Иногда мы и в самой потере находим утешение,
а иногда и самое приобретение горько оплакиваем.
Уильям Шекспир
***
Тизиан, руководя охотниками, выполнил все указания Амена и требования Ливия. Троих раненых расположили в одном доме, лекари-помощники не оставляли их ни на час — промывали раны, как могли сбивали жар, поили водой; двоих лекарей направили подлечить истерзанных боем шезму, чтобы не отошли в Дуат раньше времени. Эвтиду и Амена для удобства Ливия положили в одной комнате эпистатского дома, для этого вторую кровать принесли. Пеллиец не отходил от них ни на шаг, не выходил перевести дух на улицу, проигнорировал завтрак. Беспокоил целителя неспадающий жар лихорадки, делал всё, что мог; мази уже трижды изготавливал, отвары готовил; этим же помощники лечили своих подопечных. От полученного лечения кожа вокруг ран сменила синюшный оттенок на красный, затем — розоватый, чуть приободрило это. Амен беспокойно метался ещё несколько часов, в беспамятстве глухо стонал, брови хмурил — что-то мучило его в бессознательности; лишь после нанесения мази успокоился, Ливий счел, что облегчила боль. Эвтида, напротив, лежала неживой куклой, затрудненно дышала, покрытая испариной, и только этим отличалась от трупа. В моменты редкого отдыха, когда привезённые с собой лекарские свитки были изучены вдоль и поперек, Ливий сидел рядом с её кроватью, бережно лоб с плечами протирал, погружался в тревожащие размышления. Горела пуще Амена, кожа вновь блестеть начинала через считанные мгновения после обтирания прохладной водой. С одной стороны, думал лекарь, так организм от остатков отравы может избавляться, с другой — от такой горячки напрочь обессилит вскоре, никакая вода не поможет. Попытался сбить травами, после неудачи уверенность эпистата в вездесущей вине черномагов перестала казаться такой уж смешной и наивной. С наступлением утра Тизиан начал руководить допросами младших шезму, забыл на это время о неприязни к процессу — считал необходимым выполнить долг перед эпистатом и павшими товарищами. Тела последних отнесли в холодный подвал, где хранили молоко; надеялся на скорое выздоровление руководителя, тот сам указания о бальзамировании должен дать. В мрачном расположении духа к эпистатскому дому вечером шел, неся в руках миски с едой, — доложили, что лекаря и на ужине не видели, свалится так без сил. Едва их не выронил, когда, открыв дверь, взглядом напоролся на Ливия, помогающего очнувшемуся Амену выпить воды. Почти сутки тогда прошли с момента, когда тот сознание потерял. — Амен, живой! — воскликнул главный подручный, подскочив к кровати так стремительно, что расплескал по полу часть мясного рагу и похлебки. — Очнулся! — Живой, — прохрипел Амен, с очевидным усилием повернув голову. — Не вопи так, голова раскалывается. — Бурчишь как всегда, значит, жить будешь, — беззлобно усмехнулся Ливий, присаживаясь на стул рядом. — Рассказывай, как чувствуешь себя. — С Эвтидой что? Ответ последовал не сразу, не понравилось это Амену; с немалым усилием он приподнялся на локтях. Возмущения лекаря, тотчас разразившегося в наставлениях лежать и не тревожить раны, пропустил мимо ушей. Мутящимся взглядом отыскал вторую кровать и хрупкое тело на ней, укрытое простыней по плечи, руки поверх ненакрытыми лежали; скользнул глазами по перевязанным предплечью и шее, поднялся к лицу, такому спокойному, будто в глубоком сне, но спокойствие это показалось ему слишком неестественным и неживым. Перевел вопросительный взгляд, на короткое время вновь обретший ясность, на целителя, безмолвно ответа требовал; силы быстро кончились, дрожащие локти не могли больше выдерживать тело, тяжело он обрушился на подушку. — Амен, сутки всего прошли, — начал Тизиан в попытке отвратить надвигающееся недовольство. — Долго мучили, время нужно. Он и бровью не повёл, буравил Ливия взглядом таким пронзительным, что показалось — сейчас в голову проникнет и сам все выяснит. — У нее сильный жар, сбить не удаётся. Я не отхожу, делаю всё, что в моих силах, Амен, но нужно время. — Сколько? — Чего ты от меня ждешь? Точных прогнозов? Нет их, — Ливий повёл плечами, утомленный, потёр двумя пальцами глаза; Амен нахмурил брови, взгляда не отводил. — Если только от яда в тот вечер пострадала, то после всего, что сделал, должны уже быть улучшения, вот что. — Допросы начали? — тут же внимание на Тизиана переключил. Высокий лоб снова покрылся испариной, белые волосы тут же на него налипли. — Что говорят? — Амен, хватит, успокойся, — Ливий отошёл от остатков деликатности, прямо решил говорить. — У самого сил нет, отрава измотала тело. Отдыхай, не нужно вред переживаниями растить. День-два и встанешь на ноги, тогда делами займешься. — Указывать мне будешь, Ливий из Пеллы? — Буду. Сам дал мне эту власть, когда позвал на помощь, теперь уж будь добр — подчиняйся указаниям лекаря, — он говорил ровным голосом, без возмущения и ноток властолюбия; просто требовал от больного соблюдения требований целителя. — Или мешать хочешь? Подольше в кровати пролежать? Так и думал. Рассказывай, что чувствуешь, подлечимся и будешь спать. За госпожу не беспокойся – обязательно во всем разберемся, вытащим. Невзирая на уязвленное самолюбие Амен понимал: прав македонец, не отделаться сейчас. Да и состояние полуобморочное, мерзкое онемение в руках и ногах, при всем желании не смог бы действовать как привык. Властно приказывать, безоговорочно подчинять собственным решениям — прерогатива здоровых и сильных. Вздохнул, сокрушаясь, согласился едва заметным кивком. Лечи, мол, пользуйся слабостью. Ливий мягко улыбнулся без малейшей издевки, принялся опрашивать, затем склянок новых притащил, напоил снадобьями и отварами. Комментировал процесс, Тизиан рассказывал лекарю о выясненном у младших шезму о произошедшем с Эвтидой, Амен слов уже не разбирал, всё слилось в монотонный белый шум. Только повернул слегка голову, чтобы хотя бы одним глазком видеть её, бессознательную, наверняка ослабшую куда значительнее него. В сон провалился быстро — подействовал сонный отвар, приготовленный руками лучшего в Египте лекаря. Покоя там не нашёл. Вокруг раскинулась непроглядная, удивительно осязаемая тьма, она давила на тело и липкой слизью устремлялась в легкие. Он не стал стоять на месте, двинулся вперед — ощущал, что должен отыскать что-то важное. Собственного дыхания не слышал, не слышал шагов, что давались невообразимо трудно, ноги будто вязли в мокрой глине. Шел долго очень — показалось, вечность минула, — прежде чем впереди забрезжил слабый свет, похожий на лунный в холодную ясную ночь. Он вздохнул глубоко в нетерпении и на бег перешел, с силой переставлял ноги, в груди отчего-то беспокойство росло, чем ближе свет становился. Силы предали, кончились, когда до светящегося шара осталось не больше десяти метров, ему остановиться пришлось. В глазах мутилось, раздражённо тёр их до красных кругов, прислушался. Звуки в один миг обрушились оглушительным рокотом, что уши захотелось зажать — в один миг услышал и рваное, сбитое тяжёлым бегом дыхание, и шум воды с характерным шипением пены, словно волны морские о берег, и тихий, почти неслышный сломленный голос. Прищурился, вглядываясь, и едва сдержал порыв криком позвать. В тёмных, чернее ночи самой, водах лежала Эвтида. Не тонула, не двигалась, лишь на предплечье глядела и плакала. Не горько, не навзрыд, а беззвучно; он просто как данность знал, ещё до того, как отчего-то легко смог разглядеть тонкие ручейки слез, бегущие по коже поблекшей. Пытался окликнуть, протянуть руки, сделать хоть один шаг — и не сдвинулся с места, как ни старался. Взывал к Гору, молил послать сил, безуспешно всё рвался вперёд. Много времени прошло, прежде чем смирился с невозможностью приблизиться к ней. Просто замер тогда, вынул из кармана — удивило, что двинуться смог, — Уаджет, много лет назад подаренный матерью, стиснул в ладони и слова призыва зашептал про себя. Гор явился пред ним величественным соколом, глядел благосклонно с долей светлой печали. Поклонился Амен, и в тот же миг Эвтида, тьма, море чёрных вод — всё это сделалось маленьким, съежилось в полупрозрачную сферу, что легко могла уместиться в детской ладони, повисло в воздухе меж охотником и его покровителем, оказавшихся среди белоснежных мраморных стен. Громадные резного камня колонны уходили под невидимые потолки, что давили на него огромным пространством. Он оказывался здесь всего во второй раз, и, как и в первый, ощутил ничтожность свою в чертоге бессмертных. — Ра-Хору, великий Сокол, — Амен благоговейно опустился на одно колено, склонил голову в смиренном поклоне. — Дитя, не для тебя то место, — зычным голосом говорил возвышающийся над ним покровитель. — Личным выбором создала для себя преисподнюю. Велик груз вины, лежащий на Ка, не сумеешь помочь. Амен не думал сдаваться, надеялся, что может передать дарованное благословение ей: — Повелитель… Великий из воинов не стал дожидаться окончания просьбы: — Делай, что должно, Амен-Ре. Справится – увидишь ещё, а нет – сама выбрала путь, не тебе вершить судьб. Бог Неба и Солнца легким касанием тронул темя Амена клювом, благословение мягкими волнами по телу растеклось. Окружение принялось сворачиваться, закручиваться в белую спираль, отдаляясь; встречными порывами воздуха тащило назад. Проснулся в холодном поту, распахнул резко глаза, грудная клетка зашлась во взволнованном ритме дыхания. За окном первыми лучами сияло рассветное солнце, на стуле возле второй кровати спал Ливий, к груди склонив голову, по полу гулял утренний ветерок. Видение с богом звоном стояло в ушах, пылали охотничьи знаки на пальцах, когда Амен откинул простыню, чтобы резким движением сесть. Больше не кружилась голова, вместе с этим улетучилась слабость; даже боль в незаживших ещё ранах осталась лишь воспоминанием. Оттолкнулся руками, неуверенно поднимаясь — первые впечатления могли обмануть, — однако и здесь прошло хорошо, разве что непривычно холодно было. Отыскал взглядом накидку, закутался и вскоре оказался у постели Эвтиды. Не изменилась совсем с прошлого вечера. Всё также лежала совершенным изваянием без малейшего недостатка, но всё равно изваянием: ни взмаха дрогнувших ресниц, ни лишнего движения в редком дыхании грудью, ни нахмуренных бровей. Тошно стало от вновь пришедшего осознания — он смог найти её, справился и успел; здесь она, так близко, достаточно лишь руку протянуть. И знал совершенно точно, что вместе с этим несравненно далеко.***
Днём, после того, как Ливий с дотошностью признанного целителя убедился в окрепшем здоровье эпистата, потянулась тягостная рутина главы фараонской охоты. Амен подписал указы о выплате семьям погибших бойцов жалования в двадцатикратном размере, лично написал письма жене одного и матери второго — совсем юным был павший охотник, — и отдал распоряжения о бальзамировании и последующей перевозке в Мемфис. Молча выслушал устный отчет о событиях от Тизиана, не перебивал и вопросов не задавал. Следом справился о состоянии раненых, подбодрил очнувшихся: — Скоро на ноги встанете. Поганца, распространившего хворь, вместе отловим, отомстим за убитых. Близко́ уже возвращение домой. К допросным шёл погруженным в неприятные и гнетущие мысли. Давно не терял людей, с первого дня становления эпистатом берег вверенные жизни. Всегда действовал по продуманной, выверенной стратегии, предусматривающей самые разные варианты развития событий; бойцов учил тому же, всякий раз приказывал действовать плану неукоснительно. Что произошло в этот раз? Почему так случилось? Отчего так гадко? Остановился у двери, вперился взглядом в гладкое дерево, ответ на мгновение его оглушил. Поспешил. Он слишком поспешил, а шезму и рады, раскрыли объятия подлой западнёй. Поддался чувствам, спасти хотел, страшился опоздать. И расплатился за промах людьми. Живыми людьми, что мечтали, дышали, надеялись. Доверяли ему без оглядки. А он отдал их жизни, не задумавшись даже. Амен вздохнул тяжело и не заметил, что ладони сжались в кулаки. Вошёл, тяжёлые шаги вниз по каменной лестнице эхом в ушах отдавались. Он виноват. Знал о порошке, совсем недавно видел его использование в действии и не предусмотрел. Вместе с чувством вины перед подчинёнными в нем множилась всепоглощающая злоба. Да, он виноват, ничего уже не сможет исправить и мёртвых не вернет из Дуата. Но те, кто это устроил, виновны куда как в большем. Это они отняли жизни. Это они пытали девушку, что была одной из них. Воспоминание о надписи на предплечье, что после раздражающе долгих препирательств изволил показать ему Ливий, обожгло сознание болезненной вспышкой неконтролируемой ярости. Шезму всегда были такими — чуть почувствуют, что единомышленник отдаляется и взгляды меняет — сразу бьют в спину, предают, подставляют. В этот раз несказанно повезло им с добычей: и, видимо, предательница ремесла, и дорогая эпистату Неферут в одном лице. Наверняка прознали об этом, потому и похитили. С такими мыслями вошёл в помещение, где уже готовым к его приходу ожидал старший. Затхлому холодному запаху, пропитавшему здесь воздух, мебель и стены, не поможет никакое проветривание — он останется здесь вечной памятью о бесчинствах, что творят сейчас обе стороны. — Второй раз с тобой в подвале встречаемся, — в этот раз решил действовать в одиночку, Тизиана с собой звать не стал. Прикрыл дверь и к столу сразу направился. — Как тебе смена позиций, нравится? Расскажешь мне, кто хворь наслал, где оставшихся старших искать и кто придумал девушку похитить, какая причина тому была. Советую хитрость сразу оставить, она бессмысленна. Живым отсюда никто из вас не уйдёт, — поразмыслив, взял кинжал с тонким лезвием, встал напротив пойманного врага. — Приказы ты отдавал? Изувечить кто решил, тоже ты? — бесстрастный взгляд пробежался по израненному в приступе гнева лицу. Амен перехватил нож поудобнее, стал прохаживаться вокруг связанного шезму точно каракал, вальяжными движениями готовящийся к броску. — Конечно ты, остальные щенки совсем. Старался, ровно сделал, иероглифы наверняка медленно выводил. Может, совершённое и шедевром мысли считаешь? — приблизился, занимая привычное положение: позади, наматывая волосы черномага на кулак, вынуждал вытянуть шею и запрокинуть голову; тонкое лезвие кинжала кончиком острия приставил ко лбу. Голос утратил остатки иных чувств и эмоций, звенел жгучей ненавистью: — Тогда и я на тебе распишусь.***
В дом вернулся, когда уже ночь опустилась. Усталость по венам текла, отягощала тело, пульсировала в разбитых костяшках. Тошнотой в горле сидела недостаточность мести свершённой. Ливий, занятый очередной перевязкой ран Эвтиды, потребовал вымыться и переодеться, не разносить рядом с больной пыточной грязи, вручил лечебную мазь с наставлением обязательно нанести на тщательно промытые раны, выразительный акцент сделал на том. Взяв сменную одежду, выгнанный из собственного дома Амен направился в баню, где безразлично глядел на красные разводы, тонущие в теплой воде, с белой кожи смывавшей чужую кровь. Рану на груди болезненно жгло, но сейчас это не могло заставить выйти из бани. Запрокинув голову, Амен глядел в потолок. Всё пытался придумать, но пока не знал как справиться с состоянием, оказавшимся для него совершенно незнакомым. Растерянность. Беспомощная, подавляющая, абсолютная. Любви никогда не искал, долгом всегда считал служение государству и его народу; на это попросту не оставалось времени, да и не случалось испытать тех чувств, что столичные жрецы и артисты нередко воспевали под мелодию систра и менаты. Почему сейчас споткнулся об это? Почему позволил произойти? Единственным ответом на вопрос стал нежный образ, явившийся тут же, стоило лишь глаза прикрыть. Проникла бесцеремонно в жизнь и голову, с первой встречи внимание увлекла, а после — стала самым желанным и непреодолимым препятствием. Не будь её — не совершил бы ошибки, не потерял бы людей. Не будь её — не познал бы головокружительного, опьяняющего, всеобъемлющего и в то же время беспокойного, жгучего, обезоруживающего чувства. Не было бы страха потери, не было бы безрассудных, поспешных решений. Хотел бы этого? Съехал ниже, погружая под воду и голову. Возможно, хотел бы, да только она уже есть, поздно желать. Сам стал виновником, сам отыскал и с собой уволок. Куда теперь от этого деться? Разве сбежать от самого себя? От нехватки воздуха легкие сдавило болезненным спазмом, он распрямился и шумно вздохнул. Отбросив со лба мокрые пряди, прилично уже отросшие, уставился в стену, усеянную резьбой узоров, и продолжил рассуждения. Он может оставить её, избавиться от слабости, к которой, если поступить иначе, наверняка еще не раз не замедлят протянуться руки врага. Пусть вернётся в Гермополь, пусть делает что хочет, а встретится на пути черномагом — он убьет, второго прощения не будет. Нахмурился, ладони сами сжались в кулаки и тут же расслабились. Нет. Отпустить не сможет уже. Привычка всё контролировать сыграла здесь злую шутку над ним — знает, что без конца станет возвращаться мыслями, выяснять, как живет, где, с кем. Противно от хода мыслей стало до невозможного. Как пришёл к этому? Почему, впервые обретя нечто вожделенное, должен делать выбор между желаемым и долгом? Жестокая насмешка богов. Когда наконец покинул воду и наносил на кожу данную Ливием мазь, повернул размышления в другую сторону: что, если оставить как есть? Если ночью был лишь бредовый сон, Ливий сделает всё возможное и вернет её к жизни; если не сон — благосклонности Гора добиться возможно, Амену способ известен. Очнётся, будет подле него и после победы в Фивах уедет с ним в Мемфис. Он сделает всё как и хотел, заживут обычной семьёй. Усмехнулся криво, рука остановилась на тонкой кожице, затянувшей рану груди. Обычной. Черномаг, после просьб о честности глядя в глаза продолжавшая лгать, и эпистат, отправивший сотни ее бывших единомышленников в Дуат. Она станет мишенью для множества его врагов — оставшихся шезму быстро не отловить, зараза эта слишком распространена. И что тогда? Постоянно тревожиться, бездумно рвать со всех ног в самое пекло, чтобы спасать, спасать и снова спасать? Не вынесет больше таких беспокойств, когда буквально из рук отнимают, калечат, а он мечется, не зная, где искать, и после вновь мечется, не зная, как ей помочь. Охрана — хороший выход из положения. Станет противиться — он настоит, ничего ему не стоит заставить. Главное, чтобы закончилась ложь, чтобы говорила, наконец, правду. — Никто не посмеет даже слова сказать. Всем покажу, что ты со мной, в столицу увезу. Прочь от заразы, прочь от черной магии. Хочешь? — Хочу. — Хочу моей чтобы стала. — Уже… твоя. Искренно тогда говорила или снова лгала? Незримый бог, как ему надоело! Как хочется получить все ответы, почему с ней это так сложно? Пока одевался, невольно вспомнил о событиях почти двухмесячной давности. — Господин, никогда не видела таких цветов! — Эва лучезарно улыбалась, повернув к нему голову. Она шла на пару шагов впереди, огибая редких прохожих в вечернем городе. Невозможно грациозная в легком льняном платье с вырезом от бедра, такая красивая в своём восторге от букета белоснежных цветов, что он преподнёс. Точёное лицо то и дело склонялось к нежным раскрытым бутонам, чтобы вдохнуть сладковатый аромат. — Это лилии, Неферут, — он ускорил шаг и быстро нагнал, взял её за плечо, слегка потянув на себя, чтобы не споткнулась о кем-то брошенный посреди дороги под завязку набитый мешок. — Слышал, символизируют изящество и красоту. Решил, тебе отлично подойдут. Слышал, как же. Выпытывал у торговца, а затем и у вытащенной из дома Агнии — и кто бы мог подумать, что гетера в цветах сведуща — информацию до мельчайших деталей, пока не предложили самый подходящий вариант. Смущённый румянец, тронувший смуглые щеки, стал лучшей наградой и подтверждением: не зря время тратил на поиски. Как же великолепно сияют её золотые глаза в мягких лучах закатного солнца! Он залюбовался, взгляда не мог отвести и не хотел. — Я хочу… — она потупила взгляд, наверное, с мыслями собиралась. — Хочу тоже подарить тебе что-нибудь, господин, но боюсь ошибиться с выбором. — Единственное, чего жду от тебя, Эва, — он наконец отпустил её плечо. К храму приближались, ни к чему остальным пока убеждаться в его интересе. — Это честность. Уже когда вернулись в поселение, она явилась в его дом, предложила помощь с маслом. Мягко массировала спину, необыкновенно приятно скользили её миниатюрные ладони по широкой спине, изящные пальцы разминали утомленные мышцы. Он не поворачивал головы, не смотрел на неё — знал, что этим смутит. — Уже несколько раз слышала, что ложь тебе претит. Это дело принципа или с чем-то связано? — негромко спросила, принявшись разминать задеревеневшую за день шею, и поспешила добавить: — Не хочешь – не отвечай. Он недолго решал, говорить или нет. Счёл эту информацию не настолько секретной, чтобы отказом огорчать. — Давно, когда ещё только учился военному делу, у меня был друг. С тем человеком стремились к разному, он метил в начальники почетной фараонской охраны; так я тогда полагал. Доверял ему тайны, планами делился. Однажды, когда я был в составе патрульной группы, он подбросил в мой сундук вещи, — Амен кашлянул и чуть запрокинул голову, когда чуткие пальцы нашли особенно напряженную точку на шее. — Такие, за одно обладание которыми должно казнить, и поспешил сообщить о них наставнику. Тизиан пришел мне на выручку, хоть и не водили дружбы тогда, свидетелем стал. С делом разобрались, я понёс наказание и продолжил учиться, а вот друга отправили на суд. Разбирались, откуда вещи взял; приговорили к казни. Я приходил в темницу. Он открылся, хотел облегчить Ка перед страшным судом. Сказал, что во мне главного видел соперника и этим поступком хотел устранить, — он поймал обе руки, слабо сжимая запястья в широкой ладони, и потянул Эву, перед собой поставил, чтобы взглянула в глаза. — Тогда я был юн и с трудом смирился с произошедшим. Он был первым среди сотни курсантов, кто протянул мне руку вместо насмешек, вместе мы прошли через многое, и я не хотел поверить, что такое случается. Однако когда его голова покатилась по эшафоту, сомнений во мне не осталось. Предать может любой, и наказание так или иначе настигнет каждого, — он взялся пальцами за её подбородок и мягким движением лицо приподнял, вгляделся в золото глаз и приблизился, завершением рассказа обжег её губы. — Поэтому любую ложь считаю предательством, Эва, и от своих людей жду только правды. От поцелуя их отделяло ничтожное пространство, Амену достаточно было податься ещё чуть вперед, но он стоял без движения — следил за изменениями в её взгляде, и их видел прилично. На дне её глаз сменялись и нарастали печаль и тревога. — Мне, — она говорила негромко совсем, будто боялась. — Очень жаль, что так произошло. И рада, что нашёл верных людей. Ты заслуживаешь честности, Амен. От звука её мелодичного голоса, произносящего его имя, словно лаская, внутри бушевало самое настоящее пламя, похлеще того, что от прикосновений горело. В тот поздний вечер она вернулась домой в помятом платье, он её провожал. Очередной раз, когда верховный эпистат не смог удержать себя в руках и закрыл глаза на очевидные факты. На улицу вышел без принятого решения, возвёл взгляд к сияющим звездам, раскинутым росыпью на бархатном ночном полотне. Просить богов стало не о чем — впервые в жизни сам не знал, к чему склоняться.***
Третью после штурма ночь он провел рядом с ней. Отпустил — едва не силком пришлось выволочь — лекаря отдохнуть. — Иди спать, македонец, в баню загляни. Сутками здесь работаешь, смотреть уже тошно, — приказал Амен, когда уже на пороге стояли. — В порядке все будет с милой госпожой. — Если что не так – сразу зови, — Ливий возмущённо свёл брови, но комментировать слов эпистата не стал, а ехидство и вовсе мимо ушей пропустил. Он очевидно устал, это правда, от недосыпа уже и руки дрожать принялись. — Обязательно, — буркнул охотник и дверь захлопнул за ним. Повернулся, глядя на неподвижное тело, и сам не двигаясь стоял. Трудно приходилось, очень, тяжёлые выдались дни. С течением времени противоречивых мыслей не становилось меньше, лишь копились и множились, разрывали разум вариативностью возможных решений. Впрочем сейчас, оставшись наедине, думать мог лишь об одном. Подошёл поближе и опустился на колени рядом с кроватью, облокотившись на постель, невесомо погладил нежную кожу горящей в лихорадке щеки огрубевшими пальцами. — Ну хватит, Эвтида, очнись, — просил негромко совсем, бесцветным голосом. — Будь жива, будь снова здесь. Непросто, дурно сложилось, я знаю, — выдохнул, глаза прикрыл, упираясь лбом в плечо, что всякий раз казалось чересчур хрупким. — И сам не знаю, как выбираться из этого, ни один вариант подходящим не вижу. Кажется, — замолчав ненадолго, он приподнял голову, убеждаясь, что всё ещё не слышит его. Скользнул пальцами выше, аккуратно убрал от лица черную прядку, ладонь к щеке приложил, вспоминая, как изредка любила слегка о неё потереться, ластясь; глядел на сомкнутые веки с глубокой печалью. — Кажется, стоит снова увидеть золотые глаза, и тогда сразу пойму, что делать должен. Но для этого ты, Эвтида, должна их открыть. Не знал, сколько времени провёл так, сидя на полу подле неё. Наверное, много — когда открыл глаза, за окном занимался рассвет. С тщетной надеждой увидеть в сознании взглянул на спокойное лицо, подниматься на задеревеневшие от неудобного сна ноги было трудно. С неохотой прошёл он к столу, на изучение накопившихся за минувшие дни свитков немного потратил, максимум час убить удалось, в доме больше нечего делать. Забрал накидку, вновь к ней подошёл, в изножье остановился теперь. — Вернусь вечером, Эвтида. Хорошо бы тебе очнуться к этому времени, — замолчал, отвел взгляд к окну, на ветви драцены глядел. Последнее негромкое слово слабой птицей упорхнуло на улицу: — Прошу.***
Эвтида приоткрыла глаза к концу этого дня, Ливий тогда уже весь извёлся, перепробовал все известные методы. Ожидания лекаря оправдались, не назвать оказалось радостной новостью — не разговаривала, глядела в пространство из-под полуопущенных век, словно и не видела, не слышала никого подле себя, не ела, самому приходилось остуженные бульоны вливать, не двигалась и не сопротивлялась. Будто мертвая в живой оболочке. С приходом эпистата не изменилось ничего, как ни пытался дозваться — молчала, не сделала ни единого лишнего вдоха. В первую после этого ночь так исступленно, душераздирающе кричала, не реагировала ни на слова, ни на прикосновения, стало ясно — без сонного отвара не обойтись. Подскочил, разбуженный Аменом, сварил быстро как только мог, напоил, она вскоре в бессознательность впала, но больше не дёргалась и выглядела насколько возможно спокойной. Сменил съехавшие повязки — от кошмара билась в судорогах, перенапрягла мышцы, из-за этого раны открылись. Утром пожалел об отваре: и глаза перестала открывать, лишь по легкому движению век понимал, что где-то на границе сознания. Словно гром рокочущего Амена повторно пришлось заверять — делает всё, что медицине известно, тот только после этого ушёл, дав срок в два дня. Ливий пытался поговорить, рассказать о том, что всё в порядке, что ничего больше не угрожает, но не добился и взгляда. К концу пятого дня нервы известного лекаря сдали, самому короткий отдых был нужен: — Милая госпожа, — он присел на край кровати, невесомо коснулся ладони. — Не знаю, слышишь ли, но если да, то прошу, прими мои слова к размышлению. Если себя погубишь, никому легче не станет. Я знаю… представляю, каково сейчас приходится, но поверь — однажды это пройдет, останется тёмным воспоминанием и только. Страшное позади, эпистат, знаю, глаз не спустит, не позволит никому злонамеренному и шагу к тебе ступить. Однако самое сложное – отыскать силы, чтобы идти дальше – тебе предстоит совершить самой. Я буду рядом, помогу во всём, о чём попросишь, но первый шаг можешь сделать лишь ты. Никто не сумеет насильно вытянуть из мрака, в котором погрязла. Прошу, подумай об этом. Я скоро вернусь. Эвтида не понимала, не могла разглядеть где находилась и не слышала Ливия. Пошевелиться не могла и не хотела, не чувствовала под собой мягкость простыней, словно всё ещё лежала на холодном и грязном полу каморки, в которой черномагами была заперта. Опустила опустошённый взгляд на левую руку, вгляделась в предплечье. Кожу подсветил холодный свет, похожий на лунный, пробежался лучом и неумолимо выхватил из окружающей тьмы вырезанный на коже текст. Вмиг прошибло холодным потом её, горло обожгло так, словно кипящего масла наглоталась. Идеально выведенные иероглифы, ровные линии, животные как по учебнику; её писульки на папирусных свитках им не чета. «Охотничья шавка» Уткнулась взглядом в пространство, ничего больше не видела. Шрамы останутся на всю жизнь, с каждым восходом солнца напоминать станут о пути, который выбрала, и об ошибках, которые сама совершила. Никто ведь не заставлял. Могла стать кем угодно, да хоть финики на рынке продавать, так нет, пошла учиться к черномагу. Будто думала, их беды стороной её обойдут, особенная, единственная. Едва встретив Амена нужно было бежать, скрываться, не надеяться наивно на милость судьбы. Мало того, что осталась, отправилась в поселение фараонской охоты, — так себя превзошла, позволила неразумному сердцу полюбить их предводителя. И на что только рассчитывала? Эвтида прикрыла глаза, попыталась сбежать от мрака и вновь оказалась в темнице, наблюдала за событиями прошлого сторонним призраком, не могущим ни вмешаться, ни изменить произошедшего. Там редко оставляли в одиночестве, всё пытались выяснить, что рассказала охотникам, что знает сама, не чурались грязных методов, в жестокости не уступая охоте, и всё сильнее распалялись, не получая ответов. И всё же в редкие моменты, когда оставляли, пока была в силах она думала, вспоминала, анализировала собственные поступки, приведшие к такому исходу. С чего бы ни началось, последним усилием стал отказ влезать в сон эпистата. Одурманила его, как и велел Сет, да так и осталась сидеть, поглаживая серебряные волосы светлой головы, что безмятежно покоилась на ее коленях. Доверял ей, его женщиной стать предложил, уснул так спокойно, разве могла она отплатить за добро предательством очередным? Не смогла. Не стала забирать маску и накидку, вышла на улицу, как и обещал Сет — никого не встретила на пути. Разгневался бог войны, тогда и предложила дать шанс разыскать черномага самой, убедила, что проникновение в чужой сон не поможет. Согласился, вывернул по-своему — не поможет попасть к Исману, пока Эвтида свою часть сделки не выполнит. Однако не таким уж и злым был — даже свиток пергамента взял, подумать только — согласился написать продиктованный текст! Обещал оставить в комнате, в Фивы доставил и был таков. Тем днём и поймали. Не раз задавалась вопросом, откуда знать могли, как она выглядит. Сдирая пальцы в кровь в попытках открыть злосчастную дверь из толстого дерева, пришла к выводу, что правду говорил Реммао: виновным в смерти Исмана она мешала. Значит, похитители или сами убийцы, или знают истинного зачинщика бед. Выяснить обоюдно ничего не смогли — черномаги и не думали открывать тайн, лишь благодаря неосмотрительности ученика узнала о старшинстве одного; она тоже не сдавалась, истязания стойко переносила — а их было немало. Терпела, когда по неровному полу волокли за волосы, невзирая на цепляющееся и рвущееся платье, терпела, когда били, терпела голод и жажду и похоже умом тронулась, когда решили в назидание за предательство ремесла оставить на руке вечный знак. Тогда казалось — умрёт, не вынесет больше мучений. Сковали движения, крепко держали, вырваться не было сил — измоталась от прошлых мучений, от отсутствия пищи и воды. Боль от жестоко наносимых порезов пронзала тело тысячью раскаленных игл, пульсировала, делала собственную кровь мучительно жгучей. Просила тогда богов об одном — увидеть его напоследок, знать, что с ним все хорошо. Было безумным подарком судьбы или жестокой насмешкой богов услышать сквозь давящую толщу му́ки грохот распахнувшейся двери, увидеть Амена, тяжело дышащего, раненого, но главное — живого. В отсвете огней разглядела кровь на груди и лице, возле сердца зажглось острое желание вырваться, броситься к нему, пусть и в последний раз, но обнять, признаться во всём. Пусть лучше убьёт любимый палач, чем низко павшие, целиком разочаровавшие бывшие соратники, — так она думала. Голос, которым он произнес тогда её имя, навсегда отпечатался в памяти. Такой глубокий, участливый, просящий даже, подумалось — и правда беспокоился, за ней пришёл. Радоваться не было ни возможности, ни времени — горло обожгла ослепительная боль, и больше Эва ничего не помнила, утонула во мраке. Воспоминание померкло, вернуло её в бескрайнее море тьмы, что ледяными водами манило расслабиться, призывало закончить всё здесь. Очередной волной горечи в горле стало понимание: теперь нигде ей не стать своей. Шезму отвергли, да и сама больше ни дня не провела бы под этим званием, со слишком омерзительной стороны открылась работа; обычные люди — тоже нет, где работать сможет с надписью такой на руке, как станет объяснять её происхождение? Вечно прятать не получится, жара не позволит всегда ходить в одеждах с длинным рукавом. Охотники? Охотники казнят ее, как только установят ее причастность, недолго осталось. Эпистат? А что эпистат? Разве то, что примчался за ней, что-то меняет? Если выжили… Сердце зашлось в болезненной судороге. Она даже не знает наверняка, жив ли он, израненным уже ворвался в подвал. Жгучие слезы на глаза навернулись, показалось, что падает — но падать некуда было. Заставила разум верить, что жив. Опытный охотник, закалённый, прославленный воин, он попросту не мог погибнуть от вражеского кинжала. И если жив — наверняка уже знает и кто она, и о ее бесконечной лжи. Горечь сожалений удавкой кинулась на горло, вытягивала наружу презрение к себе в полной мере. Он доверился ей и от неё ждал того же, а она продолжала лгать снова и снова. Теперь, после всего, что с ними случилось, это кажется таким жалким и неоправданным. Ей стоило просто быть чуть более сильной, найти хоть толику той же безграничной храбрости, что ежедневно нес в себе Амен. В своих деяниях только она виновна, он ни на что её не толкал; не заслужил в ответ на добро получить то, что более всего претит. Если очнётся и встретится с ним, что дальше будет? Как день ясно — не простит он её, не сумеет, а она не посмеет об этом просить. Перед глазами возник его образ, сиял светом, манил к себе, стоял твердо — видимо, берег совсем близко, но так и не смогла сдвинуться, как ни пыталась. Смотрела на него, старалась протянуть руки, да без толку всё. Подумалось: может, вот оно — её место в мире? Подле него, в тени, но снова, Исфет, снова на другой стороне. Еще при первой встрече ее поразил — такой высокий, статный, широкоплечий, необычайно красивый; ему, казалось, любые дела и невзгоды по плечу. Страх с каждым днем перетекал в ненормальное восхищение, стремление быть рядом, то и дело ловила себя на том, что слишком задерживается взглядом на внушительной фигуре в накидке от солнца. Как никогда мечталось вернуться в прошлое, изменить решения, чтобы ничего от него не скрывать, чтобы возможными были чувства. Образ пропал так же резко, как и явился, Эва всхлипнула тихо, в сердце вонзились новые иглы. Сколько времени она здесь? Наверное, Исмана уже бальзамировали, наверняка прошел уже семьдесят один день, она опоздала. Теперь помимо боли в груди расцветало презрение. Оно отравляло и расползалось, шептало на ухо: «Ты не справилась. Это всё ты». Эва закрыла глаза и долго лежала, ожидала конца; разлепить веки пришлось, когда глаза обожгло болезненным светом. Рядом снова Амен стоял, а за ним, далеко позади, широко раскинув мощные крылья, в ореоле солнечного света летел сокол; перед ним безропотно отступала самая беспросветная тьма. Чем сильнее он приближался, тем величественнее выглядели его уверенные плавные взмахи, тем пуще разрасталась бессознательное благоговение. Всевидящие глаза пристально глядели на Эву, до костей пробирали, видели словно насквозь — обнажали и чувства, и страхи. Она забыла дышать, настолько поражена оказалась необычным явлением. Прекрасная птица пронзительно закричала, оглушая после тишины долгой и вязкой, и раны тотчас обожгло неимоверной болью, словно поставили клеймо. Опустила взгляд — иероглифы засияли неживой синевой, контрастировали с кожей, становящейся всё более блеклой. Осознание ударило по голове — она умирает. Судорожно заметались тревожные мысли, разум оказался не готовым ко смерти. Где находится, что за место, что за птица? Тьма не похожа на ночь, не видно ни света звезд, ни хоть одного далекого огня в чьем-нибудь доме. Если это Дуат, она не готова, совсем не готова. На суде Осириса сердце её не перевесит и сотня перьев великой Маат. Что тогда будет? Неужели сердце её отдадут на съедение богине Аммат и Эвтида исчезнет теперь уже навсегда? Не сумеет ни отомстить за названного брата, ни почувствовать тепла дневного солнца на коже, ни… Взглянула на Амена. Образ его не исчезал, следил за ней непрестанно, но и в воду не входил и звать не пытался. Страх со смятением, вечные спутники, стали одолевать и утягивать вниз. Просяще взглянув на мужчину, протянула руки к нему — или только захотела протянуть, она точно не знала, — но он так и не двинулся с места; попыталась крикнуть, позвать — и не смогла издать ни звука. Она захлебывалась, не могла уже сделать и вдоха, липкая тьма заливала глаза. Его образ стал растворяться, когда рядом с Эвой, вонзившись острыми когтями в осязаемую пустоту, опустился сокол. Огромная птица склонила голову вбок, немигающе глядя в самое сердце. Мягкий свет коснулся её, выхватывая из лап темноты, и вознес над отравляющими водами. — Дитя, — клюв остался закрытым, Эвтида слышала спокойный властный голос в собственной голове. — Останешься здесь – погибнешь. Вставай. Эвтида всеми силами пыталась ответить. Сказать, что не может, что нет больше сил, всё уже отняли. Исмана, детство, учебу, работу… Собственное тело — и то использовали вопреки воле, испортили так, что из дома не выйти, глаз на людях не поднять. Единственный человек, что в последние луны согревал самим лишь существованием, отвернётся, едва узнает — если уже не узнал, — кто она, а то и убьёт; разницы нет уже никакой, скрывать от него она больше не в силах. А если и не отвернётся — Сет уже заявил права на неё, виновного в распространении хвори найти не сумела и способ скрыться от бога ей неизвестен. Значит, он заставит её вернуться к изначальному плану с использованием Амена, а на это Эва ни за что не пойдёт. Пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы поднять голову и посмотреть необычной птице в глаза, силясь молча передать мысли. Незачем возвращаться, всё равно жизнь скоро оборвётся — её или заберет любимыми руками Амен, или отнимет с равнодушием Сет. — Вставай же, — всё так же спокойно сказал сокол, приблизился так, что от яркого света глазам стало больно. Ослепительным золотом переливалось каждое пёрышко, мягкий белый пух на лапах обрамлял словно кинжал острые чёрные когти. Эве хотелось теперь одного: чтобы всё это – тьма, боль, сомнения и страхи, ложь и предательства, непонимание происходящего – сейчас же закончилось. И она закрыла глаза. Прошла вечность и одновременно с этим лишь миг, прежде чем Эвтида ощутила аккуратное, почти нежное прикосновение к плечам и коленям, а затем и мягкий рывок и неповторимое чувство невесомости; долго не решалась открыть глаза — думала, это наконец забрали Ка и несут на страшный суд мёртвых. Но во внешних ощущениях страшного не было — волосы развевал приятный ветерок, даже дышать стало легче и вместе с этим пришло понимание, что до этого каждый вдох походил на глоток расплавленного железа. Когда же подняла веки, над собой увидела лишь исполинское оперённое брюхо и длинные птичьи ноги, пальцами сжимающие её тело. Хотелось закричать от ужаса — тотчас испарились воспоминания о коротком разговоре с соколом, показалось, убьют сейчас, сбросят с высоты, — но с губ снова не сорвалось звуков. Подождала немного, наблюдала. Птица будто и не думала лишать её жизни и летела вперёд; поразительное спокойствие тогда по венам растеклось. Тогда Эва усилием воли извернулась, перевела взгляд на мир. Невероятное чувство её охватило, показалось чудесным не падать, лететь по воздуху, проносясь над пустотой. Свет от необычного создания засиял ярче, и тогда Эва смогла разглядеть далеко внизу зелёные луга, синюю воду, бегущую к берегам блестящими волнами. С каждым взмахом мощных крыльев под ней и птицей проносились, сменяя друг друга, и скалы, и обрывы, и реки, и города вперемешку с деревнями. Подумалось, если столь прекрасный вид — последнее, что она успеет увидеть в жизни, то умирать уже не так и страшно. На короткий миг забылась сама боль; нестерпимо захотелось раскинуть руки, счастливо засмеяться — ни с чем не сравнимое чувство полета словно вознесло над любыми мирскими невзгодами. — Я дарую тебе новое имя, Эвтида, дарую свободу, — сильный чарующий голос вновь раздался в её голове, когда живописные пейзажи сменились красными дюнами. — Тот, чьего влияния страшишься, кому против воли отдали, не приблизится больше, не возымеет над тобой власти, пока не изъявишь желания. Эва хотела ответить, очень хотела. Сказать, что это невозможно, что он отпустит лишь когда она в полной мере выплатит долг, что от такого, как он, нигде ей не скрыться; хватило быстрого взгляда назад, чтобы без начала оставить попытки спора. Мрачная пустота, в которой готова была с жизнью расстаться, осталась позади, хоть и разрасталась — всё равно не могла одолеть необычайно яркий теплый свет, исходящий от благородной птицы. Сокол тем временем оглушительно заклекотал, резко спикировал по прямой, прижав крылья к огромному телу. Потоки воздуха нещадно хлестали её по лицу, песок впивался в кожу и резал, Эвтида зажмурилась; подумалось — всё, сейчас отпустит и вот он, конец. Вдруг — вновь чувство невесомости, внушительные крылья расправились, с силой взмахнули и остановили падение в нескольких метрах над плоскими крышами. Она открыла глаза, когда птичьи пальцы осторожно, не задевая когтями, отпустили её, и спиной легла на твердую поверхность. Часто моргала — от стремительного пике на веки налип песок; сухим пустынным воздухом дышалось как никогда легко и приятно. Эва продолжала жадно глотать воздух, когда сокол сделал пару шагов назад, уменьшаясь в размерах до человеческого роста. Сердце, словно чувствуя близость чего-то благославлённого, болезненно колотилось о ребра. — Эвтида, — начал он, неотрывно глядя на неё. — Опустись же передо мной, богом Неба и Солнца, на колени. И в ту же секунду Эвтида обнаружила себя преклонившейся перед великим созданием, почтительно склонившей голову. Вспомнить не могла, как сделала это, произошло всё словно во сне. Раны уже не болели — пылали ярым пламенем, оно сжигало иные в ней чувства. — Сим нарекаю тебя Эвтидой Олуфеми Анекси, — сокол коснулся клювом темени, совсем не больно, словно погладил. — Забудь Нефтиду Меренсет, она умерла близ берегов Дуата. Сюда принёс ту, кем волею почившего отца должна была стать. Забудь Сета и долг, больше не побеспокоит тебя. Живи и не оглядывайся, свободна отныне. — Исман… — прошептала Эвтида, не поднимая головы. Слёз не получилось сдержать – горячими прозрачными реками потекли по щекам. — В гибели мальчика повинен тот, кто разнес черную хворь. Эпистат отыщет, отомстит, ты поможешь ему; упокоится тогда душа брата, — благосклонно отвечал бог, возвышаясь над смертной. — Пора вернуться, дарующая жизнь. Гор, принявший человеческую ипостась, с громовым раскатом опустил уас на крышу, и та растворилась, словно и не было никогда; Эвтида рухнула вниз. В испуге сердце болезненно сжалось, боялась представить, куда мог отправить. После встречи с Сетом Эвтида не то чтобы доверяла богам, убеждена была, что слишком они себе на уме, не ведают проблем смертных и боли людской. Не прошло и секунды, когда на тело обрушилась необыкновенная слабость, кости болезненно заломило, а голова точно расколоться планировала, так болела; в ладони ощущался увесистый холодный предмет. Эвтида распахнула веки — хотела знать, где находится и что в руке держит. Пришлось проморгаться, взор застилала мутная белесая пелена, и сразу после Эва замерла с широко распахнутыми глазами и задержанным на вдохе дыханием. У постели, на которой лежала, на деревянном стуле сидел, сомкнув веки с белоснежными ресницами, Амен, объятый солнечным ореолом, точно совсем недавно виденный ею бог. Живой. По ослабленному телу прокатилась огромная волна чувств — от страха и неверия до нестерпимого желания протянуть руку, коснуться серебра прядей, спадающих на напряженное лицо и частично прикрывающих глаза, убрать их чуть в сторону. Долго не могла заставить себя пошевелиться — не верилось, что взаправду видит его, что это не очередная больная игра отчаявшегося перед смертью разума. Однако нос принялись заполнять знакомые ароматы: жареного мяса, какое часто готовили в поселении охоты, дыма от разогрева воды в банях, но что самое главное — граната и мирта. Ни в одной из иллюзий минувших дней Эвтида не чувствовала его запаха, что стал для неё самым будоражащим из всех, и сейчас поняла — не сон это, реальность. Действительно сидит совсем рядом с ней, не оставил, пришел убедиться, что… Пришел? Эвтида, осязая под собой не ту кровать, на которой ежедневно спала последние месяцы, оглядела комнату и едва не ахнула; обнаружить себя очнувшейся в доме верховного эпистата, когда совсем недавно мечтала увидеть его перед гибелью, стало поражающей воображение неожиданностью. Никто бы не смог принести её сюда просто так, это могло произойти по воле одного только Амена. Зачем? Вернула взгляд к нему. Сидит, как всегда величественный, непоколебимой скалой, совсем не движется; напряжение на лице кажется отражением тревоги, под прикрытыми глазами явной усталостью лежат глубокие тени. Что его беспокоит? Сколько времени прошло с той секунды, когда увидела его вломившимся в подвальную мучильню? Эмоции и желания смешались, перестали быть понятными окончательно. Эвтида не отводила взгляда от него, не могла себя заставить. Казалось, это последняя возможность насладиться прекрасным зрелищем, представить, что все будет хорошо. Сейчас он откроет глаза, увидит ее и тотчас скажет, что несказанно рад, что всё позади и они в ближайшее время отправляются в Мемфис. Глупая, наивная надежда. Всё это время он был к ней расположен, а она пользовалась этим и обманывала снова и снова. На глаза навернулись слезы, покатились по впалым щекам предательским доказательством сердечных метаний, солью горячо обожгли трещинки на высохшей коже. Одно обрадовало — как же хорошо после нескончаемого мрака оказалось чувствовать. Обычное пощипывание, легкий бег игривого ветерка по коже, даже боль и слабость — всё это несказанно отличалось от того, что ощущалось во тьме, и привычностью, человечностью дарило чувство спасения. Как бы всё ни завершилось, сейчас Эвтида испытала радость от того, что не умерла в лапах грязных подлецов. Задумалась о разговоре с богом. Было ли это реальностью? Если и так, она действительно свободна от Сета, вольна выбрать дальнейший путь из множества открытых? Горькая усмешка растворилась на подходе ко горлу, так и не достигнув рта. Прошлое никуда не исчезнет, не отпустит из цепких лап, саднящие на руке и шее порезы — отличное тому подтверждение. Взгляд остановился на ране, кровавой чертой рассекающей щеку Амена. Стыдно стало, невыносимая вина обрушилась новыми камнями на сердце. Эвтида перевела взгляд к каменному потолку, часто моргая, и слёзы глотала. Ничем не заслужил такого, всего лишь выполнял свою работу; работу опасную, в действительности ведь любой подлый кинжал мог достигнуть желаемого, умертвить верховного эпистата, каким бы сильным тот ни был, освободить сторонников чёрной магии от копья правосудия. За время, что провела подле него, поняла: никто не сделает эту работу лучше, чем он; никто не способен заменить его на этой должности, не пошатнув влияния фараонской охоты, ровно также, как никто не способен занять его место в девичьем сердце, что решило избрать любимым его. Осторожно пошевелила рукой, опустив взгляд на кисть, что держала холодный камень. Разглядеть деталей не удалось — видела лишь синие, золотые и красные узоры, покрывающие до блеска отшлифованную чёрную поверхность. Выдохнула, слабо усмехаясь — и почему думает обо всём этом? Почему так привязалась к мужчине, которого знает так мало? Сердце болезненно сжалось, оскорбилось на холодные вопросы рассудка. Очевидно же, — говорило оно. — Всю жизнь быть нужной мечтала, защиту обрести и крепкое плечо, на которое без страха можно положиться, уткнуться в которое можно и получить ласку, любовь. Семью обрести хотела, глупая Эва, — присоединился бесстрастный глас рассудка. — И едва почувствовала тепло – опрометью прыгнула в омут, растворилась в нём с головой. Надеялась, рядом останется. По кускам себя не соберешь, когда решение вынесет. Но он ведь и есть рядом, сидит совсем близко к кровати, неизвестно сколько времени так провел. Взгляд метнулся к нему, хотелось получше запомнить прекрасное даже в чрезмерной усталости лицо. Внутри всё похолодело, съежилось, когда золотые глаза столкнулись с пронзительным взором невозможно ярких голубых. — Эвтида, — выдохнул Амен, одним движением руки откидывая серебряные волосы со лба. Локтями уперся в колени, полусогнувшись, скользил внимательным взглядом по её лицу. — Очнулась. — А… кхм… — ответить хотелось, пусть и стало нестерпимо страшно – и откуда только взялась столь сильная паника? – однако не удалось, голос жутко хрипел, словно горло заполнилось смолой с песком вперемешку, не смогла и слова вымолвить. — Лучше молчи, долго здесь пролежала. Ливий сказал, когда очнёшься – будешь слаба, не трать силы попусту, — чуть подался вперед, ладонь положил на постель, совсем близко к её руке, и криво усмехнулся, заметив, как та дрогнула. Она спешно взгляд отвела, уставилась на массивный деревянный стол у противоположной стены. Захотелось с головой скрыться под простыней, провалиться хоть под кровать, хоть в Дуат, сделать что угодно, только бы не чувствовать на себе испытующего взгляда, наверняка видящего её насквозь. Всё, о чем размышляла, спешно покинуло голову, оставив одно: он — верховный эпистат, она — была среди шезму, которых он с собственным отрядом взял. Точно взял, иначе не сидел бы здесь, а она — лежала бы не живой на его кровати, а мертвой, небрежно оставленной среди красных дюн. — Эвтида, посмотри на меня. Его глубокий восхитительный голос сейчас не обволакивал сердце, напротив — сжал словно в тисках и заставил биться в тревоге. Золотые глаза, метаясь, натыкались на что угодно, только бы оттянуть момент столкновения с голубыми — цеплялись за сундук, за свёрнутые пергаменты, за брошенную на спинку стула белоснежную накидку, покрытую бурыми пятнами, за вторую, куда меньшей ширины, кровать; вскоре предметы интерьера кончились, и её взгляд всё-таки встретился со взглядом эпистата, полным усталости и, кажется, тоскливой радости. Было в нём что-то еще, столь темное, что различить это Эва не смогла и не стала даже пытаться. Слишком боялась снова провалиться во тьму. — Ты подвергла себя огромной опасности. Зачем только ушла? — он невесомо коснулся пальцами тыльной стороны её ладони. Наверное, пытаясь унять девичью тревогу, но только сильнее её разжёг. — Молчи, в ответах нет сейчас нужды. Знаю, что в Фивах схватили, значит сама туда добралась, отсюда никто не выкрадывал. Записку тоже сама написала? Думал, кто-то другой, уж больно почерк красивый, — беззлобно усмехнулся, когда она возвела взгляд к потолку; наверное, гордость её уязвил. — Не серчай, Эвтида. За прошедшие дни чего только не думал и рад, что жива, это правда. Но и очень зол – как только в голову пришло? А если бы погибла, если бы мы не успели? Голос едва заметно дрогнул на завершении. Пальцы огладили кисть, мягко скользнули по открытой коже запястья, перевязку трогать не стал; рука двигалась дёргано, через силу сдерживался будто. Опустил взгляд на тонкое предплечье, плотно забинтованное льняными лоскутами, вздохнул тяжело. Эвтида ощутила укол вины куда более сильный, чем заслуженными упреками наносила сама. Не выдержав, закрыла глаза; эпистат молчал, руки не отнимал, глядел уже невидяще вовсе, не на неё будто, а сквозь — погряз в размышлениях. — Не выношу лжи. Ты это знала, Эвтида, и все равно лгала, — он говорил спокойно, размеренно, отчего колья, методично вбиваемые в её сердце, причиняли только больше страданий. Эва жмурилась, мечтала снова оказаться в небытии, лишь бы не слышать большего; Амен неумолимо продолжал: — Хотел бы я знать, все ли было враньём, хотел бы услышать о тайнах твоих от тебя, не от убийц и преступников, да видно не заслужил. У тебя ведь был шанс, помнишь? В день, когда пропала, говорил с тобой; ещё и Тизиан защищать тогда взялся. Знала, что ни пытать не стану, ни убивать. Знала, что единственное, чего жду от тебя – это правда, и всё равно, Эвтида, — он убрал руку, распрямился. Остаток фразы, словно подводя итог, отчеканил на выдохе: — Ты. Мне. Лгала. Устало вздохнул, отбросил вновь налипшие на влажный лоб пряди, зажмурившись потер переносицу. Долго молчал, Эвтида глаз не решалась открыть, мысленно молилась богам, чтобы послали сил вынести тяжесть обрушившегося груза вины, сил суметь попросить прощения, попытаться всё исправить, а не получится если — стойко принять судьбу. За окном бурлила жизнь: переговаривались и сновали, собираясь куда-то, охотники, в трапезной отдалённо шумела посудой кухарка Хиона с помощниками, щебетали свободно парящие птицы. Мир вовсе не остановился, не замер, он продолжал жить. Лишь в эпистатском доме всё замедлилось на время суда, показавшегося сейчас куда более страшным и невыносимым, чем суд Осириса. Всё внутри сжалось, почти растворилось от раздирающего чувства, когда Амен продолжил размеренным голосом, лишённым эмоций: — Ты – моё проклятое наваждение, Эвтида, рождена была, чтобы своим рабом меня сделать. Иначе я не могу объяснить, почему после всего, что ты сделала, я так отчаянно хотел, чтобы ты выжила, чтобы открыла свои бессовестные глаза. Когда увидел тебя там, в подвальной комнате, всё, чего я хотел – убить всех, кто грязными пальцами посмел тебя касаться. И несся туда, как мальчишка, подгоняемый страхом опоздать. Как никогда импульсивно действовал, двоих людей потерял, так хотел помочь лживой шезму, угодившей в западню своих же, — он пересел на кровать, уместившись на краю, без малейших колебаний руку поднес к её шее, но не касался, так и замер в сантиметре. Взглядом прошелся по перевязке на горле, поднял к зажмуренным глазам; она кожей чувствовала близость его ладони, не смела и пошевелиться. — Может, ты знаешь, почему хотел спасти ту, что должен убить? Может, знаешь, почему молил богов помочь тебе, а как только очнулась – нестерпимо захотел задушить? Смотри на меня, Эвтида, когда с тобой говорю, — он не двигался, внимательно вглядывался в её лицо; открыв глаза, она столкнулась с его потемневшим взглядом, на дне которого плескалось многое – печаль, злоба, разочарование и… отчаянная мольба. — Может, мне сделать это? Избавить обоих от проклятья? Внутри Эвы дрожало всё, до самого маленького сплетения мышц и кровеносных сосудов. Это был не страх и не ужас — лишь осознание телом и мозгом конца совсем скорого. Она смотрела в ледяные глаза эпистата и не смела вдохнуть, не смела прервать контакт малейшим взмахом ресниц. Где-то на краю сознания мелькнуло болезненное ликование: её желание сбылось — она умрёт не от клинка черномага, а от любимых рук, гранатовый аромат от которых проник в самое основание памяти и отпечатался там навсегда. Помнить будет до последнего вдоха, а может и в Дуат воспоминанием с собой унесёт. Уже всё ведь решила, обо всём подумать успела. Нет другого выхода для тебя, тянуть ни к чему, — спокойно напомнил рассудок. Эвтида собралась, прочистила горло: — Сделай, — хриплый, едва различимый шепот и только. — Освободись. Ничего не изменилось в их взглядах, друг друга пронзающих: его глаза полнились ледяным мраком и всё той же мольбой и отчаянием, её — болезненным счастьем и невиданным прежде смирением; не изменилось и положение тел — он сидел совсем рядом, она бедром ощущала его близость, своим весом мог в два счета переломить её кости. Длинные сильные пальцы мягко, почти любовно легли на изящную шею, избегая области ранения, обвили в месте соединения с челюстью. Большой стал давить на артерию, вместе с основанием указательного сдавил дыхательные пути, сжимая с каждой секундой сильнее и причиняя ей боль, незначительную после пережитого в плену. Ослабевшее тело не сопротивлялось, и это Эвтиде показалось даже забавным: первый, всем известный главный рефлекс организма — выжить любой ценой — не сработал. Наверное, разум и правда смирился с неминуемой участью, счёл её наиболее приемлемой. Или всё ещё слепо надеялся. — Сейчас я убью тебя, моя Неферут, и всё закончится, — кажется, он просто констатировал данность; голос не дрогнул, не изменился, остался таким же спокойным, каким начинал монолог. Лишь глаза, всё больше заполняющиеся тьмой и отчаянием, выдавали перемены в его состоянии. Сердце Эвы болезненно дрогнуло от «моя», сорвавшегося с обескровленных губ, забилось в последней донельзя несбыточной надежде. — Убей, — она глядела на него немигающе, вкладывая во взгляд все чувства, что он вызывал. Хотела в последние секунды жизни показать, что в одном не лгала совершенно точно – она правда не желала его предавать. — Почему? — голос Амена захрипел, словно душили его. Белизна вокруг пронзительно голубых кругов покрылась красной сеткой, множа их холодную яркость. — Почему я должен убить тебя, чтобы закончилась ложь? — Потому что… — она закашлялась, говорила всё тише, хрипя. Легким совсем недостаточно воздуха стало. — Мы всегда были… по разные… стороны… Широкая ладонь изменила положение внезапно, даже слишком — пальцы легли на нижний край челюсти, взялись за подбородок, чуть поворачивая голову. Спустя мгновение, когда Эвтида успела лишь судорожно глотнуть воздуха, эпистат наклонился, грубо впился в бесцветные губы; второй рукой держался за изголовье, дерево натужно скрипело от хватки. Целовал без нежности, кусал тонкую кожу, требовательным движением языка проник в рот, широкой грудной клеткой давил на её. Эвтида закрыла глаза, отвечая на жестокую ласку, рвано втягивала носом воздух и комбинацию граната и мирта, стремящихся в легкие, в сердце и к низу живота, разносящие по телу болезненное, ненормальное желание; из уголков глаз слёзы потекли, горячими ручьями по холодной коже стремились к вискам и прятались в волосах. Немалые усилия пришлось приложить, чтобы приподнять ослабевшие руки, сразу за этим уронив ладонями на массивные плечи. Раздался глухой грохот — выпущенный камень на пол упал. — Амен, я принес… — дверь открылась без стука, вошедший Ливий держал в руках какие-то склянки; стоило янтарным глазам наткнуться на происходящее на кровати, расслабленное выражение лица сменилось праведным гневом. — Ω θεóς μου, τι διάολο?! Амен, немедленно отойди! — За дверью жди, — процедил Амен, отстранившись от губ на миллиметры, на лекаря и не думал смотреть. — Совсем обезумел?! — окончательно вспылил македонец, руками всплеснул и забывшись выронил склянки, что тотчас разбились с пронзительным звоном, жидкое содержимое расплескалось по полу, безвозвратно смешалось. — Я для чего её с того света тащил? Чтобы ты сам мог убить? Нет уж, теперь не позволю! — Я сказал тебе выйти, — Амен повернул голову, выпрямляясь, глядел на него невидяще, слова чеканил точно монеты; Эвтида молча уставилась в потолок, пуще прежнего мечтая провалиться. — Не сделаю ничего, ни к чему твои выступления. Ливий гневно раздувал ноздри, вопреки приказу шагнул и так немного приблизился. Цепкий янтарный взгляд прошёлся по телу, повязкам, лицу, углядел мокрые дорожки от слез и разгорелся сильнее. Вперился глазами в эпистата, руки скрестил на груди: — Милая госпожа, чего хочешь ты? Закончите разговор с Аменом или мне остаться? — Милой госпоже не до тебя. Я дважды сказал выйти, хочешь сегодня в Мемфис отправиться? — Эвтида? — кажется, будь его воля и чуть больше сил – выволок бы Амена на улицу и бровью бы не повёл оттого, что из собственного дома. — Мы… должны закончить, — больше прокашляла, чем сказала Эвтида слабым, тихим голосом. Она не смотрела на него, не повернула головы – не хотела, чтобы видел её такой… сломленной? Никогда не любила жалости и начинать не планировала. — Буду ждать за дверью, — процедил лекарь, смерив эпистата самым презрительным взглядом. Амен ещё долго буравил взглядом захлопнувшуюся дверь и молчал. Расслабил до этого сжатые в кулаки ладони, размял пальцы. Через время спросил: — Хочешь воды? — Если можно. Эпистат криво усмехнулся. Не вставая с кровати повернулся для удобства, просунул руки под спину и колени, подтянул, меняя положение, чтобы полусидела. Взгляда не поднимала — уставилась на собственные руки, изучала повязку так внимательно, словно хотела запомнить, как ее правильно накладывать. Взяв стоящую поблизости кружку, осторожно поднес к губам, наклонил для удобства. Когда напилась, отсел в прежнее место. — Я не могу казнить тебя, Эва, — начал он, положив ладонь на округлое бедро. Взгляда на неё избегал, в окно смотрел. Впервые за день сказанное им «Эва» показалось ей ласковым после множества формальных «Эвтид». — Не могу позволить сделать это другим, как и позволить узнать, кто ты на самом деле, ведь сам кинусь убивать любого, кто захочет тебе навредить. Нравится тебе такая власть? Не отвечай. Нравится или нет – она есть. Ты позволила этому произойти, и я позволил. Важна стала мне, — спокойный голос наполнился горечью, белые брови нахмурились, отчего на лбу залегли морщинки сожаления. — И знала это, когда собиралась покинуть. Знала, когда врала мне в лицо, когда обдурила и в сон хотела проникнуть. Знала, когда изо всех сил делала вид, что чиста перед законом. Здесь и я виновен, это правда. Должен был взять себя в руки, должен был найти доказательства раньше, избавиться от тебя и не вспоминать. Теперь уже поздно, — он замолчал, невесомо поглаживал бедро через простынь, голову понурил. Несколько беззвучных минут прошло, прежде чем снова поднял, сказал вновь ровным голосом: — Посмотри на меня, — он вздохнул, перевел взгляд на нее, немигающе уставился в золотые глаза, полнящиеся слезами. — Если ты боишься настолько, что не можешь быть честной, скажи – как я могу тебе доверять? — Амен, я… — Дослушай. Первой стала, кого госпожой в свой дом хотел привести. Хотел дать всё, чего лишена была, хотел защитить от всего. Теперь же не знаю, а нужно ли это было тебе? Зачем согласилась моей быть, зачем обещала быть честной? Если, как сама говоришь, мы всегда по разные стороны. В ибу ведь ты была, стояла напротив, смотрела на меня сквозь прорези маски. Подобное имеешь в виду? — Амен положил свободную руку на основание шеи, помассировал, кожу сжимал, словно пытался избавиться от саднящего чувства, губы скривились в отвращении к происходящему. — Не стоит пока отвечать на вопросы, сейчас не до этого. Очнулась, жива – это главное. Должен ехать, вернусь – поговорим. Надеюсь услышать от тебя подробный и честный рассказ. Не солжешь, скажешь обо всем правду – возможно, я смогу поверить тебе снова, дальше придумаем что-нибудь. Оставлять тебя здесь в мои планы не входит, поэтому будь так добра: подготовься к этому разговору. Очень… — поднялся на ноги, взгляда не отводил, смотрел внимательно. — Очень важна мне стала, не хочу, чтобы так всё кончалось. Когда вернусь – не знаю, задача предстоит непростая. Дождись меня, не сбегай. — Хорошо, Амен. Обещаю. Амен опустил взгляд на пол, присел, двумя пальцами поднял упавший камень на уровень глаз. Долго смотрел на него почти не мигая, словно важное решение принимал. Свободной рукой бережно взял её ладонь, вложил камень в неё. — Он твой теперь. Сохрани, — не отпуская ладони, второй рукой сомкнул её пальцы в кулак, чтобы крепче дар сжимала. Смотрел в глаза с тихой печалью в заледеневших озерах, словно прощался безмолвно. Когда отпустил и пошёл, резко развернувшись, к выходу, прикосновение на коже призраком осталось, Эве нестерпимо захотелось и его сохранить. — Амен, пожалуйста… — прохрипела, закашлялась. Он остановился у двери, но не обернулся. Ждал завершения. — Пожалуйста, береги себя. И вернись. Эпистат ничего не сказал, не кивнул. Толкнул дверь и вышел, оставил Эвтиду в звенящей тишине пустой комнаты; она не слышала ни его переругиваний с лекарем, доносящихся через большое окно, ни отчитывающихся о приготовлениях охотников. Безотрывно глядела на захлопнувшуюся дверь, а слезы бежали, бежали, бежали обжигающими, горькими ручьями. Она не отреагировала, когда вошел обеспокоенный Ливий и стремительно приблизился к ней. Когда он сел совсем рядом, придвинув стул еще ближе к кровати, она всё также смотрела на дверь. В груди росло ноющее, сводящее с ума чувство неуёмного страха, сливаясь с чувством непомерной вины. Пальцы сжимали холодный камень всё сильнее, когда Ливий бесцеремонно и всё же бережно взялся за нижний край её челюсти и осторожно приподнял голову, изучая взглядом лиловые отметины на шее. — Он что, душил тебя? — выдохнул, сокрушаясь, с печалью на неё глядел. — Милая госпожа… Эва не сразу ответила. Поднесла камень дрожащей рукой поближе к глазам, вгляделась в узоры. Ей был известен этот знак благодаря учебе в храме Тота, жрец когда-то давно рассказал. Уаджет — левый соколиный глаз Гора, оберегающий носителя от негативных помыслов, укрепляющий силу воли и усиливающий духовный потенциал; защищающий амулет, носимый фараонами, их приближенными и жрецами. Людям из простых сословий он недоступен из-за высокой стоимости, и прежде она видела его лишь на изображениях и узорах, покрывающих храмовые стены. Повернув его обратной стороной, Эва задержала дыхание, поражённая. Заднюю гладкую сторону покрывали впадинки мастерски высеченных иероглифов: «Амен-Ре». Его личный оберег. Даже после всего произошедшего, всей лжи и недомолвок он решил отдать его ей, позволил узнать полное первое имя. — Я хуже с ним обошлась, — прошептала Эвтида дрожащими губами, вслушиваясь в ржание готовых к дороге коней.