Вы в 10:40pm : Прости, Ванцзи, мне нужно было вас предупредить. Я остался с учениками этим вечером — они настояли на том, чтобы отпраздновать окончание лекций, и я не смог им отказать. Передай дяде, что я в порядке, и переживать вам не следует. Я прибуду домой значительно позже. Если вам что-то потребуется, то я поспешу. Обязательно говорите, если я срочно необходим дома.
Ложь жжёт в гортани. Как же удивительно красиво и правдоподобно он врёт. Ванцзи в 10:40pm : Хорошо. Мы отужинали без тебя. Будь осторожен.Вы в 10:41pm : Ничего страшного, пропуск ужина никак на мне не скажется. Я безусловно позабочусь о себе, если потребуется. Доброй ночи.
Ванцзи в 10:41pm : Доброй ночи. Конечно, он не был ни на каких вечерах со студентами, более того, никто не предлагал Лань Сичэню задерживаться после занятий. Всё это время он провел в собственной машине, совершенно не собираясь из неё выбираться. Это было его укромное, спрятанное ото всех логово. Припаркована была машина не слишком далеко от центра города у небольшого бара, спрятавшегося в переулке. До этого он около получаса сверлил взглядом документы, нервно их перебирал, затем, как иронично, но практически доехал до дома, вскоре изменив направление. Ему совершенно не была свойственная такая нервозность, да и нервозностью это нельзя было назвать. Внутри Лань Хуаня было что-то нерешённое: он был готов, он ждал, но сталкиваться лицом к лицу с мраком было страшно. Он никогда не боялся за себя и никогда не показал бы своей горечи, но сейчас он был не в силах её сдержать, и она начинала сочиться из всех щелей. Что будет дальше? Дальше всё будет точно так же, как и всегда. Лань Сичэнь коротко глядит в телефон снова и убирает его в карман, а следом выходит из автомобиля, оставляя свой кожаный портфель педантично аккуратно лежать на заднем сидении. После занятий он всё ещё одет в чёрный официальный костюм, хоть и успел стянуть с шеи галстук — казалось, он впервые приносил то неприятное удушающее чувство, ставшее причиной от него избавиться. На улицах горят фонари, а в воздухе всё ещё висит тёплый, едва сырой запах осени. Всё сильнее и сильнее его съедало холодом и ветрами, двигавшимися со стороны моря. Прожив в Гуанчжоу всю свою жизнь, Лань Хуань хорошо знает, как быстро здесь наступает сперва холодная и промозглая осень, а следом и леденистая, влажная зима. Так происходит всегда в его жизни. Если холод, то только тот, который ломит кости. За машину можно было не переживать, ведь никакого шума не предвещалось, да и припарковал он её с безлюдной стороны здания. Вывеска над баром светится желтоватым, но тусклым светом, и на освещённой улице кажется невзрачной. Надпись гласит: «Полдень». Сичэнь дёргает ручку двери, заходя в дешёвый проулочный бар. Внутри оказывается всё так же тускло. Людей немного. Около восьми человек сидели парами в не слишком большом зале, и всего один был за барной стойкой. Часто ли Лань Сичэнь бывал в подобных местах? Никогда. Как иронично… за свои тридцать один год он никогда не позволял себе напиться или даже просто немного расслабиться со стаканом некрепкого алкоголя. Причиной было не только то, что один лишь запах спиртного вызывал у него странный дурман, но и воспитание. Члены семьи Лань – и мужчины, и женщины – всегда были теми, кто исключительно строго придерживался правил. Конечно, это можно было считать консервативным, грубым и несущественным, однако он никогда не считал это таковым. Правила были важны. Они были основой. Сперва хотелось сесть за столик, однако выбор сесть за стойку оказывается более предпочтительным. У бармена наверняка можно было проконсультироваться о том, с чего стоило начинать и какой алкоголь вообще стоило употреблять. К большому счастью бармен оказался весьма приятным мужчиной с видимым опытом и порекомендовал простой сидр. Процент алкоголя в нём был стандартно невысокий, пах он пряным яблоком, и, в принципе, обещал, что Лань Сичэнь если и напьётся, то не слишком быстро. Выпить он собирался лишь с одной целью – хоть немного повеселеть. Тот осадок, который остался внутри после нагрянувших от семьи новостей, должно было хоть что-то сбросить. – Всё-таки сидр? – Да, пожалуйста, – Лань Хуань улыбается. Он никогда не теряет лица. – Если захотите ещё, то запомните, что ваш – пятая строка на доске, – голос бармена звучит спокойно, и мужчина указывает Сичэню на интерактивную доску справа от барной стойки, на стене. – Ох, хорошо. Вы сильно мне помогли, я мог бы запутаться. – К вашим услугам, – картонный кружок подставки с гербом «Полудня» ложится на стойку, на него сверху опускается высокий бокал. Сидр – золотистый, лёгкий, слабо и приятно пахнущий яблоками и летними деньками. Сичэнь даже не представляет, насколько сильно может от него опьянеть. Стойкость к алкоголю у него просто отвратительная. – Хотите чего-нибудь к напитку? Есть орешки в панировке. Моя рекомендация. Очень вкусно. Эти слова вновь вызывают у Сичэня дежурную улыбку. А ещё он он ощущает плечом чей-то взгляд, и вовсе не на бармене, а наоборот. Отчётливо на себе. Со стороны слышится едкая усмешка. Человек, сидящий сбоку от него, ставит свой бокал на стол, и лишь из чувства вежливости Лань Хуань сдерживается, чтобы не обратить внимание в ответ, продолжая улыбаться бармену. – Нет, благодарю вас, – приподняв стакан, он аккуратно покручивает бирдекель под ним, выравнивая и опуская ровно по центру. Сидр не трогает. А орехи не берёт по одной простой причине – ест он по строгому расписанию. – Если пожелаете ещё что-нибудь, господин, дайте только знать. Я здесь до самого утра. Вновь аккуратно улыбнувшись и погладив стакан, Лань Сичэнь решает поинтересоваться тем, кто же глядит на него так пристально. Не успевает. Голос проносится ещё до того, как он поворачивает голову. Не слишком близко, но слышится звучным и хриплым. Сичэнь хорошо знает этот голос, пусть он и стал гораздо увереннее, крепче. В нём появилась жирная ирония. – Надо же, – ещё одна усмешка. Чуть ли не более едкая, чем прошлая. – Вы пьёте? Мне казалось, что вам совесть не позволяет устав нарушать. Или что у вас там? Какие-то строгие установки религиозные? Не важно. А вы, оказывается, тот ещё негодяй. Стыдно должно быть. К тому моменту, когда Лань Хуань смотрит на соседа по стойке, взгляд того уже оказывается переведен, и теперь тонет в стакане коньяка. Пахнет от него терпко – нейрохирург отчётливо чувствует запах даже на расстоянии вытянутой руки. Цзян Чэн сощуривается, вновь поднимая свой коньяк и запивая его горечью сказанные слова, которые, при взгляде на его сощуренные и внимательные глаза, взыгрывают каким-то совсем новым оттенком. Теперь их за барной стойкой оказывается действительно двое. Лань Сичэнь сидит здесь уже не наедине с самом собой или окружённый кучей безымянных фигур, а с настоящим человеком. Слова Цзян Чэна ошпаривают страшнее алкоголя, от которого ждёшь, когда он порежет горло колючим пламенем, а сам мужчина оказывается для него опаснее совести. – Я не ожидал встретить вас здесь, добрый вечер, – сколько они не виделись? Около полугода? Да, такой простой, такой обычный он становится для Лань Сичэня почти как оковы для заключённого. Как надзиратель для пленника. В сравнении со строго и красиво одетым доктором Цзян Чэн оказывается весьма просто одет: худи без принта и джинсы, а его недлинные волосы собраны в нетугой пучок. Красивое лицо обрамляют ниспадающие пряди. Цзян Чэн всё пытается распробовать парфюм Лань Хуаня – он пытается сделать это вот минут десять или пятнадцать, еще с тех пор, как тот подсел – но у него совершенно не выходит. Коньяк перебивает ненавязчивый и не слишком терпкий, но отчётливый запах. От Лань Сичэня духами пахло столько, сколько он его знал, и этот аромат никогда не походил на привычный вычурный мужской одеколон. Он был стылым, мягким, гладким и никогда не отталкивал своей крепостью. Он был всегда с иголочки, всегда идеальным. А сейчас Ваньинь глядел, как этот несравненно прекрасный человек нарушал собственные принципы. – Вау, правда что ли? Знаете, кого неожиданней увидеть в почти что самом дешёвом баре района? Могу дать подсказку, – теперь, когда они не были «заведующим» и «практикантом» Цзян Чэн позволял себе быть острее на язык. Впрочем, пора эта давно прошла, и каждая их новая встреча, которые происходили слишком редко, сопровождалась наблюдением. Лань Хуань наблюдал, как менялся этот человек. Как внутри и вне происходила непрестанная метаморфоза. Цзян Чэн допивает, ставит стакан подальше. – Коньяк. Повторить, – его голос звучит строго. Он почти командует бармену. – Понимаю вас, – Лань Сичэнь изображает улыбку, тоже решая выпить. Сидр оказывается мягким и сладким. Пьётся просто, и пара глотков проходит так легко, будто и следа последствий не должно остаться. Как бы не так. Первые глотки отпечатываются лёгким помутнением. Не в лице, но в сознании. – По правде говоря, я впервые в таком месте. Наверное, мне повезло встретить вас. – Да ладно? Скажите ещё, что соскучились. – Успел пару раз пожалеть, что не вижусь с вами часто, как раньше. – Вы вообще умеете пить? Вы так консультировались с барменом, будто даже не догадываетесь о последствиях, – Цзян Чэн выгибает бровь, глядя в чужое лицо. Как интересно выходит. Проницательный взгляд проходится от глаз до губ. Он бледный, почти неживой, не способный даже постараться не надевать на себя этих улыбок вежливости. Ваньинь ведь выучил каждую их них наизусть. Он наблюдал за ними так пристально и долго. – Что могло заставить человека, вроде вас, решиться напиться в баре так поздно? То, как медленно и нерешительно сползает с лица Лань Сичэня улыбка – картина уникальная. Подумав, отказывается от маски, ведь его, кажется, уже разоблачили. – Честно признаться… нет. Не умею. И не представляю, что произойдёт, если напьюсь. Вы были правы, когда решили, что запретов я предпочитаю не нарушать – это моё моральное правило и семейная традиция. Помогает держать ум в узде, а сердце – в равновесии. – Но нарушили. – Получается, что вы правы, и я тот ещё негодяй. Некоторое время Цзян Чэн молчит, со скепсисом во взгляде глядя на собеседника. Мимика у него всегда была живой и очаровывающей. За это время ему успевают налить коньяка вновь. Он даже на мгновение не бросает взгляда на стакан, только выдаёт с осуждением: – Вот глупый. Видимо, недостаточно сильно вы уважаете свои традиции. Как же вы собрались домой добираться? Вас будто подменили. – Пока не решил, – под эти слова Лань Хуань решает сделать ещё несколько глотков. Скоро от стакана сидра остаётся всего ничего. Пьёт он помногу и вновь старается не зарождать в Цзян Чэне вопросов. Он знает, что если он правильно даст понять, то этот человек не станет его расспрашивать и лезть в душу. Ваньинь в его глазах всегда был достаточно чутким, и тем, кто тщательно прощупывает почву прежде, чем на неё ступить. – Вы часто здесь бываете? – Нет. Просто живу недалеко. – Ах, вот в чём дело, – в голове постепенно начинали мешаться мысли. Он не помнил того, как давно Цзян Ваньинь переехал жить в Гуанчжоу, но точно знал, что по профессии тот не работал. Причина была в том, что родители уже проложили ему путь, и Цзян Чэн должен был сменить отца в семейной клинике, однако от этого места он отказался, занявшись своим делом. – Просто отдыхаете или отмечаете повод? О том, что Цзян Фэнмянь не может передать дело даже плешивой собаке, болтали все, кому не лень. Яньли вышла замуж и носила ребёнка. Вэй Усянь был под следствием, его искала полиция. Цзян Чэн сам открестился от врачебной практики, занял у банка деньги и открыл студию тату. – Можно сказать, что праздную, – по помещению разливается неторопливая инструментальная музыка. На лице Цзян Чэна вместо усмешки появляется кривоватая гримаса. Он хотел ухмыльнуться, но вышло так паршиво, что и словами не передать. Перед глазами стояло злополучное письмо, найденное подоткнутым к двери – причина была в нём. Ему пришло уже порядка трёх таких писем, и в каждом подобном было высокопарно и красочно расписано то, что за дерьмо ему придётся пережить за грехи его брата. Глаза бы его Вэй Усяня не видели. Писали определённо по заказу Вэнь Чао или он сам. Что-то подсказывало, что его сраного высокомерия хватило бы на то, чтобы даже в тексте он строил из себя незнамо кого. – А вы? Я не поверю в то, что вы тут просто ради развлечения. Предупреждаю. Не врите мне. Я не хочу портить своё мнение о вас по вашей же вине, а не по моей прихоти. Лань Сичэнь ждал такого вопроса, но вот просьбы не ждал. Именно поэтому его лицо неуклюже застывает между двух эмоций поддельной доброты, губы вздрагивают. Цзян Чэн засматривается на это. Если бы Сичэнь не опьянел после единственного стакана сидра, то наверняка был способен на игру получше. Сейчас же ему только и оставалось, что устало-радушно посмотреть в чужие глаза и допить напиток, соглашаясь на просьбу. Насколько же сильна была вера Цзян Чэна в его добропорядочность и насколько сильно он сам её утратил? Насколько грязным он себя считал? Как сильно Цзян Чэн ненавидел эти его фарфоровые, сдержанные улыбки? Ох, он желал бы видеть на этом до боли искреннем лице совсем не их. Они не шли губам Лань Хуаня. – У меня просто... нелёгкие времена, – он произносит это не дыша. Лишь потом замечает, как в груди скапливается одышка, и как бешено бьётся сердце. Он так разволновался, пока сознавался? Взгляд приходится уронить в пол, чтобы не стало видно, как быстро он успел опьянеть, и как навязчиво на губы лезет улыбка. Но скоро он всё же не сдерживается и, чтобы сгладить собственное признание, по-дурацки смеётся. – О, мой бог. Вы уже опьянели? – Что? С чего вы взяли? – его взгляд резко взметается на Цзян Чэна. – Вам стоило выпить один стакан, как вы даже осанку держать перестали. А ещё вы смеётесь как дурак, – Сичэнь отчего-то поражённо ахает, когда Цзян Чэн экспрессивно взмахивает руками. А потом вновь начинает смеяться, прикрывая губы кулаком. – О, только не велите меня казнить. Я просто вспомнил, как во время практики вы уронили в мой чай свой бейджик. И я намереваюсь заказать второй стакан сидра. – Что? А ну прекратите! – Разве вы не помните? – Вы в своём уме?! Эта контрастная и такая глупая перемена в Лань Сичэне просто-напросто повергает в шок. Он что, решил пристыдить его спустя столько лет? Он так быстро напился? Цзян Чэн шокировано размыкает губы, а возмущение разрезает лицо резкой хмуростью. Кажется, он вот-вот начнёт протестующе стучать кулаком по столу, требуя прекратить это бесчинство. Чёрт возьми, он даже не представляет, как бороться с непредсказуемостью в характере этого человека. – Вы больше не будете пить, доктор Лань! – Боги, знали бы вы, как это было уморительно. Вы достали бейджик из чая, как змею, и отбросили прямо на мой стол. – Лань Сичэнь! Хуань вновь заливается смехом. Этот смех не звонкий, не пёстрый, даже не заливистый. Но всё равно передающий его до ужаса весёлый и смешливый нрав, скрытый глубоко внутри него. С такой стороны он открывался не часто, но каждый раз, когда он выдавал в себе эту забавную черту, за ним хотелось наблюдать и наблюдать – правда, сейчас это, скорее, было защитным механизмом. Всё бы ничего, если бы он не высмеивал неуклюжесть самого Цзян Чэна. Да, такое действительно происходило. Он и правда однажды уронил свой бейджик в чай Лань Сичэня, а потом, испугавшись, попытался его вытащить, но в итоге намочил и свой халат, и стол заведующего практикой. Лань Хуань был неуклонно-вежливым и дипломатичным – конечно, он не стал ругаться. Но кто бы догадывался, что спустя годы он начнёт смеяться над этой историей по пьяни? Какой позор. Позорнее, наверное, было лишь то, как он пытался выговорить слово «сидр», заходясь смехом и прося бармена подойти к стойке. Цзян Чэн ругается и перехватывает едва поднявшуюся со столешницы руку. Выходит так, что одного стакана Лань Сичэню действительно хватает для того, чтобы ещё почти на полчаса зайтись воспоминаниями о практике Цзян Чэна и о том, насколько же насыщенной она была. При том он не вспоминает ни одного похождения Вэй Усяня. Неудивительно, ведь даже для него самого этот человек является больной темой. Из-за него Ванцзи чуть не погнали в шею из дома, и именно он стал причиной бессонных, тревожных ночей его брата. Он ищет его до сих пор. Однажды, возможно, перестанет, но события их жизней намекают, что им ещё многое предстоит пережить. Где-то на периферии маячит это осознание, и именно оно становится причиной для того, чтобы смешки Лань Сичэня сошли на нет. Скоро он, пьяный от стакана сидра, стягивает с плеч такой заносчивый и ненужный пиджак, а Цзян Чэн, который чувствует от трёх стаканов коньяка лишь небольшое опьянение, решает уточнить снова: – М-да, пить вы совсем не умеет. Уверены, что до дома доберётесь? – Да, я ведь на машине, – Цзян Чэн возмущённо хмыкает на эти слова, доставая из худи портмоне с банковской картой, а затем выдает тоном, не терпящим споров. – Отгоним машину ко мне. Переночуете, – слышится, как на него находит раздражение. Чёртов Лань Сичэнь. Когда от него так хочется отвязаться, и больше не забивать его образом голову, так он тут как тут со своим навязчивым присутствием. – Но мне нужно ночевать дома! – Сичэнь пытается протестовать, но в нагрянувшей панике чуть не сносит стакан со стола, потянув за бирдекель, да ещё и пиджак роняет на пол. Его раскрасневшееся лицо почти умоляет, пока Цзян Чэн оплачивает выпивку. – Да плевать мне, где вы там ночевать должны. Вы себя вообще видели? Вы въедете в первый же дорожный знак, – метнув в доктора злобный взгляд, Цзян Чэн оставляет на стойке чек. Лишь краем глаза Лань Хуань замечает, что и его сидр тоже оказывается оплачен. Приходится проследовать за ним к выходу и провести туда, где припаркован автомобиль. Пьяное сознание отказывается протестовать. На улице начинает пахнуть ещё холоднее – ночью. Но согретый алкоголем организм этого не чувствует; слышится, как из бара доносится музыка, которая играла внутри, и треск фонаря становится для неё почти аккомпанементом. Цзян Чэн требует у Лань Хуаня ключи от машины, но тот всё никак не может их найти, шарясь рассеяно по карманам пиджака, но так и не нащупывая. Неужели он выронил их в баре, когда пиджак упал на пол? А вдруг они вообще закатились под стойку? На извечно спокойном лице уже было появляется тень паники, когда Ваньинь придвигается ближе, залезая рукой в передний карман брюк Лань Сичэня. – Какай несносный, вот же они, – ключи оказываются у Цзян Чэна в руках, но высмеять мужчину у него не выходит. Потому как пока из бара звучит неторопливая скрипичная трель, Лань Хуань решает сделать кое-что совсем безумное. Он, почувствовав, как паника сходит на нет, бросает пиджак на крышу машины и подтягивает Цзян Чэна ещё ближе, накрывая руку с ключами своей. Картина выходит просто до мурашек странной и неправильной. Они стоят в безлюдном и тусклом проулке в позе для вальса, пока лицо Цзян Чэна переполняет порыв то ли паники, то ли тревоги, а на лице Сичэня расцветает тоскливая улыбка. – Что вы творите? – Я люблю скрипку. Знаете, я ведь и сам умею играть. – Вы не ответили на мой вопрос. Вопреки грубым словам, Ваньинь позволяет Лань Сичэню двинуться в неторопливом, медленном танце. Кажется, что они и не двигаются вовсе, застывают. Даже несмотря на то, что уже скоро за руку держаться становится неудобно, и Сичэнь кладёт обе руки Цзян Чэну на талию. Тот, в свою очередь, упирает обе ладони в плечи доктора. Лань Хуань на вопрос и не ответит. Не хочет. Да и сам Цзян Ваньинь в глубине души не хотел бы знать ответа. Он был так близко к человеку, который столько лет заставлял его так пристально за ним наблюдать… и вблизи он казался таким простым, драгоценным и сказочным, что слышать оправданий от него не хотелось. Хотелось смотреть на то, как по-дурацки Лань Сичэнь смеётся, пока пьяно танцует под скрипку и трещащий фонарь, как его скулы краснеют от холода, и как близко он находится – теперь в его духах получается разглядеть нотки сандала и жасмина. – Не ругайте меня, – его голос звучит по-доброму мягко и слабо, несмотря на смех. Сичэнь почти обнимает его талию, скрипка медленно стихает. Он делает только хуже. Лань Хуань всё портит. Он идиот. Он ужасный. Он губит сам себя, поддавшись этому дурному желанию. Он не может позволить себе той наглости, которую творит. – Буду. Вы совсем потеряли страх. – Простите меня, – момент, когда его руки остаются пусты, а Ваньинь хлопает водительской дверью, остаётся смазанным в памяти. В руках Лань Сичэня всё ещё остаётся тепло его тела. Цзян Чэн мог назвать себя человеком, который ни в коем случае не считал чужие проблемы своими. Принцип у него такой был – не брать ответственность за то, что его не касается. Однако этой ночью Лань Сичэнь спит в его кровати, пока сам он ютится на кухонном диване. Уже в четыре утра доктор пропадет. Тихо и незаметно, оставив записку с благодарностью. Страшная тайна его желания напиться вдребезги так и не будет раскрыта, однако только сегодня, поскольку оба ещё не знают о том, что при похожих обстоятельствах – в баре – им придётся встретиться ещё дважды. В следующие выходные. Без алкоголя и без пьяных танцев, но совершенно с другими последствиями.***
Безусловно, Лань Сичэнь делал это совершенно трезво, абсолютно обдуманно, хоть и знал, насколько большую ошибку совершает. В ином случае этого бы не произошло, ведь тогда ему было бы не просто стыдно или горько – тогда он возненавидел бы себя. То высказывание о правилах, которые "помогают держать ум в узде, а сердце – в равновесии", пожалуй, сейчас даже он сам мог бы посчитать самой большой ложью за всю свою жизнь, поскольку совершенно никого равновесия он не чувствовал, а ослабить поводья хотел больше, чем дышать. Он проклинал себя за это, рвал на части собственную совесть, считал себя грязным и подлым, но каждый раз собирался с силами и становился таким, каким должен был быть. Прилежным сотрудником, примерным братом, добрейшей души человеком. Лжецом. А теперь должен был стать и продолжателем их золотой врачебной династии. Сперва здесь было шумно и темно, а потом стало до ужаса тихо. Цзян Чэну так и не удалось наощупь найти включатель и осветить пространство узкого коридора его съёмной квартиры — не давали, приходилось то ли обороняться, то ли усмирять пыл. Скорее, наверное, второе, ведь то, с какой жаждой его трогал Лань Хуань, было нестерпимо. И, вновь возвращаясь к насущному, он нарушал свои обеты совершенно осознанно. Источая абсолютное желание. Цзян Чэну кажется, будто ещё пара мгновений, и его растерзают. В голове копится несметное количество мыслей. Подлых, жалких, навязчивых, и каждая из этих мыслей ставит под сомнение реальность происходящего, однако путей из этого омута оказывается всего два: перестать бороться со своим сознанием или, наоборот, вырваться прочь. Такой сильный, такой важный, он и не подумал бы никогда о том, что не сможет оттолкнуть от себя человека, который не просто касался его сердца, а был способен пронзить его насквозь. Именно поэтому Лань Хуань имел власть впечатать его спиной в стену, обжигая горячим дыханием область над ухом, а затем поддаваясь порыву – забраться руками под кофту. Трогать. Трогать, трогать, трогать… его всего. Всё его тело. Бёдра, узкую талию, скрытую безразмерной кофтой, сильную грудь, рёбра. В с ё. – Не растягивайте мои вещи, – безусловно, Цзян Чэн не был тем человеком, который будет ложно смущён или станет скованно убирать от себя чужие руки, демонстративно сопротивляясь. Он смущение проглотит, потопчется на нём. Если бы он не хотел, чтобы с ним происходило всё это, то Лань Сичэня не было бы в его квартире. Именно поэтому его голос звучит требовательно, с рыком, хоть и почти шепчет – чтоб не нарушить тишину, которую прежде разбавлял только шелест одежд. Сичэнь оказывается удивительно послушным: убирает руки из под кофты, перестаёт так бешено и настойчиво прижимать к стене. Его рука укладывается на шею Цзян Ваньиня, чтобы скоро согреть противоположный изгиб его шеи под ухом собственным шепотом. Он чуткий, голос его хрипит, но не источает эту треклятую покорность, какая была в нём всегда, а утверждает. В нём будто бы скапливается вся душевная тьма Лань Хуаня, и каждое из потайных, давно забытых желаний, сочится из него. – Хорошо, – ровно в это же мгновение губы доктора примыкают к коже под ухом, медленно и чувственно целуя. Ваньинь хмурится, крепче сжимает в руках его плечи, тянет на себя. Безумно горячие, влажные губы скользят вниз, обсыпая медлительными поцелуями всю поверхность кожи, пошедшей мурашками. Они трогают чутко и трепетно, оставляют слабозаметные следы, ласкают. Кажется, будто под этими прикосновениями должны распускаться цветы, однако почему-то они оставляют лишь давящую боль в области сердца. Хочется ещё. Хочется в этих поцелуях утонуть. Только вот одно для себя Цзян Чэн решает быстро. Хуань отрывается от его шеи, перемещая обе руки на тазовые кости. Одним резким движением он притягивает Ваньиня к себе, а его губы касаются теперь уже нижней челюсти, чтобы уже скоро добраться до обветренных, сухих уст. Там его и останавливают. – Без поцелуев, – Цзян Чэн отворачивается. Его рука закрывает губы Лань Сичэня, отодвигая от себя, чтобы избежать того, как стремительно он хочет его поцеловать. – И не здесь. – Ведите, – без лишних слов Сичэнь даёт ему выпутаться из объятий, которые совсем недавно были слишком настойчивы. Теперь они оба чувствуют то, как от нехватки близости сушит горло, и хочется вновь почувствовать её, вновь в ней утонуть. Подло, беспамятно, не пробуждаясь. Почему Лань Сичэнь считал это осознанно свершенной ошибкой? Потому что через месяц должны была состояться его помолвка, а он, вместо того, чтобы принять это весьма ожидаемое событие – как старший наследник семьи он готовился однажды взять ответственность за продолжение фамилии и семейного дела – сейчас отдавался единственному человеку, который оказался способен вызвать в его душе хоть малейший, единственный проблеск света. Ему так не доставало этих тёплых, щекочущих надежду лучей. Готов ли он был к тому, чтобы положить голову на плаху за эту ошибку? Да. Готов ли он был оказаться поруганным? Да. Готов ли был к тому, что Цзян Ваньинь его возненавидит? О, да. Он это заслуживал. Потому что никогда не смог бы отказаться от долга, который нёс. Дверь в комнату Цзян Чэн закрывает, будто бы в любой момент кто-то мог проникнуть к ним и обнаружить. – Без следов. Без последствий. Начнёте вытворять какую-нибудь дрянь – выставлю за двери. – Я сделаю только то, что вы попросите, – эти слова оставляют на лице Цзян Чэна молчаливую настороженность. Но то, как дрожат его руки, когда Сичэнь укладывает его на кровать, чувствуется хорошо. Как трепещуще вздымается его грудь – ощущается ещё отчётливее. Он никогда не представлял того, как ужасно сильно он может этого хотеть, ведь он не знал, что это произойдёт. Цзян Чэн, насколько бы чёрствым он не выглядел, был исключительно строг к тому, что называлось «актом любви». И сейчас он был слишком слаб, чтобы отказываться от того, как Лань Сичэнь украдкой целовал его грудь, стянув кофту, как ласково держал его бёдра, как позволял себе гладить его. Они оба должны были об этом пожалеть, оба ничего не знали о испытываемых друг к другу немых чувствах, поселившихся в них уже так давно, но оба были слабы. – Если я сделаю что-то не так, то прогоните. Отругайте. Делайте всё, что захотите. Казалось, эти слова могли бы Цзян Ваньиня удушить. Они были сложными, непонятными и обжигали сильнее, чем стыд, который хватает его ровно в тот момент, когда Сичэнь путанно расстёгивает ремень на его джинсах, чтобы стянуть их вместе с бельём. Они сползают с неширокой кровати вниз вслед за сиреневой кофтой. Как же трудно оказывается быть полностью обнаженным, когда тот, кто нависает над тобой – полностью одет. Лань Сичэнь отрывается от зацелованных груди и плеч лишь для того, чтобы оглядеть Цзян Чэна. Красивого, стройного, сильного, желанного, возбуждённого, с каждой секундой всё сильнее замерзающего в холодной постели. Он хочет его согреть. Для того и стягивает с себя пиджак, расстёгивает рубашку, ширинку брюк. Лань Хуань не отрывает от него взгляда ни на мгновение, пристально следя за неровным дыханием и тем, как Ваньинь всё никак не найдёт, куда деть руки. – Скорее, – это всё, что проговаривает Цзян Чэн, прежде чем вцепиться рукой в плечо Сичэня и вновь притянуть его к себе. Он не вытерпит взгляд этих глаз, ведь он кажется ещё мучительнее, чем поцелуи. Лань Сичэнь вновь подчиняется, языком проводя мокрую дорожку от ключиц до кадыка и впиваясь мягким поцелуем снизу. Вместе с ним из уст Цзян Чэна вырывается первый чувственный вздох. Он содрогается, по телу проходится дрожь. Он ждал, что мгновения молчания и созерцания закончатся чем угодно, но они приносят лишь новую волну сладкого удовольствия, сводившего челюсть. Он ведь и без того до ужаса возбуждён. Ваньинь бы свёл колени вместе, но Сичэнь устраивается между его ног и закрывает любые пути к побегу. Лань Хуань оказывается стремительнее, чем можно представить – он в этой трясине уже по голову, а стараться сбежать будет жалким и глупым поступком. Он позволяет себе прокладывать путь смелее, едва смыкая белоснежную кромку зубов на соске, слабо натягивая кожу. Его ладони с нежностью исследуют изгибы тела Цзян Чэна, согревая, разжигая, передавая ему пламя, непрестанно бушующее глубоко в истерзанной груди и способное испепелить всё вокруг них двоих. Сичэнь поднимается, оставляет ласковый поцелуй за ухом, кончиком носа ведя по нежной коже, пока его ладонь накрывает чужой пах. Слышно, что дышит он аналогично сдавленно и почти боязливо. В ладони оказывается крепкий полу-вставший член, пачкает руку в обильном предэякуляте, натягивается крайняя плоть, но не задерживается. Два его пальца – средний и безымянный – скользят меж гладких ягодиц. Доктор не спешит, подолгу проверяя готовность Ваньиня к пенетрации, прежде чем по этапам фаланг ввести пальцы в его напрягшееся тело. Ох, как же сильно он оказывается напряжён. С уст Цзян Чэна струится едкое, раздражённое шипение. Больно. Как же больно и тесно. На долгое мгновение Лань Хуань замирает, стараясь сделать так, чтобы его тяжёлое дыхание не было слышно и не двигаясь совсем. Цзян Чэн чувствует собственно кожей, что, дай Сичэню волю, и он сорвётся, проглотит его, не выпустит. Однако он не понимает одного… Откуда в нём это стремление? Неторопливо разводя пальцы в стороны, мужчина продолжает, массируя и исследуя. Следует новый звучный, сбивчивый вздох, и Цзян Чэн зарывается пальцами в чужие волосы, давая себе млеть от контрастных поцелуев разгорячённых губ. Зачем он впустил его в свой дом? Зачем встречался с ним? Зачем взял его номер? Зачем позволял ему танцевать у бара и рассказывал о своей жизни? Чёрные, словно смоль, волосы Цзян Чэна разметаются по белоснежным простыням. Собранные до этого в тугой короткий хвост, они успевают растрепаться от того, как он мечется по кровати, пока его тело терзают поцелуи, и пока его растягивают. Меж бровей залегает глубокая складка, и они тоже дрожат, а пальцы внутри него вслед за болью приносят порыв удовольствия. Хочется выругаться. На сей раз его голос содрогается в действительно громком, насыщенном отчаянным чувством стоне, а тело в порыве крупно порывается вверх. Гибкая спина изгибается. Пальцы Лань Сичэня толкаются внутрь него, вызывая прилив долгожданного блаженства. Мужчина тут же прикусывает нижнюю губу. Изнемогая от давящего чувства возбуждения, что лишь усилилось – плевать ему на перманентную периферическую боль, без боли любви не бывает – он хватается широкой ладонью за запястье Лань Сичэня и издаёт тяжелый вздох. Такой, будто бы сама его душа находится на грани с падением в пропасть. – Лань Сичэнь, – Лань Хуань крупно повисает над ним. Вводит пальцы медленно, поступательно. Смотрит близко. Лицо к лицу. Глаза в глаза. Цзян Чэн успевает даже почувствовать его дыхание на своих губах. – Что такое? – Без… без. – Я не буду. Не переживайте, – на лбу мужчины проступает испарина от того, насколько раскалённым кажется воздух вокруг. Он цепляет большим пальцем свободной руки край собственных брюк, опуская, чтобы освободиться и от них, и от белья. Брюки спадают до колен, а Сичэнь гладит свой возбуждённый, почти до болезненного, член. Он пульсирует под пальцами. Становится даже стыдно. Мужчина почти что примыкает своим лбом к чужому, не желая разрывать этой томительной тесноты, пока пальцы покидают расслабленный сфинктер. С этого ракурса можно видеть то, как дрожат ресницы Цзян Чэна, как его веки напрягаются, как вздрагивают губы. – Я… не стану вас целовать. Одного строгого, слитного толчка хватает для того, чтобы Сичэнь вошёл в него, впиваясь пальцами одной руки в бедро, а второй проводя по алеющей скуле. Цзян Чэн вскрикивает прямо в губы Лань Хуаня, ощущая, что внизу он весь горит, а рука, широко сжавшая бедро, точно оставит синяки – Сичэнь ослушался, пожадничал. Сейчас он бесправно наслаждается тем, как сжимаются неровные стенки вокруг его члена, заставляя издать низкий, гортанный рык, а глаза – плотно сомкнуть. – Молчи. Боже, замолчи. Боже… – это всё, что у него получается вымолвить к тому моменту, когда широкими толчками Лань Сичэнь продолжает входить внутрь. Ему нельзя целовать Цзян Чэна в губы? Хорошо. Нестрашно. Он будет целовать его всего. Чувствительное тело накрывает волной боли, смешанной с удовольствием. Хочется ещё. Оно жадно требует новых движений, получает их, и даже в это мгновение оно не успокаивается. Лань Хуань прижимается поцелуем к переносице Ваньиня, к уголку глаза, к щеке, ко лбу. Он рассыпается поцелуями по всему его лицу, не трогая губ и умело обходя правило. То ли по этой причине, то ли от боли, пронизывающей тело, то ли от возбуждения в паху, ногти Цзян Чэна впиваются в поверхность собственных ладоней. Он обнимает Сичэня за плечи, но старается следовать собственному правилу. Никаких следов. Тело охватывает жаром, несмотря на то, что до этого мужчина действительно замерзал. Казалось, что Лань Сичэнь окутал его своим телом, и в его руках, под тяжестью его напора, можно было растаять. Цзян Чэн, возможно, испытывал действительно тяжелое мучение от того, что не мог видеть его лица. – Ещё. С нарастанием темпа на смену боли приходит удовольствие, которое в быстром ритме приносят толчки. Возбуждение их обоих заставляет забыться и отбросить всё, что их терзало. Оно пьянит страшнее самого крепкого алкоголя, окончательно застилая поволокой глаза. Цзян Чэн уже не чувствует себя настолько гадко, как это было всего около получаса назад, когда он отчётливо осознавал, что пользуется моментом в угоду собственного желания. Он запускает пальцы в хорошо уложенные чёрные волосы, сжимая короткие пряди под размашистые движения. За собой Лань Хуань оставляет звонкие шлепки и сам тихо-тихо вздыхает. Каждый из них двоих напрочь забывает о том, кто он, и почему позволяет себе допустить это бесспорно греховное деяние. Когда Сичэнь прекращает его целовать, то опирается руками на постель, роняя завороженный взгляд в чужие глаза. Тогда же и сам Цзян Чэн понимает одну простую истину. Он давно пленён взглядом этих красивых черных глаз, касаниями рук, чуткостью сердца. Все его мысли занимает собой Лань Хуань, и даже сам вопрос о том, почему он это допустил, вскоре тоже затмевает доктор своим светлым обликом. Страстным, очаровательным... Застывшим в памяти, как нечто подобное искусству. Единственное, чего Ваньинь сейчас столь сильно хочет и чего не сможет себе позволить. Обнять его за плечи ослабевшими руками, притянуть к себе, дать почувствовать, как сердце из груди вырывается. Вместо этого он, правда, вновь хмурится и тяжело стонет, накрывая тыльной стороной руки свой рот. Он кончает первым, вновь крупно вздрогнув и прогнувшись в спине, пока сперма пачкает живот, а сфинктер безбожно сжимается вокруг члена Лань Сичэня. – Ох, нет. Нет, нет, нет, нет… чёрт, – и без того содрогающееся от оргазма, взмывшее над кроватью тело продолжает пронзать быстрыми толчками, и оттого Цзян Чэн с рыком, хрипло лепечет. – Сичэнь. Лань Хуань. Он успевает прикусить свой язык, пока Лань Сичэнь не хватает его за бока и не укладывает на кровать снова, выходя из тела, тут же сворачивающегося на кровати на боку. Он кончает почти что сразу следом даже без дополнительной стимуляции, замарав семенем бедро Цзян Чэна. Безмолвно сгибаясь пополам и упираясь лбом в его плечо. Возможно, они больше никогда не смогут глядеть друг на друга как прежде.