Был ли ты маяком или штормом

Его пальцы Марат не отпустил даже в квартире, держал так крепко, будто от этого зависела жизнь. Не хотел признавать, что все еще не верил в реальность происходящего. Казалось, Андрей должен был избить его, бросить окровавленным комком боли на полу, холодно взглянуть, сказать напоследок отрывистое: «Свободен!» и уйти, ни разу не обернувшись, но вот, они стояли вдвоем в прихожей и никак не могли друг на друга насмотреться. — Это твоя кофта, — признался Марат, взглядом указывая себе на грудь. Андрей держал его пальцы мягче, точно все еще позволял отступить и навсегда стереть сказанные на лестничной площадке слова, но Марат уже сделал свой выбор. Может, бессознательно еще в тот момент, когда решил пересесть за парту к едва знакомому группировщику Андрею Васильеву. — Я догадался, — кивнул Андрей. Глаза его полнились мягкостью, теплотой и иным чувством, название которого Марат не знал, но которое так часто видел до этого в его взгляде и никак не мог разгадать. Губы сами по себе растянулись в широкой улыбке, в груди что-то вспыхнуло и теплом разлилось по телу. Марату стало так приятно, что захотелось продлить это мгновение на время, равное вечности. Он бы добровольно остался в этом моменте с Андреем навсегда. Но поговорить им надо, даже несмотря на то, что все, казалось бы, уже было сказано. Но Марату хотелось знать, Марату хотелось понять и вызнать, подобно охотничьему псу, еще один секрет Андрея. — Пойдем ко мне в комнату, — решил Марат. Подивился мысленно, что голос у него может быть таким мягким и лишенным хрипов после ночной истерики. Еще больше удивился, что ночью была и истерика, и слезы, и панические, полные душевной боли и бессмысленного страха мысли — сейчас все это оказалось таким неважным. Андрей отпустил его руку, чтобы снять ботинки и пальто. Марат нахмурился и сжал пальцы в кулак, чтобы избавиться от ощущения потери, прохладным ветерком прошедшим по ладони. Но проиграл в своей попытке притворства, когда Андрей притянул к нему обратно руку, робко и осторожно, точно не зная оговоренных границ — как будто с Маратом вообще могли быть границы — и Марат снова переплел их пальцы. В комнате они сели к нему на кровать, оставив постель Вовы позади, в ночи бесплотных страхов и несбывшихся кошмаров. Все, что Марат представлял в темноте под тяжелым одеялом, разбиваясь на осколки горечи, теперь не имело значения. Теперь значение имело другое. Под прямыми лучами солнца, льющимися из окна, Андрей выглядел необъяснимым образом еще красивее — у него, казалось, даже кожа сверкала золотом. Марат теперь понимал свои мысли: смотреть на Андрея ему нравилось не только из-за того, что тот был красив, но и потому что это был Андрей. Вот так легко предстала перед ним истинность его желаний — и одновременно с тем ему было иррационально тяжело от этой необъяснимой легкости. Жар приятным зудом тревожил грудную клетку. Марат еще не решил, как обзовет неправильное чувство, что заставляло его сердце трепыхаться так быстро, точно застигнутую врасплох птицу. Дефект не даровал бы способность дышать полной грудью, болезнь принесла бы только боль и слабость, а не счастье, яркое и невесомое, распирающее от глубины своего чувства. Казалось, мир посветлел, все вокруг пело и жило, за окном слышался радостный смех детей, казалось бы, Марат и сам не жил до сегодняшнего дня. Небо вспыхивало яркой синевой, расползалось аквамариновыми пятнами, пачкаясь и смешиваясь с белизной перистых облаков, но даже так оно не могло сравниться с цветом глаз Андрея. Марат бы в жизни сравнения не нашел. — Как, — вслух произнес он, попытался сформулировать вопрос. — Как давно это у тебя? Не мог назвать чувство — слово крутилось на языке, но мгновенно таяло, стоило открыть рот. — Давно, — понял его Андрей, ответил так легко, будто бы он не был группировщиком, которого правда собственных неправильных чувств должна была съедать изнутри. — Давно? — переспросил Марат. — Давно, — повторил Андрей. Уголки его губ дрогнули, поднялись вверх, и эту его трогательно-мечтательную улыбку Марат еще не видел и потому жадно запоминал. — Помнишь, когда ты про брата рассказал? Я тогда начал понимать. Действительно давно. — А я только вчера, — признался Марат. Наверное, и у него это чувство зародилось давно, пустило свои корни и вросло под кожу окончательно и бесповоротно, но осознал все Марат только вчера, позволив правде сумбурно высказаться вслух. — Я понял, — фыркнул Андрей, и его трогательно-мечтательная улыбка превратилась в широкую и открытую, еще одну, которую Марат видел впервые. Марату показалось, что перед ним возник другой Андрей — искренний и не замыкающий внутри себя собственные чувства — и лишь спустя секунду он догадался, что Андрей просто снял один из своих слоев. Андрей-группировщик, Андрей-пианист, Андрей-друг, Андрей-тот-самый-на-которого-я-хочу-смотреть-и-улыбаться-как-дурак. Марату казалось, что у его сердца выросли крылья. — И нормально тебе? — спросил он. — Ты же группировщик, а теперь еще в меня… Ну, ты понял. Да и не в девчонку. Не смог произнести ни «пидор», ни «влюбился». Первое — потому что это слово было слишком оскорбительным для мягкого чувства, застывшей сгущенкой в груди, второе — потому что Марат с трудом укладывал все в голове, обличал в слова. Эмоциями и чувствами он все прекрасно понимал, но вслух сказать не мог. — Я выбрал тебя, Марат, — серьезно ответил Андрей, — а не парня или девушку, — чуть помолчав, он сказал все так же серьезно и откровенно, — мне все равно, кем бы ты был: девушкой или парнем, комсомольцем или группировщиком. Я бы все равно выбрал тебя. Марат фыркнул, скрывая под таким жестом свое смущение, хотел опустить глаза на переплетенные пальцы, но не стал — желание и дальше вглядываться в каждую черту лица Андрея было намного сильнее. — Тебя за это отшить могут, — возразил он, — избить, в крови искупать. А ты все равно… Ты все равно пришел. Ты все равно признался. Ты все равно держишь меня за руку. Ты все равно считаешь меня своим солнцем. Последнее — самое болезненно-приятное (Марат никогда не думал, что бывает приятная боль, но сейчас его грудь жгло изнутри, и он бы вечно терпел это трепетное жжение). — Да, — твердо ответил Андрей. У Марата что-то ухнуло вниз от этого уверенного «да». Нельзя было так просто выбирать его и ставить выше своих пацанских правил, зная, что будет в случае разоблачения, — но Андрей это делал. Смог бы так поступить Марат, если бы все оказалось наоборот? Если бы группировщиком был он? Выбрал ли он Андрея — чушпана или комсомольца — предпочел бы его всему миру? Марат не знал, но отчаянно хотел ответить согласием. — И что дальше? — спросил Андрей, пока Марата развозило от его широкой улыбки. — Можно пойти поесть, мама блины приготовила. — Марат, — строго произнес его имя Андрей, но улыбаться не перестал. Тоже, должно быть, чувствовал внутри яркое счастье. Марат не знал, что будет дальше, потому что то, что они чувствовали, было неправильным, хотя бы потому что об этом нельзя было никому рассказывать, но… Но Марат уже признал это вслух и отказываться от своих слов не собирался. Хватит с него ночных истерик, хватит страха от мысли, что Андрей навсегда исчезнет из его жизни — вчерашние панические мысли воскресли в нем, побуждая сказать нужные слова. — Будем ходить по улице там, по школе можно, в Казани в общем, вместе, — нашелся со словами Марат. — Вместе ходить, — Андрей уловил самое важное. Продолжал улыбаться. Марат выдохнул. Все это было слишком быстро, но сумбурная часть его сознания даже радовалась такому стремительному ходу событий, ведь и действовал Марат сейчас по зову сердца, руководствуясь своими бушующими, как ураган, чувствами. Даже если они были неправильными. Но разве от неправильных чувств могло быть так хорошо? — Марат, — неожиданно серьезно сказал Андрей, чуть не разрушив атмосферу легкости между ними. — Только не надо пытаться меня исправить, хорошо? Марат едва удержался от того, чтобы нахмуриться. — Я не пытаюсь тебя исправить, — попытался объяснить он Андрею теперь спокойно, без ссор и жгучего желания доказать свою правоту. — Я… — Нет, — покачал головой Андрей, не желая его слушать. Марат наклонился к нему, все-таки нахмурился, но не зло и сердито, а задумчиво, желая привлечь внимание и объяснить. Внутри него, несмотря на тяжелую тему разговора, была тишь и гладь. Будто Андрей одним своим присутствием успокаивал его, — был маяком для его шторма. — Андрей, — повторил Марат, — Андрюш, — сказал уже мягче, — я не хочу тебя исправить, потому что нечего исправлять. Ты и так целый. Даже если бы Андрей был покрыт трещинами, Марат бы смазал их клеем и забрал себе. Если бы Андрей оказался тоскливо упавшими на пол осколками, Марат бы собрал их в ладони, стойко терпя боль от острых краев, и ни за что на свете бы не выкинул. Но не стал бы менять, никогда бы не стал. — Марат, я ценю это, правда, но не надо. Давай не будем сейчас из-за этого ссориться. — Хорошо, — согласился Марат, зная, что к этому разговору они еще не раз вернутся. Но не сейчас — сейчас хотелось говорить о неважном, касаться друг друга и сосуществовать вместе. Марат приблизился к Андрею, положил голову ему на плечо. В голове лениво текли мысли, подобно спокойному течению реки. Свободной рукой Андрей вновь дотронулся до него, провел пальцами по локтю. Марат позволил это тогда, на первой ночевке, разрешил и сейчас, прекрасно теперь понимая, почему ему было так приятно от касаний Андрея. — Скажи еще раз, — попросил. — Что сказать? — Что на лестнице говорил, — смущенно пробормотал Марат. Андрей его понял, усмехнулся мягко и тихо — какой прекрасный звук — продолжил водить пальцами по его руке, поднял рукав кофты и очертил линии вен. — Ты как солнце, — повторил Андрей. Марат смущенно засопел, уткнулся носом ему в шею — ему было приятно и от того, насколько приятно, немного страшно — ничего не сказал в ответ. Но Андрей все понял без слов. — Ты была права, — признал Марат на следующий день. — Мы помирились. Розочка кивнула и выглядела при этом ни капли не удивленной. — Дай угадаю, как: Андрей пришел к тебе домой и не избил, как ты думал, а решил поговорить? — Ага, — подтвердил Марат. — Мы просто неправильно друг друга поняли. Он обернулся, чтобы взглянуть на парту, где они сидели вместе. Была перемена, и Андрей внимательно читал параграф учебника, но, почувствовав его взгляд, поднял голову. Улыбнулся. Марат почувствовал, как его губы неконтролируемо расползаются в ответной улыбке. — Надо же, — протянула Розочка, тоже посмотрев на Андрея. — Он умеет улыбаться. «Он всегда умел улыбаться», — хотел сказать Марат. Просто улыбки Андрея предназначались не ей. «Мне», — пело соловьем его сердце, и Марат смотрел на Андрея, чувствуя себя при этом глупо, безнадежно и необъяснимым образом хорошо. Мысли в его голове, навязчивые и сокровенные, зацикливались, закручивались, вились вокруг одного. Тогда, сидя на кухне перед самым счастливым разговором в своей жизни и прихлебывая обжигающе-горячий чай, Марат подумал об этом в первый раз, позволил мысли — миражу его разгоряченного ночной истерикой разума — укорениться в сознании. Марат опускал глаза на губы Андрея, представлял, точнее, пытался представить, но в голове возникал только белый шум, потому что такое отчего-то даже не представлялось, воображение сдавалось перед напором сладко сжимающих грудную клетку чувств. Марату губы Андрея — привычно пухлые, красивые особой красотой, которую он ни в ком больше не замечал — казались ящиком Пандоры. Дотронься до них, коснись на жалкую секунду, и крышка резко откроется, выпустив наружу не грехи человеческие и бедствия, а нечто иное, что даже сейчас наполняло его естество приятным томлением. — Пойдем в беседку, — предложил Марат на последнем уроке. Ногу свою придвинул к ноге Андрея, прикоснулся — под партой не было видно, а ему стало легче. Андрей, не раздумывая, согласился. В беседку Андрей залез первым, Марат следом за ним. Он даже не помнил, о чем они говорили по пути сюда, не помнил и сам путь — позволил себе потеряться в мыслях. Андрей хотел уже что-то сказать, но Марат слушать его не стал, вместо этого нетерпеливо толкнул к стене. Андрей это позволил, и даже не напрягся всем телом, не приготовился рефлекторно к удару, доверился — и от осознания того, что он не видел в Марате опасности, его повело. Руками коснулся ворота пальто, потянул на себя, заставил наклониться и решил не медлить, потому что бояться тут было нечего. В первую секунду из головы Марата вылетели все мысли. Это было мягко, это было сладко и тепло, но главное — это было не как с Розой. С Розочкой поцелуй оказывался так же приятен, как приятно было бы вместе сидеть на подоконнике, ребячливо болтать ногами и говорить о чем-то неважном, но понятным им двоим, а с Андреем… Как раскачиваться на качелях и резко спрыгнуть, зависнуть бесконечно-долгое мгновение в воздухе, прежде чем приземлиться на землю, как пить стакан прохладной воды после долгой пробежки, как с первого раза идеально сыграть мелодию на гитаре. Ахуенно. Это было ахуенно. Марату показалось, что крышку ящика Пандоры сорвало и наружу вылетели все его личные бедствия — Андрей ответил на поцелуй, неумело, но очень старательно, руки сжал на его талии. Сердце гулкими ударами билось о ребра, колени предательски подкашивались, и Марат пальцами держался за его пальто. «Это не может быть дефектом, — решил он, — раз мне так хорошо». — Ты хоть раз целовался? — спросил Марат после, чтобы скрыть невесть откуда взявшуюся нервозность. «До меня», — не произнес, но это и так было понятно. Губы пылали огнем, но приятно, а не больно. Марат чувствовал себя почему-то пьяным. — Давно на спор, — признался Андрей, зарылся своими ледяными от мартовского холода пальцами в его вновь отрастающие кудри. Марат догадывался, что Андрею эти его кудряшки дурацкие нравились, и пусть он не понимал, почему, но решил их пока не состригать. Вреда от этого не будет. Марата с ума сводило понимание того, что он был первым, с кем Андрей поцеловался по своему желанию, и даже то, что все вышло неумело и сыро, ничего не портило. Неопытность можно было преодолеть. — Тогда нужно попробовать еще, — непринужденно сказал Марат, — чтобы ты все вспомнил. Андрей улыбнулся — он столько за последнее время улыбался, что Марату уже тяжело становилось, когда он этого не делал — и потянулся в этот раз первым. На следующий день Андрей пришел в школу с фингалом. Марат, пытаясь справиться с охватившим его гневом, еле смог выведать, за что он получил и когда. Оказалось, Андрей вчера не пришел на сборы из-за того, что они делали в беседке, заявился вечером в качалку, где ему и прописали. «Ублюдки», — подумал Марат, нахмурился, захотел лично пойти разбираться со всем обнаглевшим от вседозволенности Универсамом. Фингал сверкал всеми оттенками фиолетового, выглядел, как гнилое пятно на яблоке, и Андрей с ним смотрелся таким беззащитно-болезненным, что их даже отпустил с урока учитель в медпункт к отсутствующей медсестре. — Кто тебе прописал? — отрывистым голосом спросил Марат, роясь в ящике. Нашел мазь, открутил колпачок. — Один из старших, — под испепеляющим взглядом Марата Андрей признался. — Турбо. Но я сам виноват, знал же, что на сборы нужно ходить. Марат ничего на это не ответил, подошел, выдавил на палец желтоватую дурно пахнущую мазь и аккуратно коснулся потемневшей кожи. Наверняка Ирина Сергеевна мазала вчера, но лишний раз не повредит. Почувствовал дежавю, ведь Андрей похожим образом ухаживал за ним, когда они спасли Айгуль от Колика. Теперь местами поменялись — а как изменились за это время, оставив настороженно настроенных друг к другу группировщика и комсомольца позади. — Ты вообще за это получать не должен, — недовольно пробурчал Марат, осмотрел свою работу. Закрутил колпачок и отложил мазь, но с места не сдвинулся. — Знаешь, что Денис сделает, если я не приду на собрание? Правильно — ничего. Вздохнул. Потому что понимал, что Андрей предпочел его группировке, пусть в такой мелочи, но предпочел. И несправедливо за это получил. Об отшивании Марат разговор не завел, потому что Андрей его об этом просил, но понимал, что долго так продержаться не сможет — однажды терпения не хватит. Понимал, что и Андрей это знал, но тоже оттягивал тяжелый момент, позволяя им застыть в сладком, как сгущенка, настоящем. «Я все равно буду пытаться, — решительно подумал Марат, — не остановлюсь и не прекращу». В крайнем случае, начнет шантажировать. Понимал, что это плохо, но возможность такую допускал. — Марат, я не жалею, — сказал Андрей, — если бы можно было повторно пережить вчерашний день, я бы тоже на сборы не пошел. Как словами стелил. Но Марату было приятно, и буйные в своей яркости и объеме чувства щекотали ребра — жаль, что он так красиво говорить не мог. Но Марат все равно что-то да сделать мог. — Знаешь, как там говорят? — припомнил он. — У кошки боли, у собачки боли… Так вот, пусть Турбо переебет всего, а у тебя боль пройдет. Коснулся губами фингала — мазь еще не высохла и часть нее осталась на губах, но Марату противно не стало. Мама говорила в детстве, что поцелуи лечат, вот Марат и пытался. Он вообще за последнее время часто пытался, даже о группировке молчал, чувства свои медленно, но верно признавал, потому что не признавать искрящееся фейерверком внутри него счастье было тяжело, а не рассказывать всем о том, почему он такой счастливый — еще тяжелее. — Ну как, прошло? — поинтересовался Марат, отвлекаясь от мрачных мыслей. Группировщик недоделанный. Его группировщик недоделанный. — Прошло, — кивнул Андрей. Врал ведь, а Марат это его вранье принимал. В один из дней Марат столкнулся с Кащеем. Он вышел из магазина, вдохнул морозный воздух, укусами оставшийся на коже, и прижал к себе купленную вещь. Мысленно представил, как встретится сегодняшним вечером с Андреем — они договорились остаться у него и играть вместе с Юлей в лото и домино — думал, где лучше купить пирожные и какие… — Маратик! — раздался знакомый голос, и Марат поспешно обернулся, успев мысленно проклясть едкое «Маратик». Увидел Кащея. С Кащеем последний раз он виделся, когда гулял с Андреем, и тогда это закончилось разговором о Вове и признанием их дружбы, но теперь Марат был один. Кащей, поправляя криво сидящую на голове шапку и развязно улыбаясь, подошел к нему. Опять протянул руку. Марат не понимал Кащея и понимать не хотел, но свою ладонь в чужую вложил, на лицо натянул маску вежливо-безразличного выражения. Кащей всегда его немного раздражал, сначала в детстве, когда оттягивал внимание Вовы на себя, и сейчас, когда вот так подходил и с ума сводил странными вопросами, но Марат знал, что Универсам его не трогал, по большей части, из-за Кащея, и что Андрея не наказывали за дружбу с комсомольцем тоже из-за него. Так что он очень постарался быть вежливым. — Кащей, — кивнул. — Что это у тебя в руках? Кепка американская? — Да ничего, — отмахнулся Марат, засунул вещь под куртку, — подарок. Кащей хлопнул руками по карманам своего кожаного пальто, достал пачку сигарет. — Где Ямаху потерял? — Андрей занят, — специально назвал его по имени Марат, чтобы провести между ними черту. — Занят, — повторил зачем-то Кащей, поджег сигарету. Марат хотел уйти, но понимал, что этого не сделает — спрятал руки в карманы куртки, от скуки и непонятного беспокойства, змеей сворачивающегося в груди, пнул снег. — Чой та ты не с ним, раз он так занят? Андрей сегодня ходил к своей матери. Марат бы отказался, предложи ему Андрей сходить вместе, потому что такое бы показалось ему неправильным — приходить в психушку и знакомиться. Да и встреча была семейной, а Марат семьей у Васильевых не считался. — Вы ж вместе третесь постоянно, — продолжил говорить Кащей. Он слова закручивал, подбирался к важному, точно охотничий пес загонял в угол добычу. Сказать что-то хотел, но по-кащеевски без намеков произнести не мог. — Мы дружим. Что тут еще сказать? Правду никому не расскажешь, если не хочешь быть забитым до смерти. — Дружите, — Кащей сплюнул на снег. — И какая славная у вас дружба! Комсомолец и универсамовский. Растянул губы в неискренней улыбке, скалился. «Что ему надо?» — не понимал Марат. — В такой дружбе, — Кащей выделил интонацией «дружбе», — один обязательно тянет одеяло на себя. — И кто тянет? — вырвалось у Марата против воли. Что за чушь нес этот пропитый пьяница? Марат желал Андрею добра, и никакой корысти или желания «тянуть одеяло» у него не было. — Ты, Маратка, ты, — Кащей рукой, в которой не держал сигарету, обнял его за плечи. — Вам, комсомольцам, только дай повод наставить на путь истинный. — А вам, группировщикам… — ядовито произнес Марат, но его прервали: — Ну, Маратик, не начинай. То, что я пообещал Вове тебя не трогать и защищать по мере возможности, еще не означает, что я этого хочу. Марат действительно замолк — такого он не знал. А Вова за все это время ни разу не обмолвился. — Так вот. Андрей хороший паренек, на Вову немного похож своими долбанутыми принципами, но хороший. Исполнительный очень, молчаливый. Все то время, когда со мной ходил и поручения выполнял, ни разу не пожаловался. «А стоило бы», — недовольно подумал Марат. Хоть за сошедшую с ума маму Андрей бы предъявил, но Кащей, наверняка, только бы зло рассмеялся и сказал, что вины его в том, что Андрей так плохо прятал товар, не было. — И что? — спросил с вызовом в голосе Марат. Стоило бы промолчать, но у него не всегда получалось поступать благоразумно. — Хочешь его своей правой рукой сделать? — Правой рукой? Сейчас еще рано, — хмыкнул Кащей, выглядел при этом привычно хитрым и наглым. У Марата возмущение застыло комом в горле. — А в будущем… Кто знает? Ушлый Кащей. Ведь тоже разглядел в Андрее его идеальность и педантичность, понял, как ее направить и отшлифовать нужным ему образом. Но зачем Кащей ему это говорил? Должно быть, вопросы и сомнения отразились на лице Марата, тенями легли на его черты, раз Кащей — проницательный черт, — тут же ответил. — Вот что я хочу сказать, Маратка. Однажды ты поставишь Андрея перед выбором — и не ври, что не поставишь, вы, Суворовы, вечно чем-то недовольны — и я не хочу, чтобы ты звал своих комсомольцев и устраивал проблемы, когда он выберет не тебя. — А вдруг Андрей меня выберет? — огрызнулся Марат. Кащей зашелся в смехе, напоминающем сухой кашель или лай старой дворовой собаки, которая уже отжила свой век, но так злобно и отчаянно не хотела на покой. — Зачем ему выбирать скучную, правильную жизнь где-то вдали от Казани, — отсмеявшись, спросил Кащей, и Марату показалось, будто он смотрел не на него, а как-то сквозь. — Когда есть улица, которая так много может дать? «Отнять не меньше», — хотел вновь огрызнуться Марат, но промолчал. Ему казалось, что Кащей говорил не с ним, и тон свой обвинительный использовал не для него. Разговор выходил странный, и все это — слова, сомнения, точно тучи, сгущающиеся над их робким счастьем взаимности, — были странными и нелепыми. — Ладно, Маратик, — Кащей отмер, посмотрел вновь прямо на него. — Пора мне, но ты хорошенько подумай над моими словами. И ушел прочь. Марат неловко шаркнул ногой, едва удержался от того, чтобы сплюнуть на снег и избавиться хоть так от горечи во рту — знал, что не получится. Он догадывался, что мало кто одобрял их дружбу — на самом деле, даже не дружбу, а то прекрасное, вот что теперь она превратилась — Универсам терпел, спускал на тормозах благодаря слову Кащея, но что происходило внутри группировки? Терпел ли Андрей недовольство универсамовских стойко и непреклонно, как умел только он? Несмотря на родство с тем самым Адидасом, Марат оставался комсомольцем, врагом для группировщиков по определению. Они были как чертовы Ромео и Джульетта. Марат ненавидел о таком думать, но не думать было нельзя — уже избегал подобные мысли и помнил, во что это вылилось. Кащей был прав, однажды придется сделать выбор. Даже если они оба трусливо будут закрывать глаза, желая продлить эту легкость и неопределенность, кто-то другой мог заставить их выбирать. И что тогда решит Андрей? Марат никогда раньше не задумывался, что Андрей мог тоже спросить в ответ, предложить свой вариант или даже давить свою линию, шантажировать. С одной стороны, он бы не стал, знал же, как Марат не любил группировки, но, с другой, разве Марат не допустил тоже мысли о шантаже, даже если только в самом крайнем случае? Не преследовал ли он подсознательно, несмотря на искреннее желание помочь Андрею все осознать, решение подстроить его под себя? Глупость какая. Вот что Кащей делал — мозги ему пудрил, мысли запутывал, с ума сводил. Но если Андрей предложит ему пришивание — вряд ли, но вдруг — сможет ли Марат ему отказать? Вове он был готов сказать твердое «нет», но Андрею… Марат помнил, какую он истерику пережил только от мысли, что Андрея больше не будет в его жизни, а теперь, когда Марат узнал, что такое быть с Андреем в ином смысле, смог бы он от него добровольно отказаться? Или и вовсе согласиться пришиться? Марат мучался от этих мыслей весь день, продолжил думать, когда пришел к Андрею. Пирожные он Юле купить забыл, и весь вечер был рассеян, играл в домино без привычного огонька азарта, на вопросительные взгляды Андрея и его тихие слова не реагировал, даже протянутую под столом руку принял не сразу — не потому что не хотел, а потому что так глубоко задумался. Марат читал однажды, что человек может жить годы без солнца, чахнуть и вечно болеть, но жить. Но теперь вопрос стоял в другом… Могло ли солнце прожить без человека?