу, оставляет позади себя храм — огромные двери оказались раскрыты, и закрыты с громким звуком. Так же упали на пол все созданные в то мгновение мечты Отца Лектера, разбились, раскрошились и остались пылью на иконах.***
«Не по закону власть дана! Как представитель темной расы, Творил он грязные дела Со злобной в сумраке гримасой. Уподобляясь тем, кто был Бичом судьбы его несчастной, Он так же кровь чужую пил, Себя утратив в жажде страстной. Сверкают алые зрачки, И люди — как мишени в тире. Не понимают новички, Что они — твари в этом мире. Внушая смертным лишь кошмар, К манерам склонны непристойным, Передают великий дар Лишь в высшей мере недостойным».
Раннее утро. Солнце только встало из за горизонта, что был украшен весенними полями. Цветы, деревья, пасущиеся животные... Они рвут цветы и поедают их, оставляю после себя грязь и идет по полю дальше. Это омерзительно. Они портят прекрасное. Скотина создана лишь для того, чтобы в итоге пустить ее на мясо. Но это прекрасно. Прекрасно наблюдать за тем, как человек — создание Бога чтобы превозвысить самого Бога —, убивает этих животных, чтобы прокормить себя. Ненасытные твари. Ганнибал тоже ненасытный. Он ненасытен во всех своих проявлениях. Ему не хватает плоти, ему не хватает жалобного писка — зарубленная скотина —, не хватает мольбы. Люди приходят каждый день в его Храм чтобы попросить прощения, чтобы исцелиться или просто отстоять службу, поставить свечу за свое здоровье и здоровье своего рода — не более. Но ему не хватало и этого. Он должен дать понять им всем, что они молятся не Господу, а самому ему, Отцу Лектеру. Ибо я их Божество. Но — Боже мой! —, мальчик опять явился сюда ранним утром, в то время пока вся деревушка мирно спит. Вон он, стоит у статуи Иисуса Христа, касается его прибитых гвоздями ног своими чудесными пальцами, пока стоит на коленях на идеальном, вычищенном кафельном полу. Склонил голову и шептал себе что-то под нос. Лектер не видит его лица, но точно знает, что тот снова плачет. Плачет ли? Шаг. Не плачет. Мальчик мой, ну встань же! Ты же слышишь, как я наступаю. Ты вздрагиваешь и дышишь глубоко. Твоя ровная спина сгорбилась. Зачем, зачем? Христос не достоин твоей головы у его ног. — Отец, — я здесь, мой милый. — простите. — Почему ты извиняешься? — ровный, монотонный вопрос священника раздался слишком громко, чем можно было бы ожидать. — Я грешен, — парень поднимает голову, но с колен не встает. Его спина снова ровная. — И если это так, — но, нет, это не так. Милое создание, ты не можешь быть таким. Таким сделать тебя должен я. — то ты будешь услышан. Ты услышан, сын мой. — Нет, — кучерявая голова поднимается выше, вздернутый подбородок смотрит прямо вверх, а открытые, чистые глаза смотрели на потолок, на изображение Иисуса и узоры вокруг. — Имя твоё назови, — Ганнибал подходит слишком близко, настолько, что ткань его подрясника касается слегка волос гостя. — Уилл. О, Уилл. Да и имя твоё чисто, не иначе. Прости меня, Господи, ибо я испорчу имя его и оскверню имя твоё. — Уилл, — отец касается сложенными пальцами лба мальчика. — Молись еще, и ты будешь услышан. Господь тебя простит. — Я не исповедуюсь лишь потому, что согрешу снова, — ангельское создание опускает голову, и теперь пальцы мужчины касаются его макушки. — И мoлитвa вeры иcцeлит хворающего, и вoccтавит его Господь, — святой проговаривает, как мантру, слова эти (Иак. 5:15). — и если он сотворил грeхи, oни прocтятcя и искупятся eму. Уилл начинает медленно вставать с колен. Рост его низкий, и разница в росте между этими двумя не такая значительная, но достаточно внушительная: почти на голову Ганнибал выше этого юнца. Повернись ко мне. О, да. Я хочу видеть твое лицо. — Во имя отца, — священник прикладывает сложенные пальцы ко лбу парня, — и сына, — ниже, к его животу, прямо на белоснежную рубаху, — и святого духа, — на правое плечо. — Аминь, — договаривает Уилл, когда чужие пальцы касаются еле-еле левого плеча. — Исповедуйся. — Не стану, — чистые, небесные глаза стыдливо бегают и смотрят куда угодно, лишь бы не на Настоятеля. — Скажи мне о грехах своих, и я все прощу. — Ваши уста — это уста Божьи, Отец, — губы милого создания начинают дрожать, пока говорят. — ваши уши — проводники к Богу, и обратно. Слышите ли вы самого Господа? — Господь говорит со мной, — Ганнибал врёт. С ним не говорит Божья сущность, в его душе дьявольская проповедь поется. — Он вам отвечает? — Иногда. Мальчишка кивает быстро, много и коротко, словно он не кивает, а шею ему замкнуло. И даже это выглядит по-особому. Юные руки прижимаются ладонями к груди, сжимают белую ткань рубашки и дрожат, дрожат, дрожат. Чего же ты так боишься? Боишься, что меня и тебя услышат? — Мне не отвечает никогда, — надрывающийся голос, переходящий в рыдания, разносится треском, как разбивающееся стекло. — Для того и есть я, — Отец Лектер тянется рукой к рукам, хватает оба запястья в свои пальцы и, о, так они малы, поднеся к своей груди, вдыхает глубоко, а на выдохе произнёс. — я отвечу тебе. Служи мне, мальчик мой. — Я верен Богу, — Уилл закрывает глаза, и новые капли слез стекают вниз по щекам, оставляя дорожки, — и верен вам. Но нету мне прощения, — кусает губы. — Прощать нужно уметь, — священник подходит ближе, вдыхает глубоко. О, этот запах Чистейшего великолепен. — и я это умею. — Отец. Юные руки отпрянули от груди, что сильно вздымалась в рыданиях, и потянулись вперёд. Хватаются за плечи мужские, и тело все хрупкое жмется ближе. Хочу, чтобы слезы твои остались на мне. Пусть они украсят меня, а я одарю тебя и своими украшениями. Сильные руки обнимают хрупкое тело, немного ниже, проходя под руками вокруг талии и на спину в итоге. Поглаживает Ганнибал дитя Бога нежно так, по-особенному, словно он — дары его. Но так и есть ведь! Так и есть. Подбородок священника опускается на макушку, слегка шевелит им, чтобы чувствовать своей кожей мягкость этих дивных, кудрявых волос. Словно шелк. И пахнут мылом ароматным, древесиной (совсем слегка), цветами полей, чистым воздухом и чистым ручьём. О, Боже мой! Я в раю! Спасибо тебе, Господи. — Мне не дают спать мысли, — Ганнибал даже и не заметил, как мальчишка успокоился и стал говорить ровно, тихо. — Плохие мысли? — Очень. Не думаю, что ты способен мыслить плохо. Твоя душа, имя, тело — все чисто́! Да ты же сам Господь, мой милый. О чем ты думал, пока спишь? Надеюсь, обо мне. — Какие мысли? — Распутные, — плечи юношеские все еще немножечко дрожат, — да до того, что плохо... — О женщинах? — О вас. О нет. Не может быть. — О мужеложстве думаешь? — Отец Лектер приподнимает голову, чтобы убрать свой подбородок с макушки чужой головы. Опускает голову. Голубые глаза посмотрели в ответ. — Позор мне, — голубые очи так и молят прощения у Настоятеля, — так не должно быть. Ганнибал поджимает губы. Ну что же, что же мне тебе сказать, мой милый? Да разве мог бы я тебя сейчас отвергнуть? Ну, ни за что! Я слишком долго ждал. И видел я тебя здесь постоянно, много лет. Совсем ты мал был. Но повзрослел. Агнец! Агнец! — И потому боишься? — Боюсь, что теперь Господь все слышит, — Уилл пытается отстраниться, но ему не дают. — Не думай об этом, — мужчина приклоняет голову ниже. А руки с тонкими пальцами с плеч ползут выше. Выше, по шее, нежно касаются, осторожно, боясь обжечь, боясь навредить. Это я тебе наврежу. Ты меня бояться должен. Ох, Боже! Ладони оказались на ушах мужских, кончики пальцев с обеих сторон, у висков, касаются идеально уложенных, светлых, с выступающей сединой, волос. Теперь не услышит. Говори мне все. — Твои желания чисты, я уверен, — Ганнибал старался прошептать, но голос сорвался, а тело дрогнуло. — расскажи о них мне. — Он нас не услышит? — Нет. — Мечтал о вас, — Уилл начал тихо. — о вашем взоре постоянном на меня, руках, плечах, губах, дыхании... Говори. О, говори! — ...о вашем слове честном, — парень приподнялся на носочки, и теперь лица их были совсем близки. Ну же, еще немного, — глаза закройте. Я не хочу, чтобы он видел. Вот оно. Ганнибал закрывает глаза, подчиняется, как не подчинялся никому, даже самому Богу. Он никому не верен. Был не верен. Теперь он верен этому мальчишке, что решился сделать шаг. И это происходит. Теплые губы Уилла касаются губ мужских, и губы его дрожащие. Боится. Сминают осторожно верхнюю губу Лектера, потом нижнюю, и слегка приоткрывает рот свой, чтобы пропустить, нет, позволить подступить ближе к себе Ганнибалу. И он подступает. Священник тут же углубляет поцелуй, требовательно: прикусывает нижнюю губу напротив, заставляя издать мальчишку удивленный вздох, а уже потом ныряет языком в чужую полость; обвел кончиком языка по верхним зубам, слегка касаясь десён, и ниже, сплетаясь с языком Уилла. О, да, как же я ждал! Я так желал! Подталкивает его вперед, и сам не отстраняется от поцелуя: теперь Лектер прижимает юнца к статуе Иисуса, одной рукой уложившись на его бедре, сильно сжимая пальцапальцами, а второй по спине провел до затылка, чтобы схватить эти прелетсные кудри. Да, да, да. Но вот только мальчик не знал, куда свои руки деть: то на плечи вновь уложит, то опять у висков останвится, то по шее гладит, слегка царапая кожу. Изучай меня, мой милый, я позволю. — О, Ганнибал, — слышится хриплое из уст, когда поцелуй окончился, прервался, быть точнее. — Уилл, — мужчина и сам на выдохе произнёс.«Но грех, взяв повод от заповеди, произвёл во мне всякое пожелание: ибо без закона грех мертв».
Рим.7,8