Если бы не бьло разума, нас заездила бы чувственность.
На то и ум, чтобы обуздывать ее нелепости.
Уильям Шекспир
***
— Ну давай же, Неферут, знаешь, чего жду от тебя. Его взгляд, всегда казавшийся ей самым холодным, что только видела в жизни, горит чистой страстью. О, она бы все отдала, чтобы он всегда смотрел на нее так. С таким восхищением, с бескрайним вожделением, с таким явным желанием обладать. В груди патокой растекается тягучая потребность сделать все, чего он хочет, чего бы ни попросил, и Эвтида оставляет стеснительность. Пусть первый раз, пусть боится — все это не имеет значения, отходит на десятый план сознания, когда он так близко. Грациозным движением она смахивает плетеные бретели платья с плеч, струящаяся легкая ткань стекает по плавным изгибам на пол. Восхищение в голубых омутах перетекает в обожание, и смущение тонет в глубинах задворок сознания, пока она утопает в его согревающих льдах. — Подойди ко мне. Он расслабленно полулежит на кровати, опираясь спиной на изголовье, смягченное множеством разноцветных шелковых подушек; в отличие от Эвтиды на нем пока еще слишком много одежды. Она приближается, вставая коленями на кровать рядом с ним, задерживает взгляд на неприкрытом белокожем торсе намного дольше положенного. Крепкие мышцы так захватывающе перекатываются под кожей, когда он протягивает руку к ее лицу, что она закусывает губу, сдерживая нетерпеливый выдох. Когда его ладонь ложится на ее щеку, она не замедливает потереться о нее, накрыв сверху своей, такой миниатюрной на его фоне. — Ты слишком красива, моя милая. — Как и ты. Внутри живота затягивается тугой узел, когда огрубевшая от оружия ладонь смещается, зарываясь пальцами в волосы, и мягко тянет вперед, к себе. Эвтида падает, упираясь руками по обеим сторонам от массивной шеи, неотрывно смотрит в невероятно ясные глаза. Его безусловное превосходство во всем — в опыте, в силе, в размерах, — сводит с ума, и ей это несказанно нравится. Кажется, он знает об этом, потому что в следующий момент вторая ладонь ложится на ее поясницу и властно давит, вынуждая прогнуться. — Хочешь остаться сверху? — Да. Игривая усмешка, мелькнувшая в его глазах, говорит лучше любых слов. Всего через миг Эвтида оказывается лежащей на спине, всем телом ощущая его. Расположившись бедрами между разведенных стройных ног, верховный эпистат накрывает ее губы требовательным поцелуем; проникает языком в рот, сплетаясь с ее в восхитительном танце. Эва чувствует между ног его явственное возбуждение, набравший твердость член сквозь тонкую ткань льняных брюк упирается в ее лоно совсем недолго — после пылкого, но короткого поцелуя он отстраняется, приподнимаясь над ней. — Хочу видеть твои глаза. Пока одна его рука находит оба ее запястья, чтобы завести над головой, вторая повторяет изгибы стройного тела, движется кончиками пальцев от шеи, накрывает ладонью упругую грудь, чтобы затем слегка ущипнуть сосок и сорвать, наконец, с чуть приоткрытых губ томный выдох; скользит ниже, оглаживает бедра. Его взгляд зачарованно следует за рукой, иногда возвращаясь к лицу, следит за реакцией и разгорается с каждой секундой сильнее. — Я так долго ждал тебя, — он произносит это хрипло, смещая ладонь на внутреннюю сторону бедра, поднимает ее все выше, поглаживая нежную кожу. Дыхание Эвтиды сбивается; не сдержавшись, она выгибает спину. Когда пальцы слегка раздвигают интимные губы, погружаясь в выделившуюся влагу, она прикрывает глаза, не в силах совладать с собой. Никто еще с ней такого не делал, не трогал ее так. — Не закрывай глаза, все твои грани видеть желаю. Послушная его просьбе она поднимает веки, смотрит на него из-под полуопущенных ресниц блуждающим взглядом, тронутым легкой поволокой. Он одобрительно улыбается, а она смущается от сорвавшегося с губ тихого стона, когда его пальцы находят самую чувствительную часть ее тела, отводит взгляд в сторону. Никогда не думала, что может издавать такие звуки. — Так не пойдет, Неферут, — он говорит это пусть и строго, но все же с отчетливо слышимой теплотой. Рука, отпустив запястья, ложится на нижний край челюсти, едва ощутимо сжав. — Ты должна смотреть на меня, слышишь? — Да. — Что «да»? — Я должна смотреть на тебя, Амен, — она сбивчиво шепчет, затуманено глядя в сияющие бездонные глаза. Он улыбается. Пожалуй, она еще ни разу не видела его таким. — Хорошо, — вместе со словами он продолжает ласку второй рукой, раздвигает совсем уже влажные складочки и мягкими движениями пальца массирует вход, едва-едва погружая внутрь. Она стискивает зубы, стараясь забыть о страхе. Когда-то давно Дия рассказывала, что ее первый раз был очень болезненным, но Эвтида гонит эту мысль прочь, убеждает себя, что с ним будет иначе. Разве может быть плохо с мужчиной, который так ласков, который смотрит с таким обожанием и не спешит, уделяя столько времени ее ощущениям? Конечно нет. Эвтида расслабляет таз, подаваясь бедрами чуть вперед. Желание большего становится нестерпимым. Амен, наверное, замечает это по ее глазам — палец погружается глубже, мягко, неспешно раздвигая узкие стенки. Эвтида кладет руки на его плечи, гладит, сжимает молочную кожу, кусает губы. — Эвтида, подъём. Чей это голос? Они здесь вдвоем, никого другого Эва слышать не желает. Амен смотрит на нее как на богиню, улыбается, припадает поцелуями к тонким ключицам. Все, чего она хочет, — чтобы он всегда смотрел на нее так. — Эва, просыпайся уже! Сердце колотится о ребра, когда Эвтида жмурит глаза, не желая расставаться со сном. Не может, не хочет верить, что это было ненастоящим. Незримый, ведь шезму не видят снов! По сомкнутым векам скользит солнечный луч, из окна долетают звуки дневной жизни поселка, а Амен безвозвратно исчезает. Все, что осталось, — лишь остро пульсирующее желание внизу живота, испытывать которое в присутствии кого-то иного она совершенно не желает. — Ну и соня же ты, горе-писарь, — по-доброму усмехается Тизиан. — Ливий просил тебя разбудить. Он занят, лекарства какие-то переделывает. Сказал, ты должна пообедать. Эва с неохотой открывает глаза. Щеки покрываются стыдливым румянцем, будто охотник мог знать, что ей снилось. Тизиан присаживается на стул возле кровати, закинув одну ногу на другую, поправляет собранные в хвост волосы. — Как ты? — кажется, он спрашивает искренне, не из дежурной вежливости. — Н-нормально, — выдыхает Эва, замерев взглядом в пространстве рядом с его головой. Кажется до жути неправильным делать вид, что все в порядке, разговаривать с охотником как ни в чем ни бывало, будто двое из их отряда не погибли, выручая ее. — Слышал, сегодня Герса приедет. Амен распорядился, чтобы все, как-либо с охотой связанные, пока в поселении жили, — он расплывается в довольной улыбке. Очередным уколом совести для Эвтиды становится его доверие. Выходит, Амен ничего ему не рассказал. — Как думаешь, что мне ей подарить? Прошлые твои советы хорошо помогли. — Ох, Тизиан, — слабо улыбается Эвтида, присаживаясь на кровати, подтягивает к груди простыню. Никто ее не переодевал в одежды для сна, сама она и вовсе забыла о смене одежды, лишь когда еще в бессознательстве была сменили изорванное платье на другое, льняное; однако отчего-то все равно чувствует себя слишком… открытой. Дело во сне? Пора начать задергивать этот клятый балдахин, не для красоты висит. — Может, перенесем этот разговор на улицу? Он удивленно вскинул брови, а затем, все поняв, шлепнул себя по лбу. — Дурная голова, — выпаливает, вскочив с места, глазами упирается в стену за ней. — Прости, Эва. Привык с отрядом кров делить, совсем и не подумал. Я пойду тогда, одевайся. Сможешь ведь? Или обед сюда принести? — Смогу, не нужно, — кивает Эвтида с тенью улыбки, провожая взглядом стремительно покидающего дом Тизиана. Улыбка сошла с ее лица ровно тогда, когда за охотником захлопнулась дверь. Наступил третий день после пробуждения от долгого сна, а легче пока не стало. В заботе Ливий превзошел сам себя — проводил с ней целые дни, отвлекал рассказами о прекрасной Пелле, поил бульонами и обезболивающими отварами вкупе с лечебными, невзирая на попытки отвертеться и делать все самой. Говорил: «Слаба еще, госпожа, ни к чему сейчас твоя гордость», с мягкой улыбкой без намека на снисходительность, любые попытки поддеть оставил до тех пор, пока не оправится. Именно он настоял на возвращении в собственное жилище, понаблюдав, как чахнет она в эпистатском доме, регулярно возвращаясь к воспоминаниям о прощании с Аменом; он же припрятал в ее доме подаренный амулет, чтобы взглядами на него не бередила лишний раз душу. Благодаря его неусыпному вниманию силы вернулись почти в полной мере, и она даже смогла посетить баню к концу второго дня. Одно только продолжало тяготить, давить на грудную клетку точно взваленный поверх валун — гнетущее чувство вины и безотчетного страха. Эвтида осторожно поднялась, прошлась босыми ногами по каменному полу к зеркалу, надеясь хоть немного остудить взбудораженное тело. Помедлив, взглянула на лицо. Тени под глазами уже стали светлее, щеки перестали быть настолько впалыми, как в первый день, да и цвет лица стал походить на здоровый. Разве что глаза выдавали весь ворох переживаний с головой. Ежедневно в ней боролись противопоставленные мысли, одна назойливее и отвратительнее другой. Что, если Амен не вернется? Как уехал с отрядом и Агнией три дня назад, так больше и не приезжал. Тизиан хоть в подробности и не вдавался, все же сжалился, успокоил рассказом, что в храме спать остаются, не хотят тратить время на поездки в поселок, но легче от этого не становилось. Раз так долго, значит, действительно сложно дело идет. Если он не вернется, то все окажется напрасным. И гибель охотников, и поиски Эвтиды, и ее попытки установить виновного в смерти Исмандеса. Если он не вернется, ей не справиться. Отец, дом, Исман… Слишком много утрат для такой короткой жизни, и она стойко переносила их, ведомая желанием достичь целей, а теперь… Теперь, если погибнет Амен, погибнет и она. Шезму любезно продемонстрировали, насколько слаб и беспомощен может быть человек, когда остается один. Ей ни за что не сладить с заговорщиками в одиночку и, раз так, не останется ровно никаких стимулов продолжать. Эва каждый раз заставляла себя думать, что он справится, обязательно справится и вернется, что все те слова не станут последними, что он ей сказал, а разочарование — не станет последним, что к ней испытывал. Только ли разочарование? Всматриваясь в золото собственных глаз, она видела, словно сейчас, те невысказанные сильные чувства, что наполняли голубые, ярко пронзающие загустевший в тот день воздух. Почему глядел с таким отчаянием? Чего хотел от нее, почему не позволил сказать хоть что-то? Желудок неприятно скрутило. Коснулась неосознанно шеи, подушечками пальцев дотронулась до сошедших почти ссадин, оставшихся единственным видимым напоминанием о непоколебимо твердой руке. О чем молил безмолвно? В ту минуту готова была все рассказать, захотел бы — просила бы о прощении, захотел бы — сказала бы обо всем, что на сердце носит, пообещала бы больше никогда не обманывать. Горькая усмешка исказила дрогнувшие губы. Будто поверил бы этой клятве после столькой бессовестной лжи. Пусть вынужденной, пусть необходимой — не поможет это, доверие уже не вернуть; он не поверит. Она бы не поверила. Без особого энтузиазма наспех расчесалась, приглаживая волосы, направилась к сундуку. Там и замерла, выудив первое попавшееся платье. А что, если — «Когда, Эвтида, когда», упорствовало сердце — вернется? Щеки заалели, едва вспомнился сон. Как было бы потрясающе, если бы он пришел к ней, и вдвоем они остались бы здесь… Эва раздраженно мотнула головой, отгоняя воспоминания. Не будет такого в реальности. Амен зол на нее, имеет право на то. Мало того, что обманула — и не раз, — так еще и людей потерял. Все было бы иначе, найди она в себе смелость не убегать, а признаться, но нет. Все так, как случилось, и ничего уже не исправить. Вернется, она попытается все рассказать, и что тогда? Разве сумеет он простить, захочет ее рядом оставить? Разве хоть когда-то взглянет на нее с тем же трепетом, что и Амен из сна? Надеяться на это наивно и глупо. Переодевшись, Эва решила нанести легкий макияж. Надоело ловить на себе сочувствующие взгляды, не считает себя заслужившей чужого сопереживания и не желает его; пусть видят, что все с ней в порядке. Когда наносила краску на веки, на дне золотых глаз неуловимой искрой мелькнула тень надежды. Он отдал ей свой амулет, рассказал о том, что чувствует. Зачем бы ему это делать, если на деле хочет избавиться? Горло не замедлило сдавиться в безжалостных тисках, и ей пришлось вдохнуть поглубже, в очередной раз отгоняя эту мысль. Отдал — значит, так захотел, не нужно искать в этом скрытый подтекст. Никакая это не гарантия хорошего исхода. Разобравшись с ежедневно досаждающими мыслями, Эва вышла на улицу. Повязку с руки снимать не стала — ни к чему ей лишнее внимание. В лицо тут же ударил раскаленный дневной воздух, песок, поднятый ветром, и аппетитные запахи, от которых пустой желудок тотчас заурчал. По мере приближения к трапезной гомон разномастных голосов и смеха становился все громче. В какой-то момент желание развернуться и убежать обратно в дом, пока никто не видел, стало особенно острым, но было поздно — Эвтида почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Оглядевшись, она встретилась глазами с лучистым янтарным взором лекаря, подходящего с другой стороны. Голоса притихли, едва Эва попала в поле зрения обедающих, а взгляды устремились на нее, наполняясь одобрением. Да что же это такое? Подняв голову, она прошествовала к кухарке, ни одним движением не выказывая внутреннего напряжения. Хиона, темноволосая приземистая женщина средних лет, улыбалась, накладывая для нее порцию мясного рагу, и рассыпалась в комплиментах ее красоте и свежести. Эва пробормотала нечто вроде: «Благослови тебя Ра, ты тоже очень хороша» и, схватив миску с чашкой хека, направилась к самому крайнему пустому столу. Одиночество ее было недолгим: только она заняла место, как напротив уселся Ливий, а сбоку — Тизиан; оба заговорщически улыбались. Ярмарка дружелюбия какая-то, ну честное слово. — Рад наконец видеть тебя вне дома, милая госпожа, — мягко усмехнулся Ливий и сразу скривился, заглядывая в ее чашку. — Не пей это. — Почему? — она нахмурилась, придвигая хек к себе, подальше от зорких глаз. — Я уже вполне здорова, вечером сам говорил. — Крепкое слишком, не стоит. — Вечером более благородное выпьешь, — хмыкнул Тизиан, отбирая кружку буквально из рук. Дальнейшие объяснения отчего-то решил опустить и под взором, полным праведного возмущения, не смутился – выпил пиво сам и даже не поморщился. Привыкший, видимо. — О чем он? — Эвтида, принявшись вяло помешивать ложкой содержимое миски, перевела взгляд на Ливия, уверенная, что именно он что-то придумал. — Нам нельзя пить и есть ничего, кроме того, что в поселке дают. — Тизиан не сказал? Вечером Герса приедет с вином из афинских запасов, я попросил захватить. Отдохнем все вместе, развеешься. Тело оправилось, теперь займемся духом, — он легко коснулся ее плеча, потянувшись над столом. — В порядке все с моим духом, — пробубнила Эва, опустив взгляд в тарелку, и повела плечом, сбрасывая его руку. Ливий, не оскорбившись, вздохнул, выразительно глянул на охотника. Давай, мол, твоя очередь. — Эва, послушай, никто тебя не винит. Ловить черномагов проклятых — наша работа, и не всегда удается обойтись без потерь. Все в охоте знали, на что идут, — ни с того, ни с сего заверил Тизиан, повернувшись к ней вполоборота. Эвтида глянула на Ливия испепеляюще. Конечно, это он рассказал, кому еще знать о ее беспокойствах; лекарь лишь пожал плечами с легкой улыбкой. Перебежчик несчастный. Молчала, упорно продолжая помешивать ложкой рагу, разве что поджала губы, собравшиеся предательски задрожать. Просто потрясающе. Ни одному слову охотника поверить не удалось, не после того, что и как ей говорил Амен. Если бы не было ее вины — не было бы свежего воспоминания о непомерно сильной руке, сжимающей ее горло до холодного покалывания в конечностях; не было бы в памяти потемневшего, отчаявшегося взгляда. Она стала причиной тому, и если Тизиан ее и не винит, то лишь оттого, что слишком мало знает. Сердце колотилось где-то возле горла, когда Эва положила ложку, так и не поев. — Пойду к себе, — проговорила, не поднимая головы. — Повеселитесь втроем. Я лучше письмом займусь, не хочу терять навыка. — Горе-писарь, ну куда ты собралась? — охотник положил руку на ее плечо, надавил слегка, удерживая на месте. — Оттого, что в одиночестве чахнешь, лучше не станет. Горло сдавило спазмом, затрудняющим дыхание. Почему с ней так милосердны, так участливы, когда заслуживает она совсем иного? Почему с ней добры все, кроме того, кого она ежеминутно грезит наконец увидеть? Почему все хотят ей помочь, когда всё, что она делала здесь, — это создавала проблемы? Почему, зачем весь окружающий мир пытается быть участливым и снисходительным к ее поступкам, когда тот, кого отчаяннее всего не хотела подвести, разочарован в ней? Когда. Его. Нет. Здесь. — Хватит обо мне беспокоиться, — она положила ладонь поверх в попытке освободиться. — Я в порядке. Именитый лекарь, — она выразительно глянула на Ливия, кивнув в его сторону; он нескрываемой иронии в голосе не возмутился. — Сам подтвердил. — И он же сказал, что тебе все равно нужна помощь. — Со мной всё нормально! — выпалила Эвтида, вскинув голову. Глаза ее заблестели. — Хватит, достаточно. — Эва, забываешься, — голос Тизиана наполнился строгостью. — Я не позволю тебе развалиться до возвращения Амена, несу ответственность за всех и тебя в том числе. Раз не хочешь веселиться, пойдешь сегодня со мной. Будешь записывать все о патрулировании и тренировках, горе-писарь, в доме тебя больше не оставлю, иначе эпистат, когда вернется… — Значит, пусть эпистат наконец возвращается! — она вскочила, пожалуй слишком резким движением смахнула выступившие слезы. Говорила громче обычного, хоть и старалась держать голос под контролем и лишнего внимания не привлекать: — Пускай сажает под замок, наказывает, сутками писать заставляет, пускай делает, что хочет, только пусть вернется! Она развернулась на пятках и стремглав бросилась к дому, оставив миску с нетронутым рагу двум ошарашенным мужчинам. Захлопнув за собой дверь, она прижалась спиной к дереву, тяжело дышала и медленно сползала на пол. Как же трудно стало жить. Нестерпимо хочется назад, хотя бы в то время, когда только прибыли в Фивы. Она обхватила руками подтянутые к груди колени и уперлась в них подбородком, глядела в пустоту. Тогда пусть и страшно было, но рядом были друзья: Дия, Реймсс, Исман… Особенно Исман. Он был для нее больше, чем другом, больше, чем братом; стал ее родственной душой. Единственным человеком на всем белом свете, к кому Эвтида никогда не боялась прийти с чем угодно: с болью, с радостью, с любыми секретами. Он всегда был на ее стороне, оберегал и никогда не подводил, не давал ни малейшего повода сомневаться и не доверять. А теперь его нет. Нигде нет и не будет больше никогда. — Омфис, — тихо позвала Эва, не поднимая головы. Уже много времени не видела верного пса, единственного, что осталось в память о брате, а сейчас, помимо возникшего страха, стало стыдно – очнувшись и не вспомнила о нем, слишком занятая собственными проблемами. Тишину пустого дома по-прежнему нарушали лишь ее дыхание и голос, не раздалось нигде знакомого цоканья когтями о каменный пол. — Где ты? Неужели и ты меня покинул… Всхлипнув, Эва уткнулась в колени лбом, силясь приглушить рыдания. Слезы давно уже надоели — не принося никакого облегчения они лишь сильнее изматывали. Разве помогли они, когда он умер? Разве изменили что-то, когда сидела запертой в подвале? И сейчас ничего не исправят. Не умалят ни груза вины, ни сожалений, ни боли. Пальцы сжимали кожу предплечий, впивались ногтями, оставляя красные полосы. С каждым всхлипом на место беспомощности пробивалась злость на себя. С чего только взяла, что ничего не сможет? Где былая дерзость, где хваленая смелость, бывавшая безрассудной, из-за которой о ней так часто беспокоился Исман? Слезами делу не помочь. Сидя здесь и занимаясь самоуничижением ей ничего не изменить. Исман умер, и его место не занять никому, но она не осталась одна. Теперь есть заботливый Ливий, стремящийся вылечить всех пострадавших и от боев, и от хвори, искренний Тизиан, неотступно следующий долгу, и… Амен, рискующий жизнью. Разве живя среди таких людей она может продолжать растворяться в личных переживаниях? Разве Амен, вновь открывший ей душу после предательства и потерявший людей, сидит сейчас в доме и плачет вместо того, чтобы двигаться к цели? Эвтида подняла голову, уставившись в стену. Все они, все эти люди, живущие здесь, несут в себе ворох чувств, горечь собственных потерь, поражений и боли, но продолжают улыбаться, помогать другим и делать свою работу. И раз могут они — справится и она. Соберется с силами, расскажет все Амену, отыщет виновных, поможет охотникам, а дальше не столь важно. Не имеет сейчас большого значения, умрет она сразу после или продолжит жить, станет счастлива или нет, — главное, что обозначенное зло не восторжествует. Эва уже собиралась подняться, когда в дверь постучали. Осторожно, негромко совсем, словно не желая тревожить. — Эва, — голос звучал спокойно, чуть вяло. — Я принес успокаивающий отвар. Оставлю его под дверью, выпей, пожалуйста, — Тизиан еле слышно вздохнул. — Извини, если чем задел, не желал того. Буду ждать твоего появления на ужине. Когда она приоткрыла дверь, Тизиан как раз наклонился вниз, чтобы оставить склянку с отваром янтарного цвета. На смуглых щеках еще были видны дорожки слез, зато золотые глаза уже горели решительностью. Посмотрев друг на друга с непривычных ракурсов две-три секунды, оба прыснули и зашлись в заливистом смехе.***
Солнце покинуло зенит и дневная духота постепенно шла на спад. Игривый ветерок даже слегка холодил кожу, уносясь к раскинувшейся за поселением бескрайней пустыне. Эва держала в руке дощечку, кончиками пальцев упирая в нее склянку чернил, и всеми силами старалась поспеть пером за монотонной речью Келадона, отчитывающегося о потраченном на жизнь поселения за минувшую неделю. Тизиан стоял по правое от нее плечо, скрестив руки на груди, и, косясь на записи, одобрительно хмыкал. Приятно было девушке, даже ощутила распирающую грудь гордость: кажется, совсем недавно насмехался над ее навыками в присутствии эпистата и друзей, в краску вгонял, а теперь и единого замечания не сделал. — Кел, куда тараторишь? — осадил он смотрителя, когда тот перешел к списку заказа из столицы и стал перечислять продукты, ткани и оружие совсем уж второпях. — Никак фараоном себя возомнил, чьего слова пропустить нельзя? Эвтида благодарно улыбнулась, не поднимая головы. — Видно к Нейт торопится, — хмыкнула она себе под нос, под смешок заместителя эпистата выводя последний иероглиф. — Что после «льна»? — Белый, красный и черный шелк, отрезы по шесть метров, — пробубнил Келадон, демонстративно фыркнув. — К чему он? — Тизиан, удивившись, брови вскинул. — Дорого больно. — Эпистат распорядился, у него спрашивай. Продолжай давай, писарь, — и, тотчас вернувшись к монотонному говору, он продолжил сыпать названиями товаров, необходимых поселению. Эвтиде в какой-то момент показалось, что к концу списка либо перо треснет прямо в пальцах, либо иссохнет ее перенапряженная рука; благо, закончилось все относительно быстро и Тизиан, распрощавшись с омда и забрав у Эвы готовый отчет с заказом, повел ее дальше, к небольшой лужайке, огороженной забором. Видимо, ее часто поливали, потому что здесь зеленела трава, а по краям виднелись редкие цветы. Залюбовавшись, Эва споткнулась, неловко покачнувшись, и облилась чернилами. — Осторожнее. Куда мы теперь без нашего летописца? — Тизиан, усмехнувшись, облокотился на изгородь, глядя на горизонт. — Успехи делаешь, молодец. Продолжишь в том же духе – может, и при дворце устроишься. — Очень смешно, — съязвила Эва, тщетно пытаясь оттереть чернила с плеча. — Можно подумать, возьмут на работу кого-то из бедной семьи. — Почему нет? Амен наверняка подсобит. Как разберемся с проклятьем – уверен, с нами отправишься, в Гермополе-то не ждет уже ничего. — Амен уже достаточно мне помогал, — Эва не поворачивала головы, не смотрела на него, не желала выдать чувства. Сосредоточенно терла кожу, только сильнее размазывая черное пятно. — Я не могу принять от него большего. Тизиан, напротив, отвлекся от наблюдения за редкими облаками и изучал девичий стан внимательным взглядом. Красивая весьма, изящная. Мало было среди охотников мужчин, не обративших на нее внимания по приезде в Фивы. Однако красоты одной мало, чтобы заинтересовать человека, насчет которого Тизиан всегда был убежден: не ищет он ни привязанностей, ни неслужебной ответственности. Однако нашлось в Неферут что-то такое, что сумело им завладеть, что заставило тронуться застывший многие годы назад лед. Разумеется, они никогда не говорили об этом, да и Амен вовек бы не признался, однако не замечать стало невозможным уже довольно давно: Тизиан все чаще сталкивался с тем, что половина его слов пропускается мимо ушей, когда на другом конце трапезной обедает Эвтида, видел, какими глазами смотрит на нее предводитель, и едва не осязал его страх и тоску, старательно скрываемые за маской безразличия, когда отыскать не могли. А уж когда обнаружил, что сотворил в допросной с плененным старшим, виновным в произошедшем с ней, оставшиеся сомнения начисто растворились — важна стала куда больше, чем писарь-недоучка. — Глупая ты совсем, Эва, — с теплой улыбкой заключил он. — Разве в тягость ему? — А ты у нас умный, значит? — она слегка толкнула его плечом, не поднимая глаз. — Чего ради робеешь перед Герсой тогда? Сколько раз говорила – нравишься ей. Зови, дари, делай, как сердце велит, она только рада будет. Зачем у глупой Эвтиды совета спрашивать? — последней фразой она передразнила его, скопировав манеру речи. — Это другое! — выпалил охотник в искреннем негодовании. — Ты прав. Совсем другое, — выдохнула Эва, оставив наконец попытки избавиться от чернил. Она подняла взгляд к небу, словно ожидая совета богов. — Думаю, Герсе будет приятно получить украшение, — разум не замедлил навязчиво подсветить в памяти первый подарок Амена, его теплые, чуть шероховатые пальцы на ее шее и ключицах, когда осторожно надевал ожерелье, и Эве пришлось мотнуть головой, отгоняя воспоминания. Тогда ведь тоже сложно всё было, так почему сейчас настолько тяжко об этом вспоминать? — Пошли кого-нибудь к Агнии, если есть такая возможность, вдруг найдет время подобрать что-нибудь под стать греческой красоте.***
Ливий, занятый делом, всегда был красив в своей сосредоточенности. Густые брови чуть хмурились, передние пряди часто ниспадали на лоб, контрастом подсвечивая внимательные янтарные глаза, обычно или бегущие по строкам, или выискивающие нужные ингредиенты с инструментами. Переодетая и умытая Эва расположилась на стуле с той же дощечкой с новым папирусом и чернилами, подперев щеку рукой. Хижина лекарей оказалась меньше ее собственной, предоставленной Келадоном за плату. Немногочисленные полки уставлены склянками с содержимым самых разных цветов и текстур, на настенных и потолочных крючках висят корешки и сушеные травы; тут и там лежат десятки свернутых в свитки папирусов. Впрочем, загроможденность лишь прибавляла месту некоторого уюта, особенно в ласковом свете предвечернего солнца создавала атмосферу, насквозь пропитанную приятными, терпкими ароматами. Лекарь давно увлекся и совсем прекратил комментировать действия. Эва с легкой улыбкой наблюдала, как тщательно и мастерски он измельчает коренья, как перетирает в порошок травы, чтобы затем смешать с жиром и сделать очередную версию мази. Такой профессионализм и неустанность новых попыток не могли не вдохновлять: когда видишь, как после множества неудач человек пробует снова и снова, невольно задумываешься, что так можно и нужно со всем, что не удается с первого раза. — Может, тебе помочь? — после часа, проведенного в молчании, и десяти минут, что Ливий сидел без движения, Эва решила все-таки напомнить о себе. — Ничего без меня не можешь. — Вижу, силы вернулись в полной мере? — огрызнулся, кинул на нее быстрый задумчивый взгляд. — Чего рассиживаешься тогда? Пиши: истолочь сушеную мирру и камфору, смешать с измельченным корнем алтея, добавить две доли льняного масла и одну… — он прервался, скользнул негодующим взглядом от лица к рукам и обратно. — Ты почему не записываешь? — Да вот задумалась, как повезло Египту иметь лучшего в мире лекаря, других таких нет, — с тенью усмешки она выпрямилась, принялась выводить иероглифы. — Повезло не больше, чем с безмерно умелыми писарями, — хмыкнул Ливий, вернувшись к приготовлению мази. — Не передумала насчет вечера? Эва молчала, стараясь делать иероглифы как можно более ровными, увлекшись высунула кончик языка. Поддевки относительно навыков за минувшие месяцы уже в печенках засели, и после половины дня с Тизианом она уже было уверилась, что остались позади, но, видимо, Незримый бог не пошлет ей такого чуда. И что отвечать на вопрос? Не хочется? Это будет неправдой. Одиночество уже опостылело, да и вариться в собственных мыслях — так себе удовольствие, пора сделать перерыв. Хочется? Тоже ложь. Как она сможет пить и веселиться, когда на сердце так неспокойно? Тизиан, будь он неладен, так и не рассказал, как продвигаются дела у эпистатского отряда, хоть посыльные и ездят в город и обратно едва не по нескольку раз в день. — Эва? — Ливий со скрежетом отодвинулся от стола вместе со стулом, сидел теперь напротив и проницательно на нее смотрел. Задумалась слишком, уже и состав мази давно записан, пора отвечать. Она аккуратно подводила каждый иероглиф, дотошно устраняя мелкие неровности. Кому признаться боится? Это просто смешно. Он, этот лекарь, с того света ее тянул, потратил на нее безумное количество времени и сил, рядом был столько дней. Чего уж теперь страшиться? Уже рассказывала о страхах, когда только умер Исман, и мир не раскололся надвое, понимание и поддержку получила. Так может?.. Эва подняла голову, собираясь с силами, как раз тогда, когда Ливий протянул руку, чтобы заправить прядь черных волос за ухо. Так и замерли, друг друга разглядывая, словно впервые. Он руку не убрал, так и задержал в паре сантиметров от нее, смотрел уже внимательно, цепко, будто что-то выискивал. В нос мягко проник пряный шлейф шафрана, защекотал легкой кислинкой малины, Эвтида поглубже вдохнула неосознанно. И как она раньше не замечала этой утонченной красоты? Точеные высокие скулы, о которые, кажется, порезаться можно, пухлые губы, густые, волосок к волоску брови, бронзовая ухоженная кожа — ну точно мужское воплощение Хатхор, не бывают люди настолько неотразимыми. Чуть утомленные янтарные глаза смотрят пронзительно, вглядываются, будто до Ка добраться желают; она замечает в них живой интерес. — Чего так смотришь, милая госпожа? — его голос звучит куда как мягче, вкрадчивее, когда он наконец опускает руку, так и не коснувшись волос. — Ты ребенок ваших богов? — с напускной насмешливостью спрашивает Эва, вновь подперев щеку рукой. — Или у вас в Греции все такие? — Что? — он вскинул брови, недоумевая. — О чем ты? — Красивый, говорю. Ливий не ответил, лишь усмехнулся беззлобно и расслабленно откинулся на спинку стула, продолжая глядеть на нее. Эвтида сконфуженно взгляд отвела. Исфет ее поглоти, кто за язык тянул? Когда она принялась вновь поправлять иероглифы, он закатил глаза и, поднявшись, забрал из рук дощечку вместе с пером. — Совсем не умеешь ты от вопросов уходить, Эва, — видимо, решив, что смутил уже достаточно, Ливий отошел к столу и принялся копошиться в свитках, разбросанных на столе. — Я думаю, будет неправильно мне веселиться, когда… — она осеклась, принялась теребить юбку платья и взглядом уперлась в собственные пальцы. — Правильно. Даже не думай иначе, — он развернул свиток, внимательно вглядываясь в текст или лишь создавая видимость. — Страданиями делу не поможешь и легче от твоего затворничества никому не станет. Как твой лекарь я настаиваю, — он посмотрел на нее поверх папируса и взгляд его был наполнен теплом и улыбкой. — Может, тогда для начала мы поработаем, прежде чем пить? — в ее голосе сквозил искренний упрек, а желудок, так и не получивший еды, счел именно этот момент самым подходящим, чтобы призывно заурчать. Ливий рассмеялся. Искренне, заразительно, даже голову запрокинул. Эвтида невольно и сама улыбнулась — таким успокаивающим, упоительным оказался его смех, что погрузил ее в теплые беззаботные дни. В те из них, что провела во дворе их с Исманом дома, где в тени раскидистой финиковой пальмы они делились друг с другом секретами и умыкнутыми с кухни орехами, которые мама разрешала есть только после основного блюда. Исман смеялся точно так же, как Ливий сейчас, всякий раз заражал смехом и Эву; в каком бы расположении духа ни была — любая печаль забывалась. Вот и сейчас… — Пойдем, сначала посмотрим чего на кухне осталось, моя золотая, — улыбающийся Ливий приблизился и протянул ладонь, призывая встать. И картинно вздохнул, запричитал, когда она поднялась: — Столько сил в тебя вложил, посмей только теперь умереть с голоду. С того света достану, упреки станешь выслушивать до скончания времен. Эва хотела было хотела огрызнуться, но смолчала, осознав: вот оно, небезразличие. Смиренно отправилась следом, оправив чуть съехавшую повязку на левом предплечье. На кухне Ливий со знанием дела, будто сотни раз проворачивал это, открывал горшки, выдвигал конкретные ящички, ссыпа́л найденное в миску. Что-то сгреб и из корзины с крышкой, Эва не разглядела — стояла поодаль, у входа, плечом прислонившись к косяку, наблюдала за ним с тенью улыбки. От голода желудок и правда прилип к позвоночнику, едва лекарь прекратил контролировать — сразу стала пренебрегать едой. Он вскоре закончил, предложил присесть за стол и миску перед ней поставил, затем, еще раз сбегав на кухню, вернулся с парой плошек поменьше. Эва в удивлении вскинула брови — и как столько нашел? Виноград, козий сыр, финики, миндаль, даже лепешки; в плошках обнаружила мед и схуг. Ливий напротив уселся, подперев лицо рукой, мягко улыбался. — Ну давай, госпожа, приступай. Как говорила моя мама: пока все не съешь — из-за стола не встанешь, — он весело усмехнулся, окинув взглядом еду. — Хоть и скудноватый получился. — Ты называешь это скудным? — шутливо возмутилась Эва, отщипнув кусочек лепешки и макнув его в соус. Вкусно оказалось, особенно на контрасте с трехдневной отва́рной диетой. — Когда-нибудь посетим Грецию, там узнаешь, что такое настоящее изобилие. Раз попробуешь οι πλακούντες и τα τήγανα и больше никогда не захочешь вашей еды, не сможешь вернуться, — улыбнулся, подцепил орешек и в мед макнул, поднес к ее губам. Эва задумалась, когда успела эта улыбка стать столь родной. — Давай-давай, активнее. Дел полно, надо успеть к вечеру. — Да почему так настаиваешь? — Эве пришлось бороться с неловкостью, прежде чем съесть миндаль с его рук. Затем, чтобы не подавать вида, бровь изогнула, ухмыляясь: — Без меня не пьется? — Конечно! Глотка сделать не могу без великой Эвтиды, скоро иссохну совсем, — картинно руку ко лбу приложил, слегка запрокинув голову. — Говорил уже: не хочу, чтобы в доме чахла. Пора выбираться, общаться с людьми, мир вокруг эпистата не крутится, — заметил в ее глазах возникшую серьезность, поспешил тему сменить: — Расскажи лучше, какие игры у вас здесь популярны. К радости Ливия Эва отвлеклась, стала есть активнее, погрузившись в рассказ о сенете и манкалу, подробно объясняя правила. Он знал, что игры эти в почете и в фараонском дворце, и, по поверьям египтян, в загробном мире, и даже пробовал играть сам, приняв вызов одного из жрецов, но прерывать не стал, с наслаждением вслушиваясь в мерный ритм голоса. Вскоре мысли его унеслись к далеким берегам родной страны, где все было так понятно и просто, где не нужно было беспокоиться за близких, ради выживания вынужденных выбирать сомнительный путь — ведь такой нужды у них попросту не было. Взгляд его двигался от золотых глаз к повязке на предплечье, пробегался по вновь обретшим блеск черным волосам и спускался к изящным пальцам, то и дело берущих ягоды и орехи, когда он думал, как было бы замечательно, родись она в другом месте и в другой семье. По возвращении в хижину он настоял на смене лоскутов. Испортившееся вмиг ее настроение не стало сюрпризом; прекрасно понимал, что может чувствовать человек, переживший похищение и многочасовые истязания, при взгляде на вечную память о том. Эвтида смиренно сидела на стуле, вытянувшись в напряжении, и отвела взгляд к окну, когда он, вымыв руки, аккуратно снял повязку и положил ее руку на стол. — Милая госпожа, не значит это ничего, — негромко начал он, открыв подготовленные склянки с мазью и соком алоэ. Промочив свежий лоскут, стал бережными движениями обтирать раны, уже утратившие оттенок заражения, пусть и медленно, но заживающие. — Понимаешь ведь? Ты не стала от этого хуже, никто ничего о тебе не подумает… — Неужели? Голос ее не дрогнул, но те нотки, что проскользнули в нем, не оставили шанса отрицать — очень глубока незримая рана. Пусть и старается прятать, все же ясно, что поселили в ней и уязвленность, и боль; повредили казалось бы непоколебимую самоуверенность и дерзость, оставили на их месте горькое смятение. Ливий еле слышно вздохнул, принялся наносить мазь еще более аккуратно, самыми кончиками пальцев. Кажется, впервые в жизни не знал, что сказать. Пережитое ею казалось ему немыслимым зверством, на которое способны разве что самые отпетые мерзавцы, не носящие в себе ничего человеческого. Может, не так уж и неправы были охотники в своей ненависти к шезму? — Ты правду говорил? — негромко спросила Эва, сдавленно зашипев, когда затронул особенно болезненную точку. — Когда Грецию предложил посетить. Или шутил? Она повернула голову, не опуская взгляда к руке, и их глаза встретились. В первые мгновения Ливий молчал, столкнувшись с тенью надежды на дне золотых озер, что в последние дни были потухшими, как ни старался вселить в нее радость. Эва смотрела на него молча, выжидающе, ничего больше не спрашивала, он быстро очнулся, вернулся к обработке раны. Когда решился ответить, взгляда от кожи не поднимал: — Серьезно говорил. Захочешь – уедем вместе, я не обязан здесь навсегда оставаться. Она вновь надолго замолчала. Ливий решил не настаивать, счел, что просто хотела знать о возможности, и стал делать перевязку, осторожно заматывая изящную руку обработанным льном. — Я не могу сейчас, но… Когда все закончится, я… — голос предательски задрожал, Эва снова отвела взгляд к окну; сделала глубокий вдох, набирая побольше воздуха в грудь, прежде чем продолжить. Заговорила стремительно, словно страшась запнуться и передумать: — Я не знаю, что станет со мной, когда Исман будет отмщен и найден виновный в происходящем. Кажется, здесь для меня нет места и я бы… Я бы, возможно, хотела отсюда уехать. Если бы ты взял меня с собой, я была бы очень благодарна. Только я не знаю, что делать там стану. Пеллийский, завершив перевязку, далеко не отходил, стал раскладывать по местам лоскуты и лекарства. Старался размышлять здраво: нет смысла сейчас рассказывать, как много времени эпистат провел рядом с ее кроватью; не стоит и говорить, что собственными ушами слышал, как ночами Амен умолял ее очнуться, и уж тем более о том, что случайно подслушал после того, как тот выгнал его из дома незадолго до того, как пришла в себя. Слишком сложные отношения сложились у главного охотника и Неферут, чтобы можно было однозначно утверждать — оставайся, Эва, счастлива с ним будешь, все для тебя сделает, ни дня больше не будешь страдать. Но и говорить ей о том, что, уехав подальше, она подарит счастье себе и другим, в высшей степени недальновидно. Даже если бы он, Ливий, мог надеяться, что с ним она постепенно забудет о беловолосом кинжале правосудия, реальность оставалась и остается непреклонной: любит его всем юным сердцем, верна будет до последнего вдоха. Убедился в этом, когда выгнала его, пришедшего на помощь, из эпистатского дома, осталась с Аменом наедине даже после того, как душил, и горько плакала, глядя на треклятый амулет. Наверное, не лгали легенды о Зевсе, разделившем прежних людей, обрекая их на вечный поиск утраченной половины. — Если захочешь, госпожа, уедем. Я помогу, в беде не оставлю.***
— Эва, расскажи мне об этом вашем Амене, — Герса расслабленно смотрела на нее из-под полуопущенных ресниц, оперевшись на отведенную назад руку. Поза ее была непринужденной и величавой, подаренное охотником ожерелье переливалось, мерцая на загорелой шее, и глядя на нее Эвтида понимала, почему сердце Тизиана было похищено девушкой с первого взгляда. — Интересно, что за человек такой, завоевавший уважение своих людей, — слегка повернув и склонив голову, она посмотрела на Тизиана, задержав на нем взгляд с ноткой игривости чуть дольше необходимого. — И, что важнее, сердце столь прекрасной юной девы, — с этими словами она перевела взор на Эву, глядя на нее с неприкрытым интересом. Сначала Эвтида хотела смолчать. Не просто хотела — мечтала суметь сделать вид, что не расслышала, слишком увлеченная разглядыванием терпкого напитка в резном красивом кубке из тех, что привезены из Греции. Однако взгляды собравшихся устремились на нее, а повисшая тишина не оставила ни шанса. Цепляясь за последнюю надежду, что заключалась в возможном нежелании охотников потворствовать распространению слухов об их предводителе, она умоляюще посмотрела на Тизиана. — Давай, Эва, нам всем интересно, — подлый предатель! Он лишь усмехнулся, отпив еще вина и приобняв Герсу за плечи. Гречанка не замедлила облокотиться об его торс, расположившись затылком на сильном плече. — Не бойся, дальше нас четверых не уйдет. — О чувствах можешь не говорить, не должна ничего, — подбодрил ее Ливий, что, вторя действиям Тизиана, погладил Эву по плечу. Это алкоголь сделал их такими смелыми! Утром все точно пожалеют, а я — больше всех, думала Эвтида. — Что ж, Амен… — для храбрости она осушила бокал, ставший, наверное, уже пятым за вечер, плавно перетекший в прохладную ночь. Не желая встречаться ни с кем взглядами, она уперлась затылком в плечо лекаря и уставилась в небо, живо рисуя в воображении эпистатский образ. — Амен… Ты хочешь знать, почему его уважают? Он безмерно силен и телом, и духом. Он верен долгу, бережет каждую вверенную ему жизнь и не рискует своими людьми. Он не отступается ни перед какими сложностями, — Эвтида прикрыла глаза, и образ его усилился многократно, словно говорила уже не с приятелями, а с ним. — Он очень отважен. Там, где другой уже трижды струсил бы и сбежал, он смело идет вперед, идет до победного, до самого конца. Он… не поступается принципами, избранный путь для него единственно верный. Он не терпит лжи и сам если и говорит, то лишь правду. Думаю, все это видно каждому в его подчинении, — приоткрыв один глаз, она посмотрела на Тизиана, ища подтверждения. — Незримый, я бы не описал его лучше, — усмехается раскрасневшийся Тизиан, рука которого уже сместилась с женского плеча на плавный изгиб талии, а вторая приподнимает бокал, салютуя Эве. — Звучит эффектно, — мягко улыбается Герса, располагая ладонь на мужском колене. — Жду продолжения. Что в нем такого, что смогло тебя покорить? — Эва, ты не обязана отвечать, — негромко говорит Ливий над ее ухом, склонившись для этого и обдав кожу теплым дыханием. Эвтида слегка поворачивается к нему, вглядываясь в янтарные глаза, опускает быстрый взгляд на губы, а затем возвращает затылок на его плечо. — На это уйдет время, — выдыхает девушка, вновь вглядываясь в звездное небо. — Амен очень, просто невозможно красив. Слышала, в Греции любят скульптуры, верно? Уверена, он куда прекраснее их. Он бывает загадочен. У него наверняка есть тайны, узнать которые и хочется, и вместе с тем слишком страшно. Он надежен. Был рядом, когда умер мой брат, хотя и не должен был, не позволил сделать непоправимого. Он заботлив. Совсем недавно он… — она шумно втянула воздух, собираясь. Ливий слегка сжал ее плечо, демонстрируя, что рядом, готовый помочь. — Он спас мою жизнь, хоть и… — Госпожа, — мягко шепчет Ливий, ощутимее сжимая плечо. Наверное, хотел напомнить, что не всем здесь известна полная картина произошедшего, но даже так Эвтиду все равно понесло. Должно быть, выпитое вино сыграло с ней злую шутку. — Он не должен был меня выручать. И если бы не я, он бы не допустил ошибки, стоившей ему слишком многого, — на выдохе заканчивает она, а после смотрит на Ливия, сильнее запрокинув голову и повернув чуть вбок. Опьяненное сознание мечется, мешая выстроить стройную линию повествования; в этом положении она не видит, как взгляд охотника устремляется за спину лекаря, как в его глазах появляется нечто вроде смеси торжествующего ликования и доли настороженности. — Он безумно привлекателен. Засыпая, просыпаясь, часто в течение дня я вижу его перед собой так, словно он в самом деле напротив, а зная, что он рядом, ищу на себе его взгляд. Мне так… так сильно хочется, чтобы он хоть раз взглянул на меня так, как Тизиан глядит на тебя, Герса. Так, как на меня иногда смотришь ты… — взгляд замирает на чуть приоткрывшихся губах лекаря, его ладонь, не слишком дружески лежащая на талии, ощущается очень остро, а собственный голос наполняется необъятной горечью. — Но этого не будет. Он никогда не простит меня, а когда вернется, он… — из уголков глаз, как ни старалась, стекли первые слезы, открыв дорогу настоящему потоку. Ливий, обеспокоенный ее состоянием, кладет вторую руку на ее затылок, мягко разворачивая и прижимая к себе, отчего она снова утыкается в его плечо, теперь уже лбом. Выпущенный из дрожащей руки пустой кубок мягко приземляется на принесенный из ее дома ковер, когда она обнимает Ливия в ответ, заходясь в безутешных рыданиях. — Эва, — голосом, совершенно внезапно обретшим серьезность, одергивает ее Тизиан, глядя за спину лекаря уже обеспокоенно. — Сядь нормально. Но Эвтиде все равно. Она так долго носила в себе бескрайнее множество страхов, переживаний и сожаления, что теперь, начав говорить, просто не могла не закончить. — Я понимаю его. Такому, как он, не нужен рядом кто-то вроде меня. Я очень его подвела, — Эва говорила громче, но прерывисто, с промежутками звучных рыданий. — Если бы только ты был им… — Эва, замолчи! — Тизиан отпустил Герсу, потупившую взор, вытянулся в напряжении, и даже Ливий выпрямился, спиной ощущая чужой крайне тяжелый взгляд. — Но нет. Ты – это ты, близкий мой друг, лучший лекарь и самый заботливый на свете человек, а он… когда вернется, он меня задушит. Он… меня… заду-у-ушит, — истерика окончательно набрала обороты, и наконец она прекратила говорить, громко всхлипывая. — Он задушит всех четверых, если узнает, что вы пили вино с местного рынка, — раздавшийся спокойный голос, полный звенящих ледяных ноток, заставил внутренности съежиться. Эвтида разжала объятия, замерла, оставив руки в воздухе, и не решалась отстраниться от лекаря, будто он мог ее защитить. Кажется, она прекратила даже дышать, не смея сделать еще хоть что-то. — Ливий, сию же секунду убери свои руки. Тизиан, объяснись. — Господин, вино привезено из Афин, — поспешила на выручку Герса, но быстро поникла. — Я спрашиваю того, кто нес ответственность за всех в поселении и оплошал. Ливий мягким движением отстранил Эвтиду, взглянул в глаза, пытаясь ободрить, но вышло плохо — общее опьянение никуда не делось. Она вперилась взглядом в ковер, понурила голову и плечи, будто надеясь провалиться сквозь землю. — Амен, мы просто хотели… — язык охотника предательски заплетался, а сам он неловко покачнулся, пока пытался встать, и едва не упал, прежде чем наконец подняться. — Ясно, пьянь. Спрошу с тебя завтра. Заканчивайте и уберитесь здесь, — в своей обычной приказной манере говорил Амен; голос его не потеплел ни на градус, когда он процедил: — Эвтида, за мной. — Амен, не наказывай ее. Это мы настояли на вечере с вином, — подал голос поднявшийся Ливий. Пожалуй, действуя неосознанно, но все же прикрыл ее рукой, наверное силясь защитить. — Я сам решу, за что и какие меры мне применять к своим людям, Ливий из Пеллы, — отчеканил эпистат, смерив его уничижительным взглядом. — Эвтида, живо. Он развернулся и уже шагнул в сторону дома, уверенный, что она последует за ним, и она попыталась. Честно, всеми силами пыталась встать и пойти следом, отодвинувшись дальше от лекаря, даже не подумала возразить, но у ног были другие планы — они заплелись и ойкнувшая Эвтида точно бы рухнула, больно ударившись оземь, если бы не отточенная воинская реакция. Сильные руки легли на плечи, уберегая от позорного падения, а затем, резко подняв, Амен закинул ее на собственное плечо. Вот так просто, словно она ничего не весила. Воздух мгновенно вышибло из легких, а желудок опасно сдавило. — М-мне неудобно, — пролепетала Эва, нетвердо уперлась руками в спину, хотела хоть немного облегчить неудобство от положения. — Прислушайся к совету своего нового друга: замолчи, — цедил Амен, стальной хваткой держащий ее за бедра. Кожу сжимал с такой силой, что утром точно обнаружатся синяки, однако сейчас это никого не волновало. Не сказав остальным больше ни слова, он направился в ее дом, стремительно пересекая небольшой задний дворик. От его широкого, размеренного шага голова безвольно болталась, как ни старалась она найти устойчивое положение, а мир скакал перед глазами, являясь то песком, то все отдаляющейся компанией, где все как один безмолвно провожали их взглядом. В Эвтиде сражались друг с другом отчаянная, безрассудная смелость и невозможный испуг, из-за которого хотелось сделать что угодно — вернуться в прошлое, не пить, вырваться и унестись во тьму ночи — не важно, только бы избежать грядущих последствий. — Я пойду сама! — она уперлась в спину особенно сильно и напрягла ноги, пытаясь освободиться. — Разве я не велел тебе молчать, маленькая искательница приключений? — он и не подумал усилить хватку, словно ее попытки были для этого слишком жалкими, толкнул дверь, входя в ее жилище; что-то в его голосе заставило ее замолкнуть, но вовсе не злость и не угроза. Как только они оказались в доме, Амен позволил себе выказать… усталость? Пока Эвтида пыталась связать произошедшее за последние минуты воедино и тщетно старалась вернуть сознанию ясность, Амен, по прежнему с ней на плече, приблизился к сундуку с одеждой и, присев, выудил оттуда первую попавшуюся тряпку. — Где лежит полотенце? Эва молчала. Снизошедшее осознание стало слишком внезапным, оглушило ее ворвавшимся в нос ароматом граната и мирта. Внутри разразилась настоящая буря — от болезненного желания, разросшегося в ней от виденного прежде сна и его запаха, до страха от четкости понимания: он вернулся и теперь ждет от нее разговора; мало того — слышал все, что говорила, а наговорила она многое. Разве сможет она сказать хоть что-то, когда язык отказывается слушаться? Как теперь оправдываться за то, что он увидел и, хуже того, услышал? — Значит, без него, — Амен покинул дом в несколько шагов, выйдя уже через главный вход. Эва оставила попытки освободиться после двух неудачных и обреченно висела на его плече, наблюдая за покачивающимся в ее глазах миром. Голова безбожно кружилась, а к горлу эпизодически подступала тошнота, так что Эва сконцентрировалась на глубоком дыхании. Благо, уже опустилась ночь — свежесть остывшего воздуха хорошо помогала в таких случаях. Головокружение, впрочем, не оставляло, и тогда она решила, что лучшим выходом будет закрыть глаза. Опьяненный разум отчего-то верил любому решению Амена, куда бы он сейчас ее ни нес. Она почти не слышала, как позади с грохотом захлопнулась дверь, не ощутила кожей повышенную влажность воздуха. Единственным изменением, что она почувствовала, стали руки Амена, сначала щелкнувшие застежкой накидки от солнца, а затем бережно снявшие ее с плеча и подхватившие легкое тело под колени и лопатки. Захотелось и тут же удалось забыть обо всем, что ждало их после и что было совсем недавно до. Руки сами собой обвили массивную шею, а нос уткнулся в широкую грудь, глубже и глубже вдыхая самый влекущий ее аромат на всем белом свете. Казалось, сейчас, еще немного — и он поцелует ее. Затуманенный рассудок заставил ее верить в это, будто обязательно так и произойдет, будто других вариантов больше не существует. А потому острота разочарования, испуга и холода стала особенно пронзительной, когда ее тело погрузилось в остывшую воду. Сжавшись, захныкав и задрожав, она только сильнее стиснула руками его шею, вцепившись пальцами в плечи. Возмущение накрыло ее с головой, и она точно разразилась бы в гневной тираде, о которой потом несомненно бы пожалела, если бы он не начал первым: — Эва, чего ты добиваешься этими выходками? Пытаешься свести с ума, все грань дозволенного ищешь? — глядя в пространство над ней он говорил таким уставшим голосом, что всю вспыхнувшую было ярость как ветром сдуло. — Долго еще планируешь вести себя так? Амен отпустил ее, отчего она ушла бы под воду с головой, если бы не продолжала держаться за шею. Его огромные ладони накрыли ее руки и развели их с такой легкостью, будто она вовсе не прикладывала колоссальные усилия, чтобы продолжать хвататься за него. Даже сейчас проявил осторожность — ни малейшим касанием не задел раненной области. — Ты должна протрезветь, Неферут, — спокойно проговорил Амен, отпуская тонкие запястья. Брызги окатили его, присевшего рядом с ванной, но он и бровью не повел, следя, как бы не захлебнулась случайно. Эвтида, барахтаясь, отыскала под собой опору и вынырнула с судорожным вдохом. Взгляды — его пронзительно-голубой, до невозможного ясный, ее – разгневанный, все еще затуманенный поволокой опьянения — встретились, столкнулись в безмолвном сопротивлении. Впрочем, продлилось оно недолго, ведь Эвтида открыла-таки рот: — Знаешь что, э-пис-тат, — язвительным тоном начала она, вцепившись обеими руками в каменный бортик. — Ты не имеешь никакого права вот так обходиться с людьми! — Какая же ты самоуверенная девочка, — хмыкнул он, коснувшись пальцами алеющей щеки. Глядел как привык: сверху вниз. — За один лишь подобный взгляд тебя впору высечь. Похоже, ты забыла, кто… — О, избавь меня от этого, я прекрасно помню, кто передо мной! — насквозь промокшее платье отяжелело, сковало движения, из-за чего Эва, попытавшаяся было подняться, неловко рухнула обратно, расплескав еще больше воды. — Как можно забыть? Великий эпистат, гроза всех шезму и любимец фараона… — Эва, — голос его стал угрожающе спокойным, а взгляд потемнел. Она словно и не слышала: — Перед ним трепещут враги и преклоняются подчиненные! Бесстрашный, сильный, умный, всегда ко всему готов и все знает. Все, абсолютно все он держит под контролем, и что же? Он уезжает, почти на четыре дня оставляя в неведении, а потом возвращается и рушит веселье, как самый подлый надзиратель, — выпаливает как на духу, вовсе не задумываясь над словами. — Мы оба знаем – моя жизнь в твоих руках, однако это не дает тебе права позорить меня перед остальными, хватать меня, словно вещь, и бросать в холодную воду! — А ты имеешь право на это, Эва? — Амен подался чуть вперед, навис над ней, упираясь ладонями в бортик по обе стороны от ее рук. — Думаешь, тебе позволительно унижать меня перед моими же людьми? — Я и не унижала, сказала, как есть! — Неужели? Считаешь это нормальным? — он вскинул брови, а голубой цвет глаз почти перестал быть виден за расширяющимися зрачками. — Может, и мне все как есть сказать? Как думаешь, рады будут охотники узнать, что под боком шезму живет? — Рассказывай, если так хочешь, — она запрокинула голову, чтобы неотрывно смотреть в его глаза, горела обидой и злостью. — Все равно ведь убить собираешься! — Что еще интересного скажешь? — он наклонился, сокращая расстояние между ними, едва не касался носом ее собственного. — Зачем изводишь меня? — золотые глаза покраснели, заблестели от навернувшихся слез; она распалялась, говорила все громче, едва не переходя на крик: — Подвела тебя, предала, обманула, знаю, что не простишь! К чему тянуть? — Мои слова уже ничего не значат? Выводы исключительно домыслами подкрепляешь? — он говорил уже почти шепотом в самые ее губы, чуть склонив голову вбок. — Думал, все решили перед отъездом, возвращался с намерением поговорить. — Я не могу верить этим словам! — Амена обдало горячим алкогольным дыханием, но он не отстранился ни на сантиметр. — Сначала хочешь задушить, потом говоришь, что не можешь, кто так… — Ты́ не можешь верить? — он сдержал горькую усмешку, вглядываясь во все еще опьяненные золотые глаза. В отличие от мечущейся Эвы он все понимал: боится она, переживает уже который день, оттого и ведет себя так опрометчиво, делает неразумные выводы, лишенные логики, ожидает чего-то… Чего? Едва догадка осенила, продолжил спокойным голосом без тени обвинения и озлобленности: — Наказания жаждешь, верно я понял? Винишь себя за содеянное, хочешь душу облегчить, чтобы спокойно жить дальше? Красивые губы задрожали и через секунду по влажной коже хлынули горячие слезы. Открыта перед ним, читает ее словно свиток папируса, усеянный идеальными иероглифами, в любой миг может уязвить. Амен двумя пальцами взялся за ее подбородок, не позволяя опустить голову. — Ждала все это время, переживала? — он говорил уже мягче, голос его звучал негромко и вкрадчиво. — Глупая девочка. Уехал, чтобы не злиться, когда на глаза попадаешься, хотел подумать обо всем вдали от тебя и работой заняться. Тизиана с лекарем оставил, чтобы не дали мыслям с ума свести, да видно напрасно. — И что ты… — теперь и Эва тише заговорила. Ярость покинула ее взор, оставив оголенную беззащитную душу. Она поспешила опустить взгляд, остановившись на его губах. — Что ты надумал? — Об этом утром поговорим, Неферут, когда в себе будешь, — чуть отстранившись, обвел ее взглядом. Продрогла совсем — мелко дрожит, бронзовая кожа мурашками покрылась. И даже так, с потекшей краской на глазах, мокрыми налипшими волосами и раскрасневшимся лицом в его глазах она осталась самой прекрасной из женщин. Под ее взглядом не смог больше сдерживаться: вновь подался вперед, накрыл ее губы своими. Она сначала упрямилась, не отвечала на ласку, но вскоре вновь обвила шею теперь уже мокрыми руками, глаза закрыла, встречаясь языком с его собственным. Как ждал этого, незримый, как часто мыслями к ней возвращался! — Прости меня, Амен, — шептала, отрываясь для того, чтобы воздуха глотнуть, и вновь припадала к губам, скользила по тонкой коже кончиком языка. Льнула к нему, чуть подтягиваясь, холодила кожу мокрой одеждой. Он обнял ее, опустив руки вниз, легко поднял, словно не весила ничего, отшагнул подальше от ванны. — Пожалуйста, прости. — Тише, Эва, — шептал, прижимая к груди. Такая хрупкая, тонкая, в половину его торса, как страшно ему силы не рассчитать. Девичье сердце колотится, будто из груди хочет выпрыгнуть, бьется разгоряченным пульсом об его ребра; напряженная, замерзшая, под прилипшей к телу мокрой тканью соски затвердели так явно. Много сил пришлось приложить, чтобы прервать поцелуй, поставить с осторожностью на пол. — Продрогла совсем. Платье стоит снять, пока в накидку закутаешься, высохнешь – свежее наденешь. — Сними, — шепчет, вглядываясь в лицо, доверительно льнет. О, что за пытка! Он спорить не стал, решил, что проще сделать как просит — присел перед ней, взявшись за полы платья, и замер в нерешительности. Наверняка вино на это толкнуло, не повела бы себя так раскованно в ином случае. Жалеть станет, если что-то большее произойдет, в руках себя нужно держать. Потянул ткань вверх, не в силах с собой совладать скользил взглядом по открывающейся коже, по обнажающимся стройным ногам, округлым бедрам, все выше… Перед тазом остановился, перевел сбившееся дыхание. Она совсем не помогала отвлечься — положила мягкие, нежные ладони на плечи, сжала слегка, качнувшись вперед. — Что делаешь, Эва? — А ты… не знаешь? — подняв взгляд, столкнулся с ее, подернутым поволокой не опьянения уже – тягучей истомы. Смуглые щеки покрывает румянец, кончиком языка она увлажняет пересохшие губы. — Снился мне, я… Закусила губу, не решившись продолжить. Незримый бог! Титаническим усилием отвел взгляд в сторону, потянул платье выше, глядя на резной рисунок на дальней стене; она решила помочь — когда достиг живота, взялась за платье сама, стянула его и отбросила в сторону, после руки на плечи вернула. Амен замер — не встал, но и на нее смотреть не решался. Знал, непоправимое может сотворить, тогда вовек его не простит. — Почему не смотришь на меня? — в тихом голосе сквозят нотки обиды. — Неужели некрасивой считаешь? — Лучше всех должна знать, что это не так, — старался говорить отстраненно, не выказывать бушующих чувств. Рук, впрочем, с бедер не убрал, наслаждаясь атласным теплом кожи. Точно такая, какой во сне ощущал! — Тогда почему?.. — изящные пальцы мягко скользнули по коже, двинулись по шее, подбираясь к лицу; подушечкой указательного провела по губам, огладила край челюсти. Вспомнилось сразу, какой робкой в прежние дни бывала, сейчас точно алкоголь тело и разум ведет. — Хватит, Эва, — голос предал, захрипел. Всю выдержку пришлось приложить, чтобы головы не повернуть. — Жалеть станешь наутро. — Не пожалею, — взялась тонкими пальцами за подбородок, ища его взгляд, шептала. — Слышишь? — смотрела на него непривычно, сверху вниз, пальцами второй руки ласково провела по щеке. — Твоей стать желаю. Сильное сердце редко так поступало, однако сейчас пропустило пару ударов, пока взгляд, скользнув по обнаженному телу, был в плену золотых глаз. Все, о чем думал в минувшие дни, покинуло голову, оставив одно — неуемное желание, с которым не справиться, не спрятать, не совладать. Он выпрямился, попутно схватив рядом брошенную накидку, привычным уже движением поднял ее, впившись в губы без прежней нежности — целовал так жадно, иступленно, как давно того желал, принимал к груди хрупкое тело. Она обняла ногами его бедра, прижавшись плотнее, глухо застонала ему в рот от ощущения его возбуждения, ловкими пальцами насколько возможно стянула верхнюю часть одежды, оставив лишь ускх. Он сгорал от такой ее близости, понимал — будь иначе, не шел бы никуда, взял бы прямо здесь, на полу, спиной уложив на накидку. Однако обстоятельства не позволяли — шагал вперед, продолжая целовать, а после сел на продолговатую каменную скамью у стены, отстранился от губ и ее усадил на колени, прижав спиной к груди. Принесенную ткань рядом оставил. Мокрые длинные волосы приятно холодили, контрастируя с жаром тел, он осторожно собрал их, перебросил через аккуратное плечо — иначе только мешали бы. — Не стану делать сегодня всего, как ни проси, — прохрипел, прежде чем припасть губами к длинной шее. Покрывал ее поцелуями, об осторожности не слишком заботился — то и дело оставлял лиловые следы. Решил, днем волосами или одеждой прикроет, если захочет; участок, перевязанный лоскутами, все же не трогал. Широкие ладони двигались вверх и вниз по нежной коже, повторяли изгибы талии, одна скользнула к груди, мягко сжимала упругую округлость, едва касаясь пальцы проходились по соску; вторая двинулась ниже, по подтянутому животу и переместилась на бедра, поглаживала шелковистую кожу, подбираясь ко внутренней стороне. Эвтида рвано дышала, изгибала спину, упираясь затылком в плечо, и руки назад завела, держась за него. Он чуть развел колени, раздвигая этим ее длинные ноги. Рука на груди переместилась ко второй округлости, даря ту же ласку, поцелуями покрывал уже и плечо, языком касался разгоряченной кожи, вдыхая потрясающий персиковый аромат. Эвтида пальцами чуть сжала его плечи, когда второй рукой приблизился к ее лону. — Я не буду ничего делать, если боишься. — Я верю тебе, Амен, — выдохнула, прижалась к нему плотнее и ноги шире развела. Что творит с ним? Как любые запреты рушить удается? Он едва провел пальцами по интимным губам, пока не углубляясь, а она так томно вздохнула, что в собственном паху стало больно от напряжения. Наверное, почувствовала это — не замедлила слегка двинуть бедрами вперед и назад. Неумело совсем, однако эффект получила — и его дыхание окончательно сбилось, вторило ее судорожным вздохам. Амен сместил руку с груди на низ ее живота, прижал, обняв, плотнее, лишая возможности двигаться. Пальцами коснулся выступившей влаги, погрузился в нее, одним провел выше, найдя особенно чувствительное место. Она вновь задрожала, застонала тихонько совсем. Исфет, какой чарующий голос! — Ты такая мокрая, — прошептал над ее ухом, губами касался его. — И такая красивая, Эва, словно богиня. Будь послушной, веди себя тихо. — Хорошо… А-амен, — шептала сбивчиво, громко дыша. За одно только это произношение имени он неистово захотел брать ее всю ночь, изматывать, владеть. Он принялся мягко массировать, иногда скользя вверх-вниз, набирая побольше смазки. Она носочками упиралась в пол, напрягала бедра, пыталась двигаться вслед за ним, но он ее крепко держал. Вновь приник губами к коже, жарко целуя, ласку большим пальцем продолжил, увеличивая площадь трения, указательным и средним по влажным складочкам скользил. — Не передумала? Она тихонько стонала, кусая губы, скользила руками и хваталась за его плечи, ногтями оставляла следы все же не такие заметные, какими он ее наградил. Изгибала спину, так явно, так чутко реагировала на его ласку, в который раз убедился — первым к ней прикасается, не может подвести. — Отвечай мне, Эва, — слегка прикусил мочку, желая сосредоточить внимание. — Уверена, что не пожалеешь? — Уверена! Он обнял крепче, теснее — хотя казалось бы, куда еще — прижал спиной к широкой груди, упирался в упругие ягодицы затвердевшим членом сквозь тонкую ткань брюк. Ее сердечко так часто стучало, неприкрытой страстью подливало масла в огонь. Сместил пальцы ниже, аккуратно поглаживал вход, не проникая внутрь, она руки выше закинула, просунув между стеной и его спиной, пальцами за кожу цеплялась со стоном. — Тише, Бастет, — напомнил, а у самого в глазах от желания темнело. Так чутко реагирует, так безумно приятно пахнет страстью и собой, Амен перестал понимать, как сам может держаться, на уровне рефлексов лишь продолжал. Сместил руку на талию, легко поднялся вместе с ней, прижимая, накидку как смог расправил на скамье и ее на ткань усадил. Опустился перед ней на колени, коснулся губами ее собственного и плавно двинулся выше. — Раздвинь ноги, — шумно выдохнул, глядя на красивые бедра и выше. Одну руку предплечьем на низ живота положил, властно надавливая, не позволяя сместиться, продолжил осыпать поцелуями бронзовую кожу, пальцами второй руки вновь коснувшись совсем уже мокрого, блестящего от смазки лона, мягко ласкал самую нежную часть. — Не бойся, не причиню тебе боли. Она крепко держалась за край скамьи, спину вновь прогнула, сначала неотрывно следила за ним, однако когда достиг поцелуями паха — уперлась затылком в стену и глаза жмурила, места себе не находила и пыталась прогнуться сильнее. Он хотел не спешить: сначала провел языком рядом с губами, однако ее запах и чувственные стоны разрушили остатки выдержки — очень скоро сместил ласку в середину, кончиком языка скользнул снизу вверх, собирая влагу. Рукой слегка подтолкнул бедро с внутренней стороны, вынудив раздвинуть ноги еще шире. — Мне нравится твой вкус, — вкрадчиво говорил, добавив к языку пальцы; прохаживался ими пока лишь по складочкам, иногда касаясь начавшего пульсировать входа. Подняв взгляд не сдержал шумного выдоха – так прекрасна была в своем наслаждении от его ласк, изгибалась, ладонями сжимала аккуратную грудь. Редкие капли с еще мокрых прядей бегут по изгибам, мурашки ведут за собой. Немного радостно стало оттого, что выпила. Уверен: была бы трезвой — ни за что не была бы откровенна настолько в первый раз. — Не напрягай таз. Постарайся. Он, продолжая лизать снизу вверх, осторожно ввел внутрь палец, внимательно следя за ее лицом, за реакцией. Неглубоко совсем, лишь одной фалангой, стеночки оказались невозможно узкими, такими горячими, у него низ живота мгновенно свело от мысли о том, как будет, если войдет в нее сам. Эва не сдержалась — протяжно застонала, сжавшись вокруг него, одну руку положила на его голову, запустив пальцы в волосы, пряди ласково пропускала меж них. — Ты такая умница, Эва, — уголки его губ на миг приподнимаются, когда он медленно вводит палец до основания и замирает. В ней до невозможного горячо, он и рад сгорать в этом пламени вместе с ней. Язык продолжает движение, лаская самую нежную ее часть, утопая в смазке, которой становится только больше. Когда он начинает плавно двигать в ней пальцем, чуть растягивая узкие стенки и задевая особенно чувствительную зону, ее бедра принимаются дрожать. Влажные звуки наполняют комнату, разгоряченные стоны отражаются от каменных стен купальни, это уже не волнует. Амен поднимает взгляд. Ее тело покрылось мурашками, мышцы под гладкой кожей напрягаются и расслабляются, а полураскрытые губы так чувственно проговаривают его имя в промежутках между стонами, что сил терпеть остается совсем немного. Она приоткрывает глаза, встречаясь с его собственными всего на секунды, — смотрит с таким трепетом и жаждой, сталкиваясь с огнем его страсти, обеими руками ложится на плечи, сдавливает длинными пальцами кожу. Стеночки внутри отчаянно сжимаются, и он ускоряет ритм и руки, и языка, надавливает им чуть сильнее, второй ладонью накрывает бедро, с силой вжимая в скамью. — Ты восхитительна, Неферут, — он сбивчиво шепчет, после слов усиливая и усиливая ласку. Незримый, как хочется, чтобы наслаждение получила в его руках! — Кончи для меня. Внутри Эвы готовится взорваться нечто невообразимое, такое, чего она себе даже во сне представить не могла. Тело напрягается, напряжение это волнами стекается к низу живота; кажется, она покинет этот мир и окажется на полях Иалу, так ей сейчас хорошо. Амен так близко, как в самых смелых мечтах, он так умело обращается с ней, нет ни сил, ни желания не верить ему. Он изменил угол, как-то по-особенному проникая в нее, и в то же мгновение это произошло. Едва не сорвавшись на крик, Эва сжала его плечи так сильно, что оставила красные отметины, и, выгнувшись, задрожала, изгибалась так сильно, насколько позволяла держащая ее огромная ладонь. Амен действий не прекратил — ласкал и ласкал языком ее нежную плоть, пальцем хоть уже и куда нежнее, но все же продолжал поступательно двигаться. В конце концов он замирает в ней, когда ее тело обмякает на скамье, оставить не спешит, продолжая чувствовать яркую пульсацию узких стеночек. Какая же чувствительная, отзывчивая, с какой готовностью покорилась. Он нестерпимо хочет продолжить, показать ей все грани возможного наслаждения, но, взглянув на покрытое испариной лицо, понимает — устала слишком, достаточно для первого раза. Завершает ласку мягким поцелуем и выпрямляется, чтобы оставить поцелуй и на приоткрытых губах. Она тяжело дышит, не отпуская его плеч, отчаянно льнет к его груди, тщетно стараясь восстановить дыхание. — Ты восхитительна, Эва, — негромко повторяет он, положив руку на ее затылок. Ее сердце так сильно бьется, вколачивает разгоряченный пульс в его кожу. Она молчала и глаза держала закрытыми; вздрогнула, отстранилась, когда он невесомо погладил ее по щеке. Амен, тоже больше ничего не произнося, вскоре обернул ее в накидку — высохнувшее после воды ее тело стало слишком ослабевшим от страсти и алкоголя, чтобы двигаться самой. Платье решил не надевать, волосы ее были еще слишком мокрыми. Она стояла перед ним, чуть покачиваясь, глядела в пол, пока он поправлял стянутую ею одежду, и вздрогнула, когда бесцеремонно взял ее на руки. Свои она уместила на груди, не касаясь его. — Говорила же, что не станешь жалеть, — в его голосе нет ни упрека, ни обвинения, лишь тень огорчения. Размеренным шагом он направился к выходу. — Я просто боюсь… — она говорит совсем негромко, склонив голову вбок и глядя куда угодно, только не на него. — Прости. Мне было очень хорошо, но я боюсь… Боюсь, что эта сказка разрушится. Наступит завтра и мы должны будем вернуться к реальности, где нет места такому. Амен не ответил. Молча вышагивал через поселок к ее дому, бережно держа на руках хрупкое, еще горячее тело. Лишь диск луны смотрел на них в эту холодную, темную ночь; ни одна живая душа не знала ни о произошедшем в бане, ни о том, что творилось в сердцах, когда эпистат осторожно укладывал бывшую шезму в ее постель, когда укрыл стройную фигуру простыней и замер рядом, больше не касаясь. Тихо, беззвучно почти всхлипнув, Эва отвернулась, а Амен, не найдя подходящих слов или решив, что скажет все завтра, вскоре покинул дом, бесшумно закрыв за собой дверь.